Ульяна Соболева "45. Выстрел в сердце"

Я не могу дышать.

Тело не двигается.

Как если бы мне вскрыли грудную клетку без наркоза.

Лена говорит что-то, но я не слышу. Мир заглушён, все звуки размыты, как под водой. Я смотрю на мальчика. На его нос, губы, ресницы. Шесть лет. Я автоматически считаю назад, думаю о том, какой я была в тот момент. Вспоминаю ту зиму. Вспоминаю, как уговаривала Глеба съездить в отпуск, как думала, что мы просто устали друг от друга, как списывала его холодность на работу, на стресс, на затяжную апатию, которая вроде бы ни о чём не говорила, но пронизывала нас.

Я вспоминаю, как в тот же год прошла очередное обследование и услышала: "Вы не сможете."

Я возвращаюсь в реальность, и боль пронзает меня так резко, что я хватаюсь за дверной косяк.

– Лада Александровна… – шепчет Лена, но мне всё равно.

Я смотрю на мальчика. На ребёнка, который мог бы быть моим.

Который должен был быть моим.

На ребёнка, которого Глеб выбрал вместо меня.

Вот, значит, как выглядит предательство.

Глава 3

Глеб сидел в кресле, лениво крутя бокал с виски в пальцах, и выглядел так, будто сегодняшнего дня просто не существовало. Не было этого вечера, не было моего расколотого сознания, не было откровения, которое развернуло мою жизнь в самую мрачную пропасть. Он даже не смотрел в мою сторону, полностью погружённый в чтение какой-то бумаги. Уверенный, спокойный, расслабленный.

Я стояла перед ним, сжимаю руки так, что ногти врезаются в ладони. Слова застряли в горле комом боли, предательства, ярости, отчаянного желания, чтобы всё это оказалось ошибкой. Но ошибки не было. Была только ложь длиною в шесть лет.

– Глеб.

Он медленно поднял глаза. Без удивления, без вины. Будто давно знал, что я всё выясню, просто ждал, когда это случится.

– Да, Лада? – он наклонил голову, точно так же, как делал в суде, когда насмехался над проигравшими.

– Скажи. Мне. Лена и ты…Это правда?

Его губы дрогнули, будто он собирался вздохнуть, но передумал. Откинулся в кресле, сделал глоток.

– Да.

Я моргнула. Наверное, я ожидала чего-то другого. Какого-то объяснения, попытки смягчить удар, хотя бы пустых оправданий. Но он просто сказал да, будто это не было приговором.

– Шесть лет, Глеб, – мой голос срывается, но я тут же снова беру себя в руки. – Ты жил на две семьи шесть лет.

– Жил, – спокойно подтвердил он.

– И ты даже не пытался выбрать?

– Нет.

Я вцепилась в спинку кресла, чтобы удержаться на месте, чтобы не ударить его, не размахнуться, не врезать со всей силы в это холодное, бесстрастное лицо.

– Почему?

Он посмотрел на меня так, как будто я задаю самый нелепый вопрос в мире.

– Потому что мне так было удобно, – сказал он, качая виски в бокале.

У меня перехватило дыхание.

– Удобно.

Он кивнул.

– Ты всегда была умной, Лада, но сейчас ты ведёшь себя, как наивная девчонка. В нашей жизни так бывает. Ты работала, жила своей медициной, я занимался своим делом. Я тебя не трогал, ты меня не трогала. Всё было комфортно.

Я шагнула вперёд, хотела сказать что-то, но язык перестал слушаться.

– Ты всегда любила красивую картинку, – продолжил он, наконец отрываясь от своего бокала и глядя прямо мне в глаза. – Ну так вот она. У нас семья, статус, положение. Всё, что ты хотела. А кто с кем спит – уже детали.

Детали.

Мир перед глазами дрогнул, будто я стою на краю пропасти, а он только что подтолкнул меня вперёд.

– Ты говоришь как подонок, Глеб, – мой голос едва слышен, но он всё равно улыбается.

– Я реалист, Лада. В отличие от тебя.

Он встаёт, подходит ко мне, и я инстинктивно отшатываюсь.

– Но ты всё равно никуда не уйдёшь, – продолжает он, склонившись ко мне ближе, так, что его дыхание горячим выдохом касается моего лица. – Потому что, Лада…

Он делает паузу, как будто смакует этот момент.

– Ты уже слишком стара, чтобы начинать заново. А еще… я тебя не отпущу!

И когда он говорит это, мир рушится окончательно.

