Ульяна Соболева "Развод в 45. Начать сначала"

Артём… в нём слишком много от Вадима. Его взгляды, твёрдый подбородок, манера стоять, как будто никому ничего не должен. Иногда мне казалось, что он смотрит на меня с укором – будто я разрушила что-то важное. Будто это я была виновата в том, что папа ушёл.

Но Соня… Соня оставалась моей маленькой тихой радостью. Её ладошки, её взгляд, её доверчивое "мама" – всё это держало меня на плаву в те тёмные дни, когда хотелось просто лечь и не вставать. Она была слишком мала, чтобы понимать, что происходит, и я берегла её от правды как могла.

Когда дети рассказывали про выходные у отца – про Вадима, про Кристинины пироги, про велосипедные прогулки и кино – я улыбалась. Я спрашивала детали, делала вид, что слушаю с интересом, радуюсь их радости. Потому что хотела сохранить хоть какой-то мост между нами. Хоть ниточку. Хоть крошечную связь.

Но каждое такое воспоминание резало по живому.

Я глубоко вдохнула и встала из-за стола. Через окно студии был виден вечерний город – огни в окнах, силуэты людей, спешащих домой. К семьям, к уютным кухням, к привычному счастью. Весенний воздух за окном пах талой водой и пробуждающейся землёй, обещал новую жизнь, новые возможности.

Я чувствовала, как мои воспоминания пытаются снова пробиться сквозь толщу сознания, как призраки прошлого протягивают ко мне свои холодные руки. Но я не хотела им позволять. Не сегодня. Не сейчас, когда у меня есть шанс на новое начало.

Вадим остался в прошлом. Его хмурый взгляд, его уставшие отговорки, его жизнь с Кристиной – всё это больше не имело власти надо мной. Я построила новую жизнь. Красивую, упорядоченную, безопасную. И я не позволю воспоминаниям её разрушить.

"Я заслуживаю счастья," – тихо сказала я, словно в этом признании было что-то запрещённое.

Десять лет я жила одна. Растила детей, строила карьеру, создавала видимость того, что всё прекрасно. Десять лет я была сильной, независимой, самодостаточной женщиной. Разве я не заработала право на немного тепла? На мужские руки, которые не предадут? На любовь без подвохов и задних мыслей?

Олег… уравновешенный, внимательный, надёжный. В нём не было той дикой страсти, что когда-то связывала меня с Вадимом, но была тепло укутанная стабильность. И, может быть, именно это мне было нужно. Не огонь, который может сжечь, а тихое пламя, которое согреет и не обожжёт.

Я посмотрела на коробку с тортом и слабо улыбнулась. Сегодня всё будет хорошо. Мы поужинаем, поговорим, может быть, выпьем вина. Я расскажу ему о новом проекте, он – о своих планах. Тихо, спокойно, по-взрослому. Без бурь и потрясений.

"Я заслуживаю этого," – повторила я чуть громче, как будто пыталась убедить не только себя, но и весь мир.

Но в глубине души знала: воспоминания о Вадиме – как старая мелодия, однажды услышанная и намертво вжившаяся в сознание. Её можно приглушить. Её можно заменить новой. Но не выключить совсем. Где-то в дальнем углу памяти она будет звучать всегда – тихо, едва слышно, но постоянно.

И это нормально. Это часть меня. Часть моей истории. Шрам, который напоминает о том, что я выжила.

Я взяла сумку, ключи от машины и направилась к двери. За окном начинался дождь – первый весенний дождь, который смоет зимнюю грязь и даст жизнь новым росткам. Очень символично.

Время ехать. Время начинать новую главу.

Весенний дождь шёл плотной стеной, превращая мир за лобовым стеклом в размытую акварель. Тонкие струи стекали по стеклу, будто кто-то плёл водяную завесу, стараясь скрыть от меня всё лишнее. Ветер срывался порывами и трепал ветви деревьев, что склонялись к дороге, как будто шептали о чём-то своём.

