– А ну стоять! – позвал, запыхавшись, зна?ток, но неведомый беглец лишь потешался над Демьяном. То и дело виднелись в просветах меж деревьев крепкие ляжки, подпрыгивали спелые груди с кроваво-красными сосками, развевалась черная – до румяных ягодиц – шевелюра.
«Нешто баба? – удивился Демьян. – Небось, кикимора морочит. От мы ее зараз и допытаем, куда Максимка запропастился».
– Погодь! Погутарить хочу! Постой!
– До свиданья, друг мой, до свиданья! – похабно хихикнула беглянка, и тут знатка будто молнией прошибло. Узнал он тот голос. И бабу ту узнал. Да только давно уж те крутобедрые ноги рачки обглодали, давно уж те синие глаза рыбы повысасывали. Никак не могло здесь быть Купавы. И все ж, видать, из его горячечных кошмаров просочилась она сюда – то ли память шутки шутит, то ли Навь его испытывает. Страшно заныл обглодыш на месте безымянного пальца, будто палец этот кто-то и в самом деле глодал, там, на дне пруда.
На бегу не замечал он, как солнце совсем утонуло в море колышущихся ветвей и уступило место бледной безразличной луне. И хотел бы Демьян остановиться, да ноги сами несли сквозь кустарники да чахлые деревца, по кочкам да пням, к самому болоту.
Легконогая бесстыдница стрекозой перепорхнула едва ли не по кувшинкам на плешивый островок в камышах. Девка оглянулась, расхохоталась, наклонилась, показывая Демьяну круглый зад. Засмотревшись на прелести, Демьян на полном скаку ухнул в заросший ряской зыбун по самую грудь. Нахлынувший холод мгновенно сковал конечности. Тотчас забурлило болото, пробуждаясь к трапезе.
Водные травы заплелись на ногах да на поясе, неудержимо потянуло вниз.
А девка чернявая зашерудила в какой-то луже, нащупала наконец, что искала, и потянула наружу. И пока та выпрямлялась, держа что-то на вытянутых руках, поднимался, казалось, лишь ее скелет. А кожа продолжала обвисать; груди сдулись, опустились едва не до бедер; лицо обрюзгло дряблой морщинистой маской, будто не приходилось более по размеру; выставленный напоказ срам терял форму, поростал седой жесткой мочалкой. По коже змеились вспухшие вены, проступали коричневые старческие пятна, а волосы белели и опадали наземь. На спине кожа и вовсе разошлась на полосы, открыла гребнистый позвоночник и воспаленное мясо – так выглядели спины у тех, кого немцы исхлестывали насмерть плетьми.
Когда Купава выпрямилась и повернулась к знатку, перед ним была уже древняя лысая старуха, слишком тощая для своей кожи. Именно такой Демьян увидел ее впервые. Разве что ржавая гайка на безымянном пальце появилась. На руках у Купавы возлежал грязный, морщинистый младенчик с потрескавшейся серой кожей. Был он такой жуткий, гадкий и болезненный, что стало ясно сразу – это никак не может быть живым. А скорее никогда живым и не было. Младенчик закряхтел-захрипел, как висельник, и ведьма сунула ему в пасть длинный обкусанный сосок; уродец зачавкал.
– Милый мой, ты у меня в груди. Предназначенное расставанье…
– Обещает встречу впереди, – машинально продолжил зна?ток, цепляясь то за траву, то за какие-то палки, но его неумолимо затягивала трясина.
– Не грусти и не печаль бровей, – шипела старуха, будто уголья в печке. – В этой жизни умирать не ново. Но и жить, конечно, не новей.
Демьян хотел было что-то ответить, оправдаться или на худой конец спортить напоследок ожившую ведьму, но болотные воды уже смыкались над макушкой. Там, в воде, он увидел, что за ноги цеплялись не ветки и травы, а костлявые руки сгнивших фрицев да волосья утонувших крестьянок. Плоть их отшелушивалась и окружала мертвецов грязным, будто пылевым облаком. Выпученные глаза утопленников смотрели с безразличной деловитостью, будто те ведро из колодца тянули. Но вдруг облики трупов снесло потоками грязных пузырей, и топь изрыгнула Демьяна на берег, мокрого да продрогшего. Следом болото выплюнуло клюку – такого добра нам, мол, даром не надо.
Откашливаясь, зна?ток слышал за своей спиной:
– Не, Демушка, на тот свет тебе рановато еще. Должок платежом красен, сам знашь…
Зна?ток обернулся – на островке вновь стояла обнаженная черноволосая красавица в венке из кувшинок. Младенчик капризно рвал зубами левую грудь; черная в лунном свете кровь струилась по животу.
