Захар Прилепин "Тума"

– Мартын!

– Слышу!

– Агей!.. Агей!

– …с лекарями Агейка!

– Емельян!

– Здеся!..

…двинулись на близкие голоса, к мятущимся теням.

Всё было как длящийся, обморочный сон.

Возле прокричали:

– С Черкасска!.. Горсть и ещё полгорсти! Вернулись! Засадной отряд! Весь день кружили с татарвой по степи!.. Насилу отбили их!

– Батька, батька, батька… – повторял беззвучно, одними губами, Степан, пробираясь меж присталых лошадей и задирая голову.

…грязные бороды, бесноватые глаза…

…лошадиные морды в кровавой пене…

Отец окликнул сынов сам.

Он был на чужом коне. Без шапки. Дробные выемки в изуродованной щеке забиты грязью.

Смотрели друг на друга так, будто виделись жизнь назад.

– …здесь? – спросил Тимофей, чуть склонившись и вглядываясь сыновьям в лица. – …Яшка с вами?.. Матрёнушка?..

XII

…по конскому ржанью, по густеющему навозному и сенному духу догадался: везут на конный торг.

Минька подмигнул:

– Пособишь подобрать лошадку, Стёпка? У вас, слыхивал, добрые базары в Черкасске… Ногаи пригнали утрось табун отборный. И кызылбашские люди торгуют, а у них товар случается – эх!..

…азовский конный торг был вынесен за городские стены.

Проехали мимо Дона, такого близкого, но дотянуться к нему было – как до матери во сне.

Издалека гладь водная казалась недвижимой. Камыш на том берегу был выжжен. Далеко виднелась степь, и над ней – несчётные облака. Над тем берегом висел беркут.

У конного торга стояли в ряд несколько едален и кофеен.

В гостевых клетях шумели.

Пахло жареной камбалой, овечьим сыром, зеленью, бараниной.

У кофеен, под открытым небом, сидели множество людей в тюрбанах. Одни курили кальян, другие дремали.

Неподалёку виднелся прогон, через который, верша счёт, загоняли лошадей.

Указывая путь повозке, Минька первым заехал в раскрытые ворота с той стороны, где торговали ослами.

Торговцы в татарских халатах сидели подле ослов на сене. Многие пили кофе. Высокие кофейники стояли тут же.

Миновали загон с пастушьими собаками. Собаки, безучастные ко всему, спали; лишь две молча бегали вдоль изгороди.

Степан примечал ногайские, турские, черкесские, славянские, греческие, кизилбашские, ляшские, сербские, цыганские лица и платья. Тюрбаны, замшевые калфаки, матерчатые буреки, башлыки, шубары, валяные колпаки, папахи, рогатовки, тюбетейки, – всё здесь мешалось, как в грибной жарёхе.

Разноязыкие выкрики были понятны ему.

Меж рядами ходили толмачи, громко предлагая помощь:

– Чингенелернен, ногайларнен, эрменилернен хонуша билирим! Кельдиниз эки аяхла, кетерсиз дерт аяхла! (Говорю с цыганами, с ногаями, с армянами! Пришли на двоих, уйдёте на четырёх! – тат.)

– Хандлюе для ляха, для русака, для вшелякего словэна, волоха и булгажина! В блонд не впровадзе, скшивдзичь не позволе! (Торгую для ляха, для русака, для всякого словена, для валаха и болгарина! Не введу в обман, в обиду не дам! – пол.)

Минька часто останавливался.

Минуя низкорослых, пузатых ногайских лошадей, смотрел иные породы. Не отвечая на поклоны и таратористую речь торговцев, призывал Степана разделить с ним радость.

– Взгляни, Стёпка! А?.. – кричал, и тут же торговцу: – Да отстань ты, рожа неумытая… Аз сам себе сынши. Заморенная, гляжу, кобыла твоя! Через кудыкину гору, что ли, довёл её сюда… Всех, кто навстречу шёл, обогнал на ей?.. Собаке оставь на праздник!.. Во-о-он к той пойдём приценимся лучше, слышу, зовёт меня. Стёпка? Слышишь, что зовёт?

Степан перетерял и перегубил лошадей несчётно, и хоть всякую бурушку свою и каурушку помнил, и прочих соловых, и буланых, и гнедых, и вороных тож, – но прикипать сердцем отучил себя. Однако восторг втайне всё равно настигал его, когда видел, как по тонким и сухим ногам лошадиным пробегает лёгкая дрожь.

Минька из притороченной сумы достал морковь – и сразу, криво сцепив пальцами, три крупные морквы кинул Степану:

– Сам не съешь всё, тебе ещё дам, побалуй лошадок-то, до какой дотянешься. Пусть погладят тебя губой, Стёпка!.. – Минька, наскоро отерев рукой морковку, с хрустом откусил, жмурясь, начал грызть.

…тот вороной, что привлёк внимание Миньки, был не ногайский, а кызылбашский.

Конь будто знал, что им любуются. Чуткие его уши в стоящем гаме, верблюжьем рёве, ослиных воплях различали всё, что касалось его: окрик хозяина, близкие удары хлыстов, раздававшийся поблизости собачий лай.

Спешившись, Минька подошёл к нему на чуть пригибающихся от восхищенья ногах. В холке конь был с него ростом.

С наигранным неудовольствием вороной пошёл по загону кругом, без упрёка неся сухую, точёную голову с удивительно прямой линией лба и переносья.

Минька следовал, как привязанный, вослед.

Угостил коня морковкой. Тот пошёл за ним, благодушно фыркая, изящно переставляя стройные, с длинными бабками, тонкие ноги. Минька зарделся.

– Стёпка, ты разглядел? – крикнул, оглядываясь на повозку. – Вот коник! В нём же руда бриллиантова течёт! У него, видно, Горыныч Змей в отцах!

…на подошедшего продавца, опознавшего русскую речь, и воскликнувшего – «Добырый! Кароший!», – Минька глянул хмуро, разговора не поддержал.

…сделали полный круг по торгу.

Минька вспотел, накричался.

Наскоро влюбился ещё в одного, валашского жеребца, и тут же к нему охладел за злой голос.

У ворот, перекрикивая оголодавших ослов, нагнулся с коня к Степану:

– Берём? Того? Змея сына Горыныча?.. Кня-а-ажеский!

Степан молча пожевал губами: не его торг.

…Минька кликнул сидевшего при воротах татарина – видно, ему знакомого. Тот споро подбежал. Склонившись, Минька долго пояснял: какого, за сколько.

– Артык олмаз, бак! (И не больше, гляди! – тат.) – крикнул вослед.

Дожидались в каменном караван-сарае, где Минька заказал овечьего сыра с бараниной.

Нетерпеливый, жуя на ходу, вышел на улицу, будто и не волнуясь, что Степан сумеет уковылять или с кем перекинуться запретным словом.

…едва оставшись один, Степан поднял голову, чтоб оглядеться, что здесь за люд; сразу поймал на себе острый пригляд татарчонка, стоявшего неподалёку. Неотрывно, как суслик, он глядел на Степана.

…когда час спустя Степан, придерживаемый возницей, усаживался в повозку, там лежали: чёрной кожи седло, изукрашенная сбруя, боевые стремена, потник, попона.

Минька, стоя у повозки, всё перебрал, перетрогал, помял, понюхал.

Остался предоволен.

…в тюремном дворе, привязывая восхитительного кызылбашского вороного к столбу, Минька говорил Степану:

– Ты пока посидишь, а он тебя дождётся тут. Голос запомнил его? В окошко слушай, как зовёт. Как пожелаешь выйти, он и тут… Имя сам дашь, али мне?

Степан сидел на краю повозки, дожидаясь молдаванина, и покачивал больною ногой.

– Всё гадаю… – ответил. – Тебя самого-то как звать, Минь?

Минька прищурился, решая. Собрав брови и посуровев голосом, сказал твёрдо:

– Мехмет. Мехмет моё имя.

– Султанское, – уважливо кивнул Степан. – Здоров будь, Мехмет… А меня как звать станут – подобрал?

Минька не слишком доверчиво оскалил одну сторону рта, вглядываясь в Степана. Решившись, вкрадчиво предложил:

– Сулейман?

– Мыслишь, так? – Степан задумался.

Минька молчал, выглядывая в Степановых глазах насмешку, однако веря ещё в удачу.

Задрав в темнеющее небо голову, где летала чайка-хохотунья, Степан погрезил:

– …встретились два казаченьки, Мехмет один, другой Сулейман… Песню б такую сложить, да?..

Минька проморгался.

– Никак, потешаешься? – спросил.

…молдаванин спешил к повозке, волоча носилки.

Кызылбашский конь прядал ушами, слыша перестук рукояти носилок по дворовому камню.

Глава третья

I

И открылось ещё одно.

Сколько бы ни было смерти, жизни всегда остаётся на семечку больше.

Даже когда выгорело всё – проглянет зелёный стебель посреди липкого пепла.

В очередном мае, получив государево жалованье, длинным, гружёным караваном потянулось казачество на оставленные черкасские островки.

Везли те струги три сотни казаков с Монастырского Яра и самого Черкасска, выживших тогда, в ночь адову. И с ними шли с верхних станиц казаков три сотни, решивших уйти на низ. И ещё три сотни было решивших оказачиться пришлых с украин руських и литовских.

И сотня нанятых работников с Воронежа, и с иных городков.