Стеклоочистители скользили по стеклу в ритме, который должен был убаюкивать – но вместо этого раздражал. Скрип-скрип, скрип-скрип, как метроном, отсчитывающий последние секунды чего-то важного.

Внутри меня росло раздражение, острое и необъяснимое. Может быть, дело было в дожде, который рушил мои планы. А может, в тех воспоминаниях, что я так неосторожно выпустила на волю в студии.

Мои пальцы крепко обхватывали руль – слишком крепко, суставы побелели от напряжения. Воздух в салоне оставался прохладным, несмотря на тёплый воздух из дефлекторов. Кондиционер гудел монотонно, как будто жаловался на погоду.

Я снова посмотрела на часы – 19:58. Я опаздывала. И это выводило из себя больше, чем следовало.

Вся картина идеального вечера, нарисованная в голове, начинала рассыпаться: торт на столе, мягкий свет, бокал вина, спокойный разговор. Всё должно было быть именно так – чисто, спокойно, как новый лист. Но дорога, дождь, эта проклятая фура впереди – всё как будто сговорилось испытать моё терпение.

Фура тащилась впереди, как гигантский ленивый слон, не обращая внимания на очередь машин, скопившуюся сзади. Красные огни габаритов мигали в дождевой пелене, как злые глаза. Водитель, видимо, решил не рисковать в такую погоду – разумно, но чертовски неудобно для остальных.

Я сбросила скорость, выравнивая машину. Красные огни грузовика впереди то исчезали в дождевом мареве, то вновь вспыхивали, будто дразнили. Я подалась вперёд, пытаясь разглядеть обочину, просчитать возможность обгона.

Встречная полоса была свободна – во всяком случае, настолько, насколько можно было разглядеть сквозь водяную завесу.

"Обгоню – и выдохну", – сказала я вслух, и мой голос прозвучал в салоне странно. Слишком напряжённо для такой простой манёвра.

Но я знала, что дело не в обгоне. Дело в контроле. В том, что я не могу позволить дождю, дороге, чужому грузовику диктовать мне условия. Я управляю ситуацией. Я всегда управляю ситуацией.

Я включила поворотник, взялась за руль крепче и нажала на газ. Машина мягко, но уверенно пошла в обход. Под колёсами хлюпнуло, будто весна сама пыталась остановить меня. Асфальт был скользким, предательским, но я справлялась. Я за рулём больше двадцати лет. Я справлялась с куда большим.

Я обгоню. И выдохну. Потому что мне нужно это: не просто доехать, а победить. Доказать себе и миру, что я контролирую свою жизнь.

Но дождь не утихал. Он барабанил по капоту с нарастающей настойчивостью, а дорога становилась всё более скользкой. Лёд, оставшийся после зимы, прятался под тонкой плёнкой воды, и я чувствовала, как шины всё чаще поддаются этой предательской смеси из влаги и старого льда.

Машина шла ровно, слушалась руля, но что-то в её поведении настораживало. Едва заметная вибрация, лёгкий снос на поворотах. Дорога была хуже, чем казалось.

– Спокойно, – прошептала я себе. – Ты за рулём двадцать лет. Ты справишься.

Я крепче сжала руль, сохраняя уверенность в каждом движении. Фура оставалась справа, я почти её обогнала. Ещё немного – и можно будет перестроиться обратно. Ещё чуть-чуть…

Но в следующую секунду всё пошло не так.

Фура, медленно ползущая справа, вдруг остановилась. Её задние колёса сорвались в занос, и многотонная туша развернулась поперёк обеих полос. Водитель потерял управление – видимо, тоже переоценил сцепление с дорогой.

– Чёрт, – выдохнула я и резко дёрнула руль вправо, стараясь увести машину в сторону, избежать удара.

Автомобиль послушался, но рывок оказался слишком резким. На мокром асфальте это было всё равно что дёрнуть за поводья испуганной лошади. Всё вокруг резко потеряло устойчивость.