– Ты иди, Демушка, добрые дела делай, грехи замаливай; оно, глядишь, тебе зачтется. Грех-то великий уже на тебе, не отмоисся. Не утечешь от-то. Так что ты жди меня, Демушка, я ж от тебя не отстану, предназначенное расставанье обещает встречу впереди…
Демьян уже не слушал, он бежал прочь. Прочь от проклятого болота, где не место живым; прочь от окаянной Купавы, которой не лежалось в могиле; прочь от жуткого младенца, приходящегося Демьяну… кем? Этого он не знал, а если и знал, то старался любой ценой отогнать от себя знание, что, подобно камню на шее, тянуло его вниз, в черную пучину, куда он осмелился заглянуть лишь однажды, одним глазком, и теперь эта тень всегда следовала за ним.
Демьян бежал без оглядки, не обращая внимания на хлещущие ветки и стремящиеся прыгнуть под ноги кочки, распугивая ежей, белок и прочую живность да неживность.
Остановили его лишь звуки тихой заунывной песни, льющейся откуда-то снизу, будто из ямы. Зна?ток замедлился, перебрался через торчащие на пути выкорчи и едва не скатился кубарем – перед ним оказался овраг с пересохшим ручьем. Зато болото кончилось, остались лишь отдельные лужи, полные гнилой стоячей водицы и дохлых головастиков. Песня лилась из полой утробы громадного прогнившего бревна, и здесь, на спуске, уже можно было различить отдельные слова:
Баю-бай, баю-бай,
Хоть сейчас ты засыпай…
Демьян облегченно выдохнул – нашелся Максимка. И не в желудке волка, не в трясине и даже не в лапах фараонки. Мальчонку сховал самый обыкновенный, безобидный по сути, бай, разве что малеха одичавший. Приглядевшись к логову бая, зна?ток, хоть и стемнело, а приметил остатки печной трубы и утопший в земле скат крыши. Хозяева, видать, дом бросили, а может, околели, и несчастный бай, похоже, остался привязан к месту и теперь пел свои колыбельные разве что лягушкам. А тут дите подвернулось – вот и увлекся. Но, вслушавшись, Демьян ускорил шаг, а старушечий фальцет продолжал тянуть:
Бай, бай, ай-люли,
Хоть сегодня да умри.
Сколочу тебе гробок
Из дубовых из досок.
Завтра грянет мороз,
Снесут тебя на погост.
Бабушка-старушка,
Отрежь полотенце,
Накрыть младенца.
Мы поплачем, повоем,
В могилу зароем…
На последнем куплете Демьян буквально врезался в бревно, отчего на сапоги посыпались личинки да жуки-короеды.
– Цыц, шельма! А ну давай сюды хлопца!
Бай – тщедушная фигурка, будто слепленная из тонких косточек, прелой листвы и паутины, осторожно повернулась; сверкнул пустой зев, заменявший обитателю Нави лицо.
Многосуставчатое создание осторожно передвинулось, загораживая лежавшего без движения Максимку. Все тело мальчика покрывала полупрозрачная тонкая пряжа. Одичавший бай продолжил песенку, и на глаза спящего Максимки легла еще одна нить тончайшей паутинки:
Баюшки-баю,
Не ложися на краю.
По заутрене мороз,
Снесем Ваню на погост…
– Цыц, кому сказал! – Демьян ткнул клюкой в бая, и тот беззащитно затрепетал лапками, пятясь и пытаясь отмахнуться.
«Смертные колыбельные», что пели малятам в голодные годы, люди уже и не помнили, а вот баи еще как. Но страшнее всего было то, что, спетые ими, они и правда начинали действовать.
Навий неуверенно пропищал что-то на одной ноте, а потом все же вымолвил:
– На что он тебе? Он нико?му не нужный…
– Гэта яшчэ кто сказал? – удивился зна?ток.
– Он мне сам сказал… Я его сны видел и долю его прочитал. Страшная доля, лихая… Отчим мамку-то по голове обухом хватит да и прибьет совсем. Максимка-то не сдержится да загонит тому нож в пузо. Приедут, заберут Максимку, да на северах грязной заточкой глотку за пайку хлеба перережут… Хай лучше тута, со мной засыпает да сны бачит… Без боли и страданий. Навсегда, – напевно отвечало создание, а потом вновь затянуло:
Ай-люли, люли, люли.
Хоть сегодня же помри.
В среду схороним,
В четверг погребем,
В пятницу вспомянем
Поминки унесем…
Взглянул Демьян на мальчика и понял – так оно действительно и будет. Как он Свирида ни стращал, тот все равно примется за свое и либо совсем убьет Максимку, либо погубит его. Если только не…
– Отдай мне его. Перепишу я его долю.