Глеб стоит передо мной, чуть склонив голову, и его взгляд – пустой, скучающий, ленивый – режет меня острее любого ножа. В глазах нет ни удивления, ни раздражения, ни сожаления. Только усталость, будто я сейчас впустую трачу его время, задерживаю его вечер, как нерасторопный официант, который слишком долго несёт счёт. Он просто ждёт, когда я уйду, когда заткнусь, когда наконец пойму, что мне не дали права голоса.

Выбор уже сделан. За меня. За нас. За все эти годы. И ему плевать.

В висках пульсирует глухая боль, кровь стучит так громко, что я едва слышу, как он делает очередной глоток виски. Его пальцы сжимают хрустальный бокал, и мне почему-то хочется, чтобы он его раздавил. Чтобы стекло вонзилось в ладонь, чтобы выступила кровь, чтобы он хотя бы почувствовал что-то.

Но нет. Он просто пьёт.

Ты уже слишком стара, чтобы начинать заново.

Я слышу эти слова снова и снова, они разбиваются внутри, эхом отдают в рёбрах, проваливаются в пустоту, где раньше было моё сердце. Старая. Брошенная. Не имеющая права уйти. Как старый комод, который занимает место в комнате, как усталый пёс, который когда-то был любимцем, а теперь просто терпеливо доживает свой век на коврике у двери.

Я смотрю на него и чувствую, как внутри меня поднимается тёмная волна. Горячая, жгучая, распирающая изнутри, будто я проглотила огонь, и теперь он прожигает меня изнутри.

А он пьёт.

Глоток.

Ещё один.

Будто меня здесь нет.

Будто я пустота, тень, призрак, который бродит по этому дому и никак не решится исчезнуть.

Я не думаю.

Не чувствую.

Просто хватаю бокал со стола, и в этот момент всё останавливается.

Холод стекла в ладони.

Острый звон.

Жидкость, разбрызгивающаяся по полу янтарными разводами.

Осколки разлетаются, цепляясь за ковёр, впиваясь в мои пальцы.

Тишина.

Глеб медленно моргает, опускает взгляд на пол, и я жду – ну же, ну хоть какая-то эмоция! Гнев? Удивление? Боль?

Но он просто смотрит.

Потом поднимает голову, легко, почти лениво.

– Это было дорогое стекло, – говорит он, не меняя тона.

Как будто я просто пролила виски.

Как будто всё это – неважно.

Как будто и я неважна.

В груди пустота, в голове звенит, ноги ватные, но я заставляю себя развернуться.

И выхожу.

Без слов.

Без объяснений.

Без права на возвращение.

Воздух режет лёгкие, когда я бегу по пустому коридору больницы. Он холодный, стерильный, наполненный привычным запахом антисептиков и химии, и мне хочется вдохнуть глубже, до головокружения, до боли, до онемения. Эти стены, эти белые кафельные плитки, этот мягкий приглушённый свет – это единственное место, где я ещё могу дышать. Где я ещё существую, где я хоть что-то контролирую.

– Лада Александровна, у нас операция через пятнадцать минут, пациент в реанимации.

Голос медсестры доносится словно сквозь вату. Я киваю. Надеваю стерильный халат, натягиваю перчатки. Пальцы дрожат.

Глубокий вдох. Выдох.

Я не человек, которому только что в лицо сказали, что он ничего не стоит.Я не женщина. Я не обманутая жена.

Я врач. Кардиохирург!

Я заново запускаю сердца.

В операционной холодный яркий свет бьёт в глаза. Всё вокруг чисто, точно выверено, идеально разложено по местам. Хирургические инструменты блестят на металлических лотках, анестезиолог готов, ассистенты ждут. Всё как всегда. Всё, как должно быть.

– Начинаем.

Я чувствую привычный выброс адреналина в кровь, как будто мои вены наполняются чистым льдом. Никаких эмоций, никаких мыслей, только техника, только выверенные движения, только миллиметры, от которых зависит жизнь.

Скальпель разрезает кожу, кровь медленно стекает, ровная и тёмная. Ассистент подаёт инструмент, я беру его автоматически, руки работают, как машина. Лёгкое касание пинцетом, шовный материал, иглодержатель.

Я успокаиваюсь.

Здесь я снова существую.

Но через секунду я слышу голос ассистента.

– Лада Александровна… Вы накладываете шов не там.

Я моргаю.

Не там?

Я смотрю на свои руки, на иглу, на нитку, которая проходит в миллиметре от нужной точки. Почти идеально. Почти правильно. Но не так. Ошибка.

Я.

Я, которая не имеет права на ошибки.Я, которая всегда безупречна в операционной. Я, у которой рука не дрожала даже под бомбёжкой в полевом госпитале.

Дыхание застревает в горле.

Я поднимаю взгляд, ловлю настороженные, напряжённые глаза ассистента. Он ждёт. Все ждут.