Захар Прилепин "Тума"

Хочешь – сам володей городом. Хочешь – царю принеси в дар, как финик.

…ударил колокол. Отозвался другой. То перекликивались Иоанн с Николаем.

Казаки вернули голоса колоколам азовским.

VI

На другой день Степану в темницу занесли две корзины.

В одной – снедь: морква, луковиц и чеснока помногу, и несколько лепёшек, и сыра полкруга, и бараний бок, и вяленых лещей дюжина.

В другой – овечья шкура, тёплые шаровары и рубаха, и татарский халат, а в кармане – малый кошель, и там мелкие османские монетки.

Степан кликнул ляха. Тот, помедлив, отозвался.

– Чы жичы собе вачьпан рыбы и пляцка татарскего? (Не угодно ли пану рыбы и лепёшки татарской? – пол.) – спросил.

Лях, снова помолчав, ответил сдержанно, но неспесиво:

– Дзенкуе, ясны пане козаку. Не мам потшебы. (Благодарю, пан казак. Нужды не имею. – пол.)

Тут и Минька явился, доволен.

Стал в дверях. Цыкнул зубом, стегнул, не оглядываясь, нагайкой по закрываемой двери.

– Экая вонь тут у вас… Абидка! – крикнул нетерпеливо.

Тот снова раскрыл дверь, услужливо выглядывая.

– Хызметчилер кельсин – бу ерлери сипирип-ювуп чиксынлар! (Приведи рабов – пусть выметут здесь, вымоют! – тат.) – велел строго. – Бундан гайры, яны легенлер кетир, эскилери тешик… Тазе пичен де кетир, языхсынма… Хапыны хапатма! Ачих халсын! (И другие лохани тащи, а то текут… Свежего сена сюда, не жалей… И дверь не затворяй! Настежь оставь! – тат.)

Постоял, задрав нос, дожидаясь, когда хоть чуть протянет сквозняком.

Степан, полулёжа, разглядывал его.

Минька был нынче в огромной чалме, в турецком дорогом платье; из-под широкого шёлкового пояса торчали две рукоятки кинжалов с золотой насечкой.

– А как разговорился-то, Стёпка! – воскликнул вдруг Минька. – Со мной – дерзок! А с пашой, да продлит Аллах его безмятежные дни – запел, запел… Мыслил, ты нетчик, и на кол пойдёшь, а со своего не сойдёшь! Не передумаешь… – засмеялся Минька. – А ты хитёр, казачина!..

…в проходе раздался шумный шорох: тащили сено. Едва протискиваясь в двери, тут же бросали.

– Слушай, Стёпка… – Минька подхватил пышную охапку, прошёл к Степановой лежанке, кинул себе.

Взял, не спрашивая, из корзины дарёную овечью шкуру. Постелил и с кряхтеньем уселся.

– Скрывать не стану… – начал Минька. – Надобно, чтоб ты, хоть хром, да пошёл поскорей. Чего лекарь сказывал за то?

– Сам бы и выспросил, – сказал Степан без вызова.

– А тебе и не любопытно! – оскалился Минька. – Ты ж как мыслишь, Стёпка: сразу не сгубили – должно, желают приспособить для своих азовских дел. Получается, никакой выгоды тебе поспешать нету. Гладом не морят и держат в стенах – не в яме ж. Хоть и смердит, да в душу не задувает… Рожа твоя, Стёпка, гляжу, опала, – вгляделся Минька в Степана, – и зрак второй глядит, а то всё прятался.

Минька склонился к Степану и, щедро дыша жареной рыбой с луком, шёпотом поделился:

– Знатному мужу поведут на показ тебя. Нужда им, Стёпка, в толмаче! Да больно ты опухлый, и нога в деревяхе: дурной подарок – не войдёшь достойно, не поклонишься. Другу ногу тут же ж и поломают за такое… И мне заодно, обе. Ну?

Минька откинулся, глядя на Степана, как на базарный товар.

– Кланяться тож нельзя мне, – сказал Степан.

– С чего бы?

– Блоха с волосьев посыплется.

Минька собрал бабьи губы свои пучком, шевеля ими; так тянутся облобызать дитя.

– Как тебя расходить, Стёпка? – всерьёз спросил. – Ежели девку привести – побежишь? – Минька оскалил зубы, но не засмеялся.

Всякий раз вместо смеха Минька издавал глоткой сип, как испускающий дух.

…во дворе заскрипели, раскрываясь, ворота.

Забегала стража.

– По твою душу неверную явились, – Минька тут же поднялся, отряхивая задницу, хотя соломы на нём не было. – Нынче ожидает тя, Стёпка, великая для судьбины твоей встреча. Себе пагубу избрать, или долю лутчую, – сам решай уж.

Благообразный, с печальными глазами и бородой, шитой проседью, человек в зелёной чалме хаджи уже был в комнате, когда впустили Степана.

Ему позволили усесться на пол.

Мюршид кинул одну из подушек к Степану.

– Дедюклерим анладын? Кафир, меню ишитир мисин? (Понимаешь ли ты мою речь? Слышишь ли меня, неверный? – тур.) – спросил он.

– Бели, дуяр ве де анларым (Да, я слышу и понимаю. – тур.), – был ответ.

– Гёклери ве ери ярадан, каранлук ве айдынлуклары вар эден Аллаху теалая хамдолсун. Дедюклерими анларсун, текрар эдермисюн? (Хвала Аллаху, который сотворил небеса и землю и установил мрак и свет. Понимаешь ли ты сказанное мной, способен ли повторить? – тур.)

– Бели, ишиттим ве де анладым, текрар едебилирим (Да, я слышу, понимаю и способен повторить. – тур.), – ответил Степан.

– Аллаху теала бизи чамурдан яратты (Аллах – тот, кто сотворил нас из глины. – тур.), – бережно проговаривал мюршид каждое слово, словно обводя его языком и выталкивая наружу. – Аллаху теала хаят ичюн заман вермиш, ёлюм кюню белирлемиштир. Хамдолсун ки кыямет кюни де вардыр. Аллаху теалая инананлар тирилечектир. Кафир, текрар эдермисюн? (Аллах – тот, кто назначил срок для жизни и день для смерти. У него есть и день для воскрешения, хвала Аллаху. Все служащие Аллаху воскреснут. Сможешь ли ты повторить сказанное, неверный? – тур.)

– О бизи чамырдан яратты, хем хаят хеми де ёлюм кнюню белирлеендир. Кыямет кюню о билир. (Он – тот, кто сотворил из глины. Тот, кто назначил срок для жизни и день для смерти. Он знает и день воскрешения. – тур.)

– Кафир, ким сана тюрки окутту? (Кто выучил тебя языку, неверный? – тур.) – спросил мюршид, не меняя выраженья лица и голоса.

– Анамун тилидир (То язык моей матери. – тур.), – ответил Степан.

– Динле ве унутма. О гёкте ве ердеки Аллахтур. О оланлары ве оладжаклары билендир. Шинди дюшюндюгюню билир. Бени кандырмак истерсин, ону да билир. Ичинде олтугун кедер ве де каранлуктан нелер булаурсун, ону билир. Кафир, бени анларсiн? (Слушай же, и помни. Он – Аллах на небесах и на земле. Он знает всё. То, что ты думаешь в сей миг, знает он. И как хочешь обмануть меня, знает. Он знает и о том, что ты можешь приобрести из своего нынешнего горя и своей нынешней темноты. Ты понимаешь меня, неверный? – тур.)

Говоря, мюршид поднимал вверх обе руки и сначала как бы лепил шар, а потом вдруг сминал его. Пальцы его были белей лица. Хорошо стриженные ногти имели почти молочный цвет.

– Бели, ишиттим, анларым (Да, я слышу и слушаю. – тур.), – отвечал Степан, глядя на пальцы мюршида.