– Перепишешь? – с недоверием спросил бай. – Переписать дорого выйдет, да толку с того? Тебе ль не знать – твоя-то вон писана-переписана. Все одно – не ты с ней, а она с тобой сладит, не мытьем так катаньем. А хочешь, так сам кладись сюда. Я и тебе проспеваю. У тебя ж, Демьян, одна боль впереди, из года в год, да с каждым годом горше.
– Нет уж, я яшчэ помыкаюсь. Давай сюды хлопчика, а не то я к тебе сам залезу. А там ужо не обрадуешься.
Бай осторожно подтянул бледное тело мальчика к краю бревна. Когда Демьян уже протянул руку, паскудник вцепился в запястье – слабенько, но хватко, как умирающая старушка.
– Тебе, Демьян, не передо мной ответ держать. Сам знаешь, якой уговор. Сполна расплатишься, а за тобой должок немалый числится, я ведаю. Мы все ведаем.
Демьян вырвал руку, поскорее схватил Максимку и принялся сдергивать с него липнущую к рукам паутину. В первую очередь с глаз, смежившую веки вечным сном, с горла – остановившую дыхание; вытянул через глотку длинную плотную нить, оплетавшую сердце. И мальчуган закашлялся, задышал, судорожно дернулся, открыл глаза, увидел Демьяна и разрыдался у того на плече.
– Ну буде-буде… Большой уж совсем. Почапали домой, к мамке…
Зна?ток быстро поменял сапоги местами, и тут же по ногам разлилось почти небесное блаженство – наконец-то правый был на правой ноге, а левый на левой. Шапку Демьян потерял еще в болоте, так что оставалось только вывернуть рубаху, но было не до того – уж брезжил рассвет, а коли новый день по ту сторону леса встретишь – так уж там и останешься, вовек не выйдешь. И Демьян побежал, прижимая к себе Максимку, оскальзывался на стенках оврага, спотыкался и бежал дальше, пока наконец неожиданно посреди бурелома их не выкинуло на опушку.
– Выбрались! Гляди ж ты, выбрались! – шептал Демьян, щурясь на восходящее из-за горизонта солнце.
Мать Максимки рассыпалась в благодарностях, зна?ток только головой мотал – не положено, мол, словами благодарить. Та поняла по-своему, принесла какие-то бумажные рубли, но и денег Демьян за работу не брал – только гостинцы можно. Кое-как собрала по дому немного муки, сала да еще всякого по мелочи.
Максимка – уж здоровый лоб – лип к мамке как кутенок и сглатывал слезы, а вот Свирид, похоже, был не шибко-то рад возвращению пасынка. Он, конечно, потрепал Максимку по холке, но все как-то больше оглядываясь на Демьяна, и зна?ток был уверен – стоит ему уйти со двора, как Свирид продолжит свои измывательства. И кто знает, может, и прав был бай, мотать парнишке срок где-нибудь в Магадане, покуда он, такой дерзкий да резвый, не наткнется кадыком на бритвенное лезвие. Судьбу мальчонки нужно было менять. И Демьян уже знал как: незаметно, покуда выносил из оврага, ощупал Максимкино темя – родничок едва-едва, но прощупывался.
«Видать, знатком быть на роду написано».
– Слышь, малой, а годков-то тебе скольки?
– Двенадцать, – всхлипывая, ответил тот.
«Двенадцать, – мысленно повторил Демьян. – Одно к одному. Всего на год меня тогдашнего, выходит, младше…»
– А скажи-ка, Максимка, бачил чаго там, в бревне? Я пришел, гляжу, ты лежишь, сопишь в две дырки, як убитый. Можа быть, было там чего?
Мальчик не ответил, но по энергичным кивкам зна?ток понял – перед его глазами все еще маячила безглазая рожа бая с пастью, набитой прелой листвой. «Ну уж точно так ему суждено!»
– Ну чаго, родители, – с усмешкой обратился Демьян к Надюхе и Свириду. – Поздравляю. Знаткой он у вас.
– Да як же! У него вон и значок октябрятский есть, и в школу ему в сентябре, – ахнула мамаша. – Не треба ему гэта. Не согласная я. Ну, скажи ему!
Ткнула Свирида в бок. Тот поперхнулся, выдавил:
– Ну то человек знающий, ему виднее.
– Жить он у мине будет, – отрезал Демьян, и от него не скрылся выдох облегчения Свирида. – Беру хлопца к себе на полное содержание. Сможет вас навещать, но не чаще раза в неделю. Слышишь, Максимка? Будешь у меня обучаться?
Тот посмотрел полными слез глазами на мать, обернулся на отчима и, коротко помолчав, кивнул. Возможно, что там, внутри полого бревна, под паутиной смертной сени видел он сны о своем будущем, слышал, что шептал бай, и где-то в глубине души знал, чем бы закончилась его история, останься он жить с матерью.