Мир закружился. Свет фар размазался в полосы. Серые капли на лобовом стекле превратились в водяной вихрь. Скрежет шин, крик тормозов, хруст металла, и вот уже машина вращается на мокром асфальте, как лист, сорванный первым весенним ветром.

Время растянулось, как жевательная резинка. Каждая секунда длилась вечность. Я видела, как приборная панель наклоняется, как предметы в салоне сдвигаются с места, как коробка с тортом медленно соскальзывает с сиденья.

Я изо всех сил пыталась вернуть управление, выровнять корпус, удержать машину на дороге, но сцепление с асфальтом исчезло. Колёса крутились в пустую, руль не слушался. Машина летела, не подчиняясь законам физики и здравого смысла.

Фары встречного автомобиля вспыхнули прямо в лицо – яркие, слепящие, полные обещания неминуемого столкновения. Я рефлекторно зажмурилась и крутанула руль влево, надеясь выровнять курс.

Но почувствовала, как корпус накреняется. Гравий под колёсами предательски захрустел, и я поняла – машину несёт на обочину. На отбойник.

В следующую секунду раздался удар. Глухой, мощный, как удар сердца в рёбра. Машина врезалась в отбойник боком, металл встретился с металлом в диком танце разрушения.

Всё замедлилось. Пространство превратилось в вязкую плёнку. Моё тело резко метнуло вбок, ремень безопасности врезался в грудь, не давая вылететь. Мне стало трудно дышать – от резкой боли, от страха, от осознания, что я теряю контроль над ситуацией. Теряю контроль над жизнью.

Раздался новый, хищный звук – кузов скрежетал по металлу, будто жаловался, умолял о пощаде. Машина перевернулась. Мир встал с ног на голову. Где-то рядом звякнуло стекло, осыпаясь мелкими бриллиантами на чёрный асфальт.

И вдруг наступила пауза. Страшная, полная звенящей тишины. Как будто мир задержал дыхание, пытаясь понять, что же произошло.

Я повернула голову, и боль прошила шею. Коробка с тортом, что лежала на соседнем сиденье, сорвалась и упала. Крышка распахнулась, и вся шоколадная начинка, которую я так тщательно выбирала, растеклась по полу, испачкав обивку и мои планы на вечер.

Бисквит размок в луже воды, просочившейся через разбитое стекло. Карамельный крем смешался с грязью. Всё, что должно было стать символом нового начала, превратилось в месиво.

Вот и всё. Всё, что я хотела. Всё, чего ждала – в одну секунду обернулось мокрым, сладким пятном на полу машины.

Мой взгляд застыл на лобовом стекле. Оно покрылось сетью трещин, будто кто-то небрежно разрисовал его острым предметом. Сквозь них я видела весенний дождь – равнодушный, безликий, такой же холодный, как лицо прошлого.

Капли стекали по трещинам, как слёзы по морщинам старого лица. И в этих каплях я увидела отражение собственной жизни – такой же разбитой, такой же склеенной из осколков.

Боль пронзила грудь – не от ударов, а от понимания. Я потеряла контроль. Впервые за десять лет я полностью потеряла контроль над ситуацией. И это пугало больше, чем физическая боль.

"Дождь…" – подумала я, и мысли стали вязкими, медленными.

И вслед за этим, как эхо из прошлого:

"Вадим… он не узнает, что я ещё…"

Мысль не завершилась. Не могла завершиться. Потому что тогда пришлось бы признать, что спустя десять лет после развода, спустя годы работы над собой, спустя все попытки построить новую жизнь – я всё ещё думаю о нём.

Всё ещё люблю его.

Всё ещё надеюсь.

Силы покидали меня, как вода вытекает из дырявого ведра. Сознание ускользало, как туман, тающий в промозглом, тяжёлом воздухе весны. Веки становились тяжёлыми, дыхание – прерывистым.

Где-то вдалеке завыли сирены. Или это мне казалось? Голоса, шаги, стук дождя по металлу. Мир распадался на звуки, запахи, ощущения.

Только капли. Только хрип тормозов, которые уже стихли. Только разбитое стекло, отражающее последние лучи заходящего солнца.