– Аллаху Теала сенин аклына гелмеэнлере де кадирдюр (Аллах способен на всё, о чём бы ни подумал ты. – тур.), – говорил мюршид, на сей раз будто взяв в руки незримый шар и медленно поднимая его к лицу. – Аллах Джелле, кулларына рахметинден нелери ачарса ону тутар, кимсе кысамаз (Никто не в силах остановить милость, которую Аллах открывает людям. – тур.), – мюршид отпустил бесшумно покатившийся по воздуху шар; пальцы его чуть подрагивали. – Аллаху Теала кадирдюр ве шерики ёктур. Ол дер, олур. Онун хюкмюнден ведахи газабындан кимесе качамаз. Догру му, кафир? (Аллах всемогущ и не имеет соперников. Он устанавливает то, что пожелает, и никто не убережётся от гнева его и не избежит его закона. Так, неверный? – тур.)

Степану казалось, что пальцев у мюршида больше, чем десять: так быстро они струились. Теперь он будто перебирал струны, и те струны рождали его покорительные слова.

– Аллаху теала биртир ве ондан башка танры ёктур, Аллах догмады, догурмады, онун тенги ёктур (Нет божества, достойного поклонения, кроме одного лишь Аллаха, который не родил и не был рождён и которому нет равных. – тур.), – говорил он; выраженье его лица по-прежнему не менялось, и голос был ровен, как ток песка в часах. – Аллаху теалая иман саадетини калбинде тек танры олан херкес билюр. Гёклерде ве Ерде ве дахи икиси арасында хюкюм Аллахьундур. Истедигини яратыр. Аллаху теала кадирдюр, она чёллер, денизлер, бозкырлар энгел дегилтир (О счастье веры в Аллаха знают все, кто очистил своё сердце через единобожие. Аллаху принадлежит власть над небесами, землёй и тем, что между ними. Он создаёт, что пожелает. Аллах способен на всё, его путь не преградит ни пустыня, ни степь, ни море. – тур.), – мюршид чуть облизнул пересохшие губы. – Християнларун «Биз Аллах эвладыыз, онун севдиги кулларыз», дедюклерини дуярым, онлар кендилерине шуну сорсунлар: «Аллаху теаала неден онлара гюнахлары ичюн элем верир?» Биз неден олтугуну билирюз. Онлар севгили куллар дегилтир. Онлар Аллахын яраттiгi ама Аллахы гёрмеи беджеремеэн инсанлардан базыларытыр. Анжак онлар дахи севгили кул олабилирлер. Сен дахи Аллахун севгили кулу олабилирсюн (Я слышал, как христиане говорят: «Мы – сыны Господа и его возлюбленные». Пусть они спросят себя: «Отчего же Аллах причиняет им мучения за их грехи?» Мы знаем, отчего! Они – не возлюбленные! Они – всего лишь одни из людей, которых сотворил Аллах, но не сумевшие увидеть Аллаха. Но они могут стать возлюбленными. Ты можешь стать возлюбленным Аллаха. – тур.), – смотревший всё время своей проповеди словно бы сквозь Степана, вдруг вперился в него так, что Степан не смог отвести взгляд. – Дедиклерюми ишиттин ми? (Ты слышишь сказанное мною? – тур.) – мюршид снова облизнул губы.

– Бели, хепсини анларым (Да, и понимаю каждое слово. – тур.), – ответил Степан тихо.

– О халде, кафир, шуны бил ки; Аллаху теала истедюгини багышлар, диледюгини кедере гарк эедер. Аллаху теала истедюгинюн ярдымына пейгамбери Мухаммед саллаллаху алыхи весселеми гёндерюр. Санчаги алтунда дурмак истеэни керим Аллах мюкафакландырур (Тогда ты должен понять, неверный. Аллах прощает, кого пожелает, и причиняет мучения, кому пожелает. Кому пожелает, Аллах воздаст за помощь его пророку Мухаммаду. И щедро отблагодарит того, кто решится встать под знамёна Аллаха. – тур.), – мюршид зачерпнул рукой незримую воду, извлекая из той воды незримую послушную рыбу, не умеющую покинуть его руку.