– Ну тады сутки вам на сборы да прощания, а завтра раницей жду тебя, Максимка, у своей хаты. И близко не подходи, а то Полкан тебя покуда не знает – порвет.
Вернувшись домой, Демьян потрепал по ушам Полкана. Тот, увидев хозяина живым и здоровым, радостно заворчал, что трактор. Зна?ток бросил негустые «гостинцы» от Максимкиной семьи на стол, стащил рубаху, с ненавистью зашвырнул клюку на печь – хоть ты синим пламенем гори – и включил керосинку. Заварил себе чай с травами и мятой, впервые за день закурил; с удовольствием вдохнул тяжелый дым от крепкого самосада. Взглянул вдаль, на темные прогалины между соснами. Кажется, в одной из них мелькнула бледная женская фигура – не то с черными, не то с седыми волосами. Вместе с ветром до слуха его донеслись мелкие, будто горох покатился, издевательские смешки.
– Я от немца утёк, да от батьки утёк, а от долга-то и подавно утеку, – задорно срифмовал Демьян и пустил в сторону леса густое сизое облако дыма.
Жена председателя
Вот уж вторую неделю жил Максимка у Демьяна. Приперся с утра пораньше с полным узелком барахла – и откуда столько взял? Потом выяснилось, что мать ему напихала одеял да полотенец. Будто у Демьяна одеял не было. Зна?ток – бобыль бобылем, с малятами никогда особого общения не имевший, – находился в постоянном тревожном раздражении. Хлопчик до того рос как бурьян в поле – мать трудилась в колхозе, а Свирид вспоминал о Максимке, только когда с похмелья кулаки чесались. Чумазый, настороженный, недоверчивый и молчаливый, мальчонка походил на дикого зверька. Этакий волчонок: как к столу придет, еду хвать – и на печку. Потом ничего, пообвыкся, даже обращаться начал, Демьяном Рыгорычем кликать. Это зна?ток сразу пресек:
– Никакой я табе не Рыгорыч. Демьян и усе тут. А лепше – дядька Демьян.
Со временем мальчишка проникся к знатку доверием, даже показал свои мальчишеские сокровища: калейдоскоп, фашистскую кокарду с мертвой головой, пустую гильзу от трехлинейки и коробок с какими-то осколками.
– Гэта шо?
– Зубы молочные! Во! – Максимка ощерился, продемонстрировав ровные ряды мелких жемчужин. – Я их сюда собираю, а когда в город поеду – в аптеку сдам, грошей заплатят, лисапед куплю.
– И комаров налови, тоже сдашь! – усмехнулся тогда Демьян.
Полкан к пареньку отнесся сперва как к чужому – едва завидев во дворе Максимку, начинал его облаивать, а то и норовил цапнуть за ногу. Суседко тоже распоясался, уж как Демьян его ни умасливал, даже сметанку ставил, все одно – норовил посередь ночи залезть парнишке на грудь, отчего тот принимался стонать и задыхаться.
Взять Максимку в ученики Демьян взял, но к педагогической работе оказался совершенно не готов. Поначалу предпринимал робкие попытки, спрашивал издалека:
– А шо, Максимка, в Бога веруешь?
– Да ну… Выдумка гэта. Гагарин вон летал, никого не бачил, – отвечал парнишка Демьяну его же словами.
Не знал Демьян, как подступиться к щекотливой теме. Обрушить на двенадцатилетку груз накопленных знаний – о русалках да лешаках; о древних и темных силах, что дремлют под тонким пологом, отделяющим Явь от Нави, – у него не хватало духу. Под вечер, бывало, усаживал Максимку перед собой за стол, высыпал из банки на клеенку сухие травы и принимался рассказывать:
– Гэта вот святоянник, им… врачуют. А гэта – мать-и-мачеха, на случай, ежели… А вот смотри, если фигу показать – это не просто так, а чтоб паскудь мелкую распугивать…
Максимка кивал-кивал и начинал клевать носом. Демьян уж думал, что много он на себя взял – судьбу переписывать, да только раз ночью проснулся от страшного крика.
– Дядька! Дядька! – неслось с печки.
Демьян вскочил в одних портках, подбежал к печи. Забившись в угол, Максимка закрывал лицо одеялом и мелко дрожал.
– Чаго развопился? Ну?
– Дядька… тут гэта… страшидла, – ответил Максимка и смутился – сам понимал, как нескладно это звучит.
– Страшидла, значится? А якое оно?
– Не знаю… Темно было. Мелкое такое, рук-ног нема и глаза пустые. Я проснулся, а он у меня на груди сидит и душит, прям душит!
