– Я б заявление принял, да только пока тут поисковую группу соберешь, пока то, пока се…
– А чаго утёк? – поинтересовался Демьян. От его взгляда не укрылось, как полыхнули глаза Свирида.
– Черт его ведает, сорванца, – нарочито небрежно отозвался пьяница. – Спужался не разумей чаго да и утёк.
– Ага, не разумей чаго, значит…
Неистовую ругань Свирида вчера слышало все Задорье.
– Дядька Демьян, помоги, а? Ничего не пожалеем – хошь мешок зерна, хошь браги бутыль, хошь…
– Вось яшчэ брагой раскидываться! – не сдержался Свирид. – Вернется твой неслух, жрать захочет да вернется…
– А откуль он вернется-то? – прищурившись спросил Демьян. – Не ты ль хлопчика-то спровадил?
– Да разве ж я… – Пьяница вдруг вспотел и побледнел. – Да он, собака, цельный пузырь раскокал. Я ему только наподдать хотел – для науки, а он уж дал деру. Я ж проснулся, самого колотит, трясет – у меня инвалидность, мне треба, а он… Ну, на мое место встань, а?
– На твое место встать здоровья не хватит, – отрезал Демьян.
Пропавший дитенок – это скверно. Места в округе дикие, топи да трясины одни. Шаг в сторону с тропинки, и уж ухнул по уши. Сколько всяких фрицев-то по оврагам да зыбунам лежит, разлагается. Злая земля, голодная. Тут и взрослому человеку запропасть как неча делать, а уж дитенку-то…
– Ну-ка признавайся, где мальчонку остатний раз бачил?
– Да хрен его знает, где-то вон… – Свирид неопределенно махнул рукой.
– Понятно… – Демьян сплюнул, плевок приземлился в шаге от сапога пьяницы.
Рванувшись вперед, зна?ток схватил деревянную клюку и уткнул ее рукоять в кадык Свириду, а другой рукой подхватил затылок, чтоб не вырвался. Заохали кумушки, промямлил милиционер: «Так-так, товарищи, поспокойнее…»
В мозгу жгло от вспыхнувшей злобы; зубы скрипели друг о друга, в глазах колыхался кровавый туман. Всплыли в глазах сцены из детства – мать с синяками, пьяная ругань в сенях, оплеухи, зуботы?чины… Демьян заглянул в выпученные мутные глаза пьяницы и прошипел в бороду:
– Коль проведаю, шо ты, грязь из-под ногтей, хлопчику сделал чего, так знай – одним сроком не обойдешься. До конца жизни под себя ссаться будешь, а конец придет скорехонько. Лежать тебе в земле, да висеть тебе в петле, на пеньковой на веревочке, ту пеньку ужо маслом с пекельной сковороды смазали, гребнем из мертвячьих ногтей прочесали, вьются три пряди-перевиваются, раз конец – сплел гнилец, два конец…
– Стой! Стой! Не губи, батька! – раздалось вдруг рядом. Чьи-то пальцы вцепились в локоть, потянули. Сквозь пелену гнева Демьян разглядел искаженное суеверным ужасом лицо Максимкиной матери. Та повисла на Демьяне, как отважная собачонка, не пускающая незваных гостей в дом. – Он не будет больше! Не губи…
Демьян выдохнул, помотал головой, прогоняя воспоминания. В мозгу эхом билось «батька-батька». Символы на клюке, казалось, сплелись в злорадную ухмылку. Зна?ток с омерзением – точно змею держал – отставил клюку в сторону, прислонил к изгороди.
– Ладно. Ну-ка мне в глаза погляди! – Свирид подчинился, свел мелкие зенки на лице Демьяна, нырнул в черные, словно хатынские топи, трясины глаз знатка. – Яшчэ раз ты на хлопца руку подымешь, так и доведаешься, как веревочку доплели. Зразумел?
Свирид задушенно прохрипел:
– Да зразумел я, зразумел…
Отпустив алкаша – тот все откашливался, пуча глаза, – Демьян обратился к Надюхе:
– Не реви. Сыщем мы твоего Максимку. Уж якого есть, но сыщем.
– Я вот маечку его принесла, шоб по запаху…
– Нешто я тебе собака якая? По запаху… От полежит-завоняется, тогда и шукать по запаху… – мрачно ответил Демьян, но майку все же взял.
– Батюшки-святы, Господи прости, – Надюха отшатнулась и принялась креститься.