И я – среди весеннего дождя, ставшая частью аварии, которой не должно было быть. Частью хаоса, который я так боялась и от которого так старательно убегала всю жизнь.

Последней мыслью было удивление: оказывается, от судьбы не убежишь. Оказывается, контроль – это иллюзия. А жизнь – это то, что происходит с тобой, пока ты строишь планы.

Темнота накрыла меня мягко и безжалостно. Как объятия, которые душат. Как любовь, которая убивает.

Как прошлое, которое не отпускает.

Глава 2

Свет бил в глаза – яркий, резкий, как весеннее солнце, неожиданно вырвавшееся из-за туч. Он был слишком слепящим, слишком живым, словно белая вспышка молнии, застывшая в воздухе. Казалось, он пытался проникнуть внутрь, в самую суть, прожечь череп, вытянуть на поверхность то, что спряталось в глубинах моей памяти. Я попыталась повернуть голову, но мышцы не слушались – всё тело было будто залито бетоном, неподвижное, тяжёлое.

Постепенно ко мне возвращалось осознание собственного тела. Кожа была странно чувствительной – даже лёгкое прикосновение больничной простыни казалось грубым, царапающим. В голове пульсировала тупая, ноющая боль, словно кто-то методично стучал молотком по черепу изнутри. Каждый звук отдавался эхом в висках – шорох халатов, скрип колёс каталки в коридоре, даже собственное дыхание.

Руки… казались не моими. Безжизненные, отстранённые, как будто кто-то подменил их на чужие, бесполезные. Кожа была бледной, почти прозрачной, с синеватыми прожилками вен, которые проступали слишком ярко. На тыльной стороне левой ладони красовался пластырь, под которым угадывался след от капельницы – маленькая, болезненная точка, окружённая лиловым синяком. Пальцы не хотели сжиматься в кулак, словно забыли, как это делается.

Я лежала, утопая в вязком ощущении слабости, как будто каждую клетку залили густым, липким сиропом. Мышцы не держали, суставы ныли, даже простое движение бровями требовало усилий. Дышать было трудно – воздух заходил обрывками, неровно, грудь сдавливала невидимая тяжесть. Лёгкие работали, но каждый вдох давался с трудом, словно я забыла, как дышать естественно.

Запах. Острый, химический, въедливый. Дезинфекция смешивалась с чем-то металлическим, больничным – запахом стерильности и человеческого страдания, въевшимся в стены, в простыни, в сам воздух. Он щекотал ноздри, заставлял сердце биться быстрее от подсознательной тревоги. Где-то вдалеке пахло едой – пресной, безвкусной больничной кашей, и этот запах почему-то вызывал тошноту.

Шум вокруг был далёким, приглушённым, словно доносился сквозь толщу воды. Писк монитора – ровный, навязчивый, отсчитывающий удары моего сердца. Неразборчивые голоса за дверью – женский, взволнованный, и мужской, пытающийся успокоить. Чьи-то торопливые шаги по коридору, звук открывающихся и закрывающихся дверей. Где-то далеко плакал ребёнок – тихо, безнадёжно. Всё звучало, как эхо. Как будто я находилась не здесь, а внутри чужого сна, в пространстве, где реальность отступает и становится размытой, нечёткой.

Постепенно я начала различать детали. Потолок надо мной был белым, с длинными лампами дневного света, одна из которых слегка мигала. Справа стояла какая-то аппаратура – мониторы с цифрами, провода, мигающие лампочки. Всё это выглядело пугающе, по-научному холодно. Капельница. Я была подключена к капельнице, прозрачная трубка тянулась к моей руке.

Я попыталась сглотнуть. Во рту было нестерпимо сухо, язык прилипал к нёбу, словно наждачная бумага. Губы потрескались, кожа на них натянулась, как пергамент. Слюна не вырабатывалась, горло саднило. Сколько я здесь лежала? Часы? Дни? Недели?