Чувствуя тяжёлую томность, Степан ощущал, как с перебоями, то застывая, то спеша, бьётся зябнущее его сердце.

– Кюнлер ве геджэлер бою халаыны дюшинюп эзиет чекмектесин амма бенюм сана вердюгюм хабер чок даха севинчли (День и ночь ты скорбишь и тешишь себя мыслями о своём освобождении, но весть, которую принёс я тебе, куда более радостна. – тур.), – сказал мюршид, указывая в грудь Степана тонким прямым смуглым пальцем. – Гёктеки капуларун араландугы, зинданларун айдынландугы, мелеклерин гёрюндюги, пейгамберлерин ве елчилерин гёзлеринин ачылдугы бир неджаттан бахседиерум! (Услышь же слово моё о таком освобождении, из-за которого разверзнутся небесные врата, и озарят светом темницу, и возликуют ангелы, и возрадуются очи пророков и посланников! – тур.) – он повысил голос, и комната стала тем голосом полна. – Аллаху теала инананлары дженнет бахчеси иле мюкафатландурур, дженнети ким истемез, кафирлер дахи, чюнки дженнет ебеди саадет юрдудур. Сен де саид олмак ве Аллахiн сени эсиргемесини истеме мисин? (Аллах вознаградит праведных райскими садами, ведь рай желанен всякому, даже неверному, ведь рай является обителью радостных! Хочешь ли ты радости себе, да смилостивится над тобой Аллах? – тур.)

Степан искал в себе нужные ответные слова.

– Бютюн джанлылар азап дегил саадет истер (Всякий живущий хочет радости, а не горя. – тур.), – сказал глухо.

– Сенин мюршидин оладжак ве сени хем ерде хем дахи гёкте куртараджак тарике гётюреджегим (Я буду твоим мюршидом, я наставлю тебя в твоей вере, которая спасёт тебя на земле и на небе. – тур.), – пообещал его собеседник, всё так же не меняя выражения бесстрастного лица.

Голос его словно бы опеленал Степана.

– Зиндандан чыкаджак ве гидеджексин. Герчек бир мюслюман оларак намазын кыладжаксын, Аллаха якараджаксын, ниче япылыр, сана ёгретеджегим. Рамазаны шерифте оруч тутаджаксын. Фырсат булдукча садака дагытаджаксын, бу саеде сана лазым геленден даха чогуна сахип оладжаксын. Сана хедие эдилен, башыны сокажагун о эвин бюнядына гайрет гетиребилюрсин… (Ты оставишь темницу и выйдешь прочь. Дабы оставаться истинным мусульманином, ты будешь выполнять намазы: молиться Аллаху, и я научу тебя, как. Ты будешь поститься в священный месяц Рамадан. Ты будешь при всякой возможности подавать милостыню, оттого, что будешь иметь куда больше, чем нужно тебе одному. Ты сможешь посвятить себя созиданию того дома, что приютил тебя и одарил тебя… – тур.) – мюршид снова вылепил руками призрачный, из удивительного стекла, шар, и держал его на кончиках пальцев. – …Веяхут кёле калырсын. Кёлелиги ми сечерсин? (…Либо ты можешь остаться рабом. Ты выбираешь рабство? – тур.)

Пальцы его были готовы отпустить тот шар, чтобы он разбился.

– Нет, – ответил Степан, выдохнув.

Мюршид сомкнул руки и переплёл пальцы, которые продолжали даже в переплетённом состоянии, шевелясь, струиться.

– Бен дахи сени дуйдум, сенин адина севиндим (Я тоже слышу тебя и радуюсь о тебе. – тур.), – сказал он, не выказывая голосом никакой радости. – Незжат тарикине гирмек ичюн ялнызча саг элини калдырып, нейсе ки прангасыз, дедюгими текрар етмен етер: «Ашхаду алля иляха илляллах ва ашхаду анна Мухаммадаррасулюллах». (Чтобы начать спасительный путь, ты всего лишь должен поднять правую руку, милостиво не стеснённую кандалами, и произнести: «Свидетельствую, что нет Бога, кроме Аллаха, и Мухаммед – пророк его». – тур., араб.)

Мюршид бесстрастно и устало смотрел в глаза Степана.

– Я не могу поднять руки мои. Они переломаны воинами Аллаха, – был ответ.

VII

Казачья станица – двадцать четыре казака, заглавный Наум, – в ту зиму так и не вернулась, а пришла лишь к майским дням, переждав водополе.

Круг созвали поутру.

Собрались все выжившие в азовских осадах и не умершие в первый же год от покалечин.

Вышел Осип Колуженин – в лёгком, опоясанном тёмно-синим поясом голубом кафтане, в барашковой шапке. В руке – украшенная сияющими каменьями булава. Вослед вынесли бунчук – ореховую палку, на ней серебряный с позолотой шар, а с шара того свисал белый султан конского хвоста.

За спиной атамана встали есаулы Корнила Ходнев и Павел Чесночихин, иная старшина, булавничий, писарь и старики казацкие.

Пред атаманом и старшиной был стол, крытый персидским ковром. На столе тихо мерцала серебряная чернильница.

Поп Куприян, по своему обыкновению задирая голову, прочитал молебен. Рыжую его бороду золотило майское солнышко.

Когда он произнёс последнее «Аминь», с вала ударила пушка. Ни у одного казака не дрогнула и ресница.

– Здравы будем, атаманы-казаки! – прокричал высоким голосом своим Осип. – Вернулась в ночь станица, ходившая до Москвы. Будем слухать станичного атамана Наума, какую весть довёз он!

Наум был в потёртых, со шпорами, жёлтых сапогах, в шёлковом, с закидными рукавами и позолоченными шнурками, пропылённом насквозь зипуне.

Он заговорил горько, будто отпустив себя на волю и не страшась ничего:

– Батюшка православный государь наш… неторопко держал совет с ближние бояре! Трижды перечтя казну русскую… порешили они… не брать дар наш – Азов-город!.. А велели того заместо: возвернуть город султану османскому. Дабы с тем султаном мир государев не порушить!..

Казаки стояли, онемев. Бугрились воловьи лбы их.

– А дьяка нашего войскового, – густо гудел Наум, – Фёдора сына Иванова Порошина… посмевшего в тех советах об Азове-городе… срамить за бесстыдство бояр московских… облаяв их презренье к животам казачьим… по царёву указу, заковали в кандалы… и сослали в монастырь Соловецкий! На другой край руськой земли христианской! К ледяному морю!.. Отмаливать грех поперечного слова!..

Поп Куприян торопливо закрестился, оглядывая молящим взглядом казаков: лишь бы никто не выкрикнул какой хулы на государя и слуг его…

Тимофей Разин вернулся с круга взбеленённый. От злобы его шатало.

Держался за грудь, будто там затянули вкруг сердца жестокий узел.

С грохотом усевшись в курене за стол, хрипя, крикнул Матрёне:

– Вина мне!..

…пил, как по мелкому камню сглатывал.

…выпив, грохнул ковшом о стол. Тут же замахнулся, чтоб сбить тот ковш на пол, – но, сжав кулак, кулаком тем сдвинул ковш от себя подальше, на серёдку стола.

Сидел с минуту.

В чаше на столе были насыпаны азовские орехи. Отец начал давить их, целиком обращая в крошево.

– Блядин сын! – выкрикнул, не вынеся.

Матрёна, зажав рот, побежала из горницы прочь, выталкивая стоявших в сенях Ивана, Степана, Якушку: чтоб не слышал никто, не видел, не помнил.