Демьян поморщился:
– Давай без гэтага. Вось тут и представитель власти, а ты усе со своим мракобесием. Гагарин вон давеча в космос летал – не бачил ничога, а ты туды ж. Верно кажу, товарищ участковый?
Тот нарочито безмятежно жевал колосок и смотрел куда угодно, но не в сторону полузадушенного Свирида. Милиционер, хоть и неместный, про знатка был наслышан.
В хате Демьян успокоился, выдохнул. И чего он вызверился на жалкого пьянчужку? В изгибе клюки виделась ухмылка – «знаешь, мол, знаешь, да себе признаться не смеешь».
– Заткнись! – гаркнул он, отбросил клюку в угол.
Позавтракать не вышло, кусок в глотку не лез. Какой там завтракать, надобно мальчонку искать. Каждый час промедления может стоить хлопцу жизни. Да и, прямо сказать, ни на что особенно Демьян не надеялся. Уж кому, как не ему, знать, до чего голодны местные болота. Однако коль уж взялся за гуж…
– Хозяюшко-суседушко, выходи молочком полакомиться, молочко парное, с-под коровки доенное, на травке нагулянное. Выходи, суседушко, побалакаем, с тобою вдвоем позавтракаем…
Молоко было, конечно же, не парное, а обычное позавчерашнее из погреба. Демьян нюхнул – закисло. Ну да ничего, у него и суседка необычный, этому такое сойдет. Надобно только освежить. Перочинным ножичком Демьян скользнул по ладони – на крепкой крестьянской руке плелись узором несколько заживших порезов. Открылся новый, закапало в миску.
Окно задернул плотным покрывалом, и хата погрузилась во мрак. Снаружи завыл Полкан – жалобно, тягостно. И тут же под печкой что-то заворочалось, зашумело, точно кто-то резиновый мячик по полу катнул. Раздалось чавканье. Демьян поспешил отвернуться – суседки нередко бесились и начинали пакостить, если попадались на глаза. То ли не любили они этого, то ли нельзя им.
– Суседушко-хозяюшко, – напевно, по-старчески позвал Демьян, – угостись молочком парным да за судьбу-судьбинушку мне растолкуй. Коли жив Максимка – поди направо, коли не жив – на левую сторону.
Голодное чавканье продолжалось еще несколько секунд, потом прекратилось. Демьян вслушался. Сначала тельце суседки покатилось налево, причмокивая и оставляя влажные следы. Демьян вздохнул. Хоть бы тело найти… Но вдруг суседко подпрыгнул и покатился направо. А потом назад. А потом и вовсе принялся подпрыгивать на месте.
– Шо ж ты, хозяюшко, казать-то хочешь? Неужто не ведаешь али не уразумел? Давай знову. Коли жив – направо катись, коли мертв – налево.
Суседко, кажется, разозлился на недогадливость Демьяна – ударился с силой о пол и покатился теперь вовсе по кругу.
– Шо ж гэта значит? Застрял мальчонка? Ни жив ни мертв? Усе так, суседушко?
Суседка утвердительно подпрыгнул, ткнув Демьяна в бок. На рубахе сбоку осталось влажное пятно.
– Ну дзякуй, суседушко-батюшко, ступай с миром…
Запрыгало-укатилось что-то под печку. Демьян не удержался, бросил взгляд на отражение в отполированном до блеска чайнике.
В подпечник закатилось безрукое-безногое, в блестящей пленке слизи, похожее на подпорченную кровяную колбасу. Ну да ничего, нам и такой домовой сгодится, лишь бы порядок содержал!
«Ни жив ни мертв, значит, – задумался Демьян, почесал русую бороду. – Знать, прибрал его кто, по ту сторону Яви удерживает. Да тольки знать бы кто!»
Поплевал Демьян на ладони, замотал порез, собрал кулек. Сложил хлеба, соли. Подумав, размотал тряпицу, достал серебряный крестик, повесил на грудь. С неприязненной гримасой взял обструганную клюку – по всей длине палки змеились черные письмена. На такие если долго смотреть, то они извиваться начинают, как черви, чтоб нипочем не прочитать. Но абы кому лучше и не читать такое. И уж тем более, как ни хотелось Демьяну эту клюку закопать поглубже в огороде, однако мало ли дураков… С собой все ж сохраннее. Во дворе спустил Полкана с цепи, тот радостный – дурак дураком – принялся носиться по двору кругами, гоняя ворон.
– А ну сидеть, дурань! Со мной по?йдешь. Вдвоем оно всяко сподручнее!
Пес и правда встал как вкопанный и поспешил приземлить свой шерстяной зад.
– Дело сурьезное – человека шукаем. Усек?
Полкан согласно тявкнул, наклонил голову, ожидая команд.
– Ты мне башкой не верти. На, нюхай! – Пес зарылся носом в затасканную серую маечку. – Давай навперед беги, а я за тобой. Ну, пшел!
Перво-наперво пес остановился у тропинки, ведущей к Выклятому Млыну, – так называли запруду у старой мельницы. Речушка, крутившая колесо, иссякла – то ли плотиной чего перегородили, то ли просто срок вышел, однако на месте речушки теперь томно колыхалась затянутая тиной заводь, а от мельницы остались лишь гнилые сваи да громадное поросшее мхом и болотной тиной колесо. Деревенские поговаривали, что, если ночью прийти на запруду, то можно увидеть, как колесо будто вращается, мол, черти кости человеческие в муку перемалывают.
Дурь, конечно, несусветная – чего только народ не навыдумывает. Вон и агитаторы из города приезжали бороться с мракобесием. Говорили, что никаких чертей быть не может – все это выдумка поповская. Демьян с ними вслух, конечно, соглашался, однако лишний раз шастать у запруды задорьевским отсоветовал – мол, комаров там тьма-тьмущая, да и хоть без чертей, а колесо по ночам все же вертится. И нет-нет, но пропадали неслухи, ушедшие ловить к мельничному пруду головастиков. И сколько ни ныряли да ни шерудили по дну батогами, так никого и не нашли.
У самого пруда жизнерадостный Полкан присмирел – хоть и собака, а чувствует: гадкое место, недоброе. Летняя жара накрывала плотным одеялом, липла к спине мокрой рубахой, глушила пестрым разноголосым молчанием. Пищало комарье, гудели мухи, шелестела трава. И пес не тявкнет, и шума деревенского не слышно. Лес забрал свое, чужая земля нынче. Лишь колесо мельничное скрипит – то ли от ветра, то ли…
Вдруг булькнуло что-то в рогозе, пробежала волна по ряске на пруду. Один комар сел Демьяну прямо на нос полакомиться свежей кровушкой. В забытьи он хлопнул себя по носу, да не рассчитал силы – разбил в кровь, и сам засмеялся над своей неловкостью. Рядом щелкал зубами Полкан, ловил оводов и слепней.
– Гэй, пригожая, хорош блазнить! А ну покажись, биться не буду, обещаю…
Заскрипело мельничное колесо, зачерпнуло ил со дна да со шлепком швырнуло обратно в воду – и только. Ни ответа ни привета.
– Э-э-э, дорогая, так у нас дела не пойдут. Я погутарить пришел, а ты ховаешься. Ну-ка…
И на этом «ну-ка» земля под ногами Демьяна вдруг взбрыкнула, выгнулась кочкой и толкнула его под пятки, да так, что зна?ток полетел головой прямо в пруд. На поверхности вдруг появилось облепленное ряской лицо, да все какое-то невыразительное, гладкое что обмылок – только глазища чернеют. Перепончатые лапы уже обвивались вокруг Демьяновой спины, когда выбившийся из-под ворота крестик легонько стукнул фараонку в лоб. Та закричала так, что Полкан аж завыл, рухнул оземь и уши лапами прикрыл, а у Демьяна заныли зубы. Шлепнулся он лицом в воду, распугав лягушек, вдоволь наелся комариной икры; а фараонка меж тем отползла подальше и с опаской выглядывала из воды – так что видно было лишь заросшие ноздри.
– Да не… Тьфу, какая гадость… Да не ссы ты, говорю ж – погутарить пришел. А ну плыви сюды.
Водная нечисть осталась на почтительном расстоянии, но все же выползла из воды, залезла на мельничное колесо. Полупрозрачная кожа была облеплена жуками-плывунцами, водорослями и ряской; в длинных бледно-зеленых волосах запутался рачок, по левому глазу фараонки медленно ползла улитка. Тварь недовольно потирала лоб – там, где тела коснулся крестик, кожа разошлась и оплавилась до самой кости.
– А ты не гляди на меня волком. Сама на меня полезла. Як говорят комиссары, тебя бы за такие дела за шкирку и к стенке…
– У-у-у, жучара, все одно – всех утоплю…
– Эх, дура ты дура, Нинка. Все на немчуру охотишься? Так нема их, прогнали уж давно, а якие есть, те уж сгнили, поди.
– Есть, чую я, есть, ползают жуки, кусают! Всех здесь сложу, всех на дно утащу…
Демьян махнул рукой. Объяснять что-то паскуди – дело гиблое и пустое. Эти в своем мире-времени живут, свои страхи да кошмары вокруг видят. В башке у этой фараонки еще небось горящие дома, рев мотоциклов, стрекот пулеметов и хохот немцев, что тащат молодую девку к пруду: поглумиться и на дно бедную. Только оттого Демьян ее еще и не упокоил – жалко было дуру мертвую, что и пожить-то не успела. Помнил он костлявую девчушку с русой косой, как та все за мальчишками бегала и обижалась, если ее в игру не брали. Когда немцы пришли – Демьян в леса партизанить ушел, а как вернулся – полдеревни сгубили, до сих пор вон аукается.
– А шо, Нинка, много ль немцев на дно стаскала? Вот, скажем, на гэтай неделе?
– Мало-мало, шибко мало. Буду складывать, покуда вода уся не выплещется, тольки жуки поганые останутся…
– М-да, толку от тебя… Полкаша, ну-ка скажи, чуешь чего тут?
Пес со скукой почесал за ухом – ничем вкусным или интересным на заросшем пруду не пахло.
– Утоплю-ю-ю-ю, всех утоплю, – продолжала завывать фараонка вслед удаляющемуся Демьяну. Потом фыркнула, разбрызгав воду, и принялась кататься на колесе – в сущности, еще совсем девчонка, которой было не суждено вырасти.
Вторым местом, в которое строго-настрого было запрещено лазать местным сорванцам, был сгоревший амбар на Вогнище, тропинка к которому давно уж заросла ковылем. Еще на подступах к пожарищу Полкан жалобно заскулил и уселся на задницу, напрочь отказываясь идти дальше.
– Ну и чаго мы расселися? У, волчья сыть! – Демьян замахнулся было на пса клюкой, но удержал себя. Идти к амбару и ему не хотелось. Кабы не Максимка – и дальше б, как и все, обходил проклятое место стороной. – Ай, к черту! Вот и сиди тут.
Полкан с готовностью улегся наземь, проводил печальными глазами хозяина, который, по нехитрому собачьему разумению, шел на верную смерть.
Раздвигая заросли сорных трав, Демьян приближался к жуткому скоплению почерневших столбов и свай на выжженной поляне – трава здесь так и не проросла. Крыша обвалилась внутрь, накрыв собой черные бесформенные груды; по краям стояли обугленные бревна, похожие на казненных языческих идолов. От одного взгляда на это место передергивало. Демьян мысленно взмолился, чтобы Максимки – ни живого ни мертвого – здесь не оказалось. Подумалось, зачем кому-либо вообще приходить в это проклятое место? Но мальчишеское упрямство могло поспорить лишь с мальчишеским же любопытством, и если вся деревня обходит Вогнище стороной – как же не залезть и не посмотреть? Один такой уже разок залез. В прошлом году приехал этакий барчук из города. На всех свысока смотрел, игрушками не делился, то ему не так, другое не этак. Так ему местные задорские мальчишки бока-то и намяли, в наученье. И напоследок лепехой коровьей по башке приложили, чтоб неповадно было. А он возьми да разрыдайся, как девчонка, заблажил, отцом в райкоме грозился да сбежал куда-то. Искали его до вечера, к Вогнищу не ходили – не решались. В итоге кое-как уговорили Демьяна. Мальчонка оказался там, только седой уже. Выл, бился, вырывался и все про каких-то «черных» твердил. А хотя чего «каких-то», знали все, кто эти «черные».
Приезжал потом его отец из райкома, обещал всех распатронить, мол, парнишка-то умом тронулся. Отвели разгневанного папашу к пожарищу. Тот близко подходить не стал, так, издали все понял. Оно хоть и просвещенный атеизм и Гагарин давеча в космос летал, а все ж дурное место – его сердцем чуешь. А место-то было дурнее некуда, и даже Демьян со всеми своими заговорами да оберегами ничего сделать бы не смог. И не стал бы, пожалуй. Одно дело кикимор да анчуток по углам шугать, и совсем другое…
– Не гневайтесь, кумушки да матушки, в гости напрашиваюсь, дозволения прошу! – Голос дрогнул, Демьян поклонился, что называется, «в пояс». Вогнище не отвечало, лишь дрожал раскаленный воздух да гудела мошкара. Не пускают, значит.
Стоило сделать шаг, как шпарящее солнце, тяжелый дух медвяных трав, гудящий гнус – все это растворилось, исчезло, осталось за спиной. Внутри же лишенного крыши сарая было как будто темнее, точно тени, видимые лишь краем глаза, бросили таиться, заняли собой все пространство. В нос шибала тошнотворная вонь паленых волос. Под ногой Демьяна что-то хрустнуло, и он мысленно взмолился, чтоб это была не кость.
– Максимка? – позвал он больше для себя, чтобы было не так страшно под этим пологом упавшей тишины. – Тут ты?
Никто, конечно, не ответил. Ну да оно и к лучшему. Неча здесь людям делать, а тем более детям. Попятился Демьян да бегом прочь от Вогнища. А если уж Максимка там… Ну, знать, судьба его такая.
Дело близилось к закату. Какой бы мальчонка ни был удалой, а скитаться вторую ночь по лесам и болотам не каждый взрослый выдюжит, куда уж там мальцу! Полкан послушно ждал Демьяна на почтительном расстоянии от пожарища. Увидев хозяина, залебезил, завилял мохнатым помелом, принялся лизать руки.
– Ну буде-буде, предатель! Хайло с ведро, а на деле сявка трусливая.
Пес перевернулся на спину и подставил пузо – делал вид, что не понимает, о чем таком толкует хозяин.
– Ладно. Одно верное средство осталось.
Дома Демьян умылся как следует от тины и ряски. Пока умывался – решался, неужто и правда по-другому никак? Клюка стояла, похожая на вопросительный знак, подзуживала:
«Давай! Туда тебе и дорога! Признай уж, только так дела и делаются!»
Демьян пнул клюку, та упала и закатилась под лавку. Нет уж! Мы уж как-нибудь своими силами. Полкана Демьян оставил хату охранять. Крестик снял, на крючок под рушник повесил – а то лес не пустит, будет водить чужака кругами почем зря, да истинный свой лик не покажет. Тут хитрее все. Клюку тоже хотел оставить – эта дрянь если чем и поможет, так только за корягу какую зацепится, но оставлять таки рискованно. Лучше уж при себе.
Солнце медленно скрывалось за пиками сосен. Вышел Демьян к лесу – рубашка навыворот, шапка – набекрень, хоть и жарко, а порядок такой; сапоги – левый на правую ногу, правый – на левую. Хоть оно, конечно, и жмет, но потерпеть надобно. Отыскал зна?ток самую проторенную тропку, такую, чтоб ни травинки, сделал по ней три шага и – р-р-раз – сошел в сторону. А потом обернулся и спиной вперед зашагал. Ткнулся в дерево, сделал круг да пошел в обратную сторону. Там уперся, и вновь спиною.
Лес тут же сделался густой, темный, будто Демьян не только-только сошел с опушки, а уже добрый час пробирается через чащу. Кроны спрятали солнце, зверье обнаглело и шмыгало едва ли не под ногами; из-под кустов да кочек следили за Демьяном настороженные взгляды – нечасто люди осмеливались сходить на тайные навьи тропы, особенно в этих местах, где кровь германская с кровью белорусской мешалась, напитывая землю и ее бесчисленных детей, пробуждая древний, исконный голод из тех времен, когда человек входил в лес не охотником, но добычею.
Здесь следовало быть особенно осторожным – Демьян добровольно ступил на ту тропку, что лес подкладывает под ноги нерадивым грибникам, чтоб те до конца жизни скитались по бурелому, крича «Ау!». Чужая, нечеловечья территория – здесь лишь паскуди да нечисти вольготно, а Демьян почти физически ощущал, как все тут сопротивляется ему. Каждая веточка по глазам норовит хлестнуть, каждое бревно – подножку поставить, а каждый вдох как будто через подушку. Вдруг мелькнуло что-то розовое, живое в буреломе – не то спина, не то грудь.
– Погоди! – крикнул Демьян, и его слова разнеслись по нездешнему лесу повторяющимся, дразнящим эхом, переходящим в смех – «Погоди-и-и-ихихихихи!»
Демьян рванулся следом за мелькнувшим силуэтом, распихивая клюкой ветки и кустарники, лезущие в лицо, а смех никак не прекращался – знакомый до боли, гаденький, едкий, как щё?лок, он пробирался в мозг остролапой уховерткой, ввинчивался, что сверло.