Приоткрыла губы. Хотела что-то сказать, но вырвался только хрип – глухой, нечеловеческий звук, который испугал меня саму. Горло болело, как после долгого крика, как будто я часами звала на помощь, но никто не слышал. Голосовые связки отказывались работать нормально. Попробовала снова, заставляя их повиноваться:

– Где… я?

Слова прозвучали чужим голосом – слабым, осипшим, едва различимым. Даже собственный голос казался незнакомым.

Передо мной возник силуэт. Мужчина. Белый халат, слегка помятый, со следами долгой смены. Стетоскоп на шее качался при каждом движении. Врач. Возраст – около сорока, может, чуть больше. Тёмные волосы с проседью на висках, усталые карие глаза за очками в тонкой оправе. На лице – щетина, говорящая о том, что он давно не был дома. В его лице было что-то знакомо-человеческое: усталость, сочувствие, и тот самый взгляд – осторожный, как у людей, которым приходится говорить то, что никто не хочет слышать.

– Светлана Сергеевна, – произнёс он мягко, наклоняясь ближе. Голос был тёплым, профессионально спокойным, но в нём слышались нотки осторожности. – Вы в больнице. У вас было дорожно-транспортное происшествие.

Больница? Авария? Эти слова разлетались внутри моей головы, не находя опоры. Сознание не успевало за смыслом, мысли путались, как нити в клубке. Дорожно-транспортное происшествие… Я попыталась вспомнить.

Дорога. Была дорога. Снег? Кажется, шёл снег. Что-то мелькнуло в памяти – белая пелена перед лобовым стеклом, скользкий асфальт, руль, который не слушается. Звук скрежещущего металла. Крик. Мой крик? А потом – пустота.

– Больница… – прошептала я, с трудом узнавая собственный голос.

Он кивнул, продолжая внимательно смотреть на меня, будто ждал, когда я начну по-настоящему понимать происходящее. Его голос был ровным, тёплым, но в глазах скрывалась тревога – та профессиональная тревога врача, который знает больше, чем говорит.

– Вы получили серьёзную черепно-мозговую травму. Была проведена операция. Сейчас вы в безопасности. Состояние стабилизировано.

Стабилизировано. Значит, я была нестабильна. Значит, меня вытаскивали откуда-то. Из пустоты? Из небытия? Операция на мозге… Я инстинктивно попыталась коснуться головы и почувствовала под пальцами бинты. Голова была обмотана, как у мумии.

– Где моя семья? Где… дети? – вопрос сорвался раньше мысли. Он был первым по-настоящему моим, исходящим из самой глубины души.

Врач наклонился ближе, лёгким, успокаивающим движением коснувшись моего плеча сквозь больничную рубашку. Прикосновение было профессиональным, но в нём чувствовалось участие.

– Они здесь. Всё это время вас ждали. Сейчас они за дверью. Но сначала мне нужно убедиться, что вы готовы их видеть.

Готова? Как можно быть не готовой видеть собственную семью?

– Что со мной? – голос дрожал, и я ненавидела эту дрожь, эту слабость. – Что… что со мной не так?

Он немного помедлил, и я почувствовала, как сжалась грудь. В этой паузе крылась какая-то ужасная правда.

– У вас диагностирована ретроградная амнезия. Из-за травмы головного мозга вы можете временно не помнить некоторые события из прошлого. – Он говорил осторожно, подбирая слова. – В большинстве случаев это обратимо. Память постепенно восстанавливается.

Слова ударили неожиданно – как холодный ветер среди цветущих деревьев. Амнезия? Не помнить? Но я же помню! Я помню всё!

– В большинстве случаев? – переспросила я, цепляясь за эту оговорку. – А если не в большинстве?

Врач опустил взгляд.

– Будем надеяться на лучшее. А пока скажите мне – что вы помните? Какое последнее событие осталось в памяти?

– Какое сегодня число? – спросила я вместо ответа, внезапно ощутив, что мне страшно услышать его ответ.

Пауза. Долгая, тягучая пауза, во время которой мой пульс участился так, что монитор рядом начал пищать чаще. И ответ: