Ульяна Соболева "Развод в 45. Начать сначала"

– Сегодня 12 апреля 2024 года.

Я застыла. Мир словно остановился. Даже дыхание прекратилось.

А потом повторила, почти не веря, надеясь, что ослышалась:

– Двадцать четвёртый?..

Голос сорвался. Стал хрупким, детским.

Я попыталась приподняться – боль вспыхнула в груди, в голове, но я вцепилась в край одеяла обеими руками. Всё тело кричало «остановись», но я не могла. Не могла поверить.

– Это ошибка, – выдохнула я, ощущая, как начинается паника. – Вы ошибаетесь. Последнее, что я помню… это лето. Две тысячи девятый год. Мы с Вадимом собирались на море. Планировали поездку в Крым. Маша… она только-только училась ездить на велосипеде! Ей всего восемь лет!

Я схватилась за голову, будто могла физически выдернуть из неё занавес, за которым спряталась моя жизнь. Пальцы запутались в бинтах. Внутри черепа – пусто. Только обрывки, неясные ощущения, боль.

– Вы ошибаетесь! – голос становился всё громче, истеричнее. – Этого не может быть! Я помню всё! Я помню каждый день!

Но даже говоря это, я понимала – не помню. Между летом 2009 года и этой больничной палатой зияла чёрная дыра. Пятнадцать лет жизни. Пятнадцать лет, которые исчезли, словно их и не было.

Тишина после моих слов была невыносимой. Только писк монитора, ровный и безучастный, и нежный сквозняк от приоткрытого окна, принёсший запах весны – сырой земли, капель с крыш, распустившейся вербы. За окном всё пробуждалось, расцветало, жило. Всё – кроме меня.

Ко мне подошла ещё одна фигура – женщина в белом халате. Невысокая, полная, с добрым лицом и внимательными глазами. Её присутствие почему-то успокаивало.

– Светлана Сергеевна, я понимаю, как вам тяжело, – сказала она мягко. – Но нам нужно убедиться в степени потери памяти. Расскажите мне о своих детях. О том, что вы помните.

– Где мой муж? Где дети? – Я не ответила на её вопрос, вместо этого с новой силой потребовала: – Я хочу их видеть. Сейчас же!

Слова прозвучали слабее, чем хотелось. Слишком слабо для женщины, у которой только что украли пятнадцать лет жизни.

– Конечно, – кивнула женщина-врач. – Но сначала ответьте на мой вопрос. А что вы помните о своей младшей дочери?

Я застыла. Казалось, комната сжалась, потеряв весь воздух. Слова эхом отдавались в голове: младшей дочери, младшей дочери, младшей дочери…

– Младшей?.. – переспросила я медленно, как будто слово само по себе казалось мне абсурдным. – Нет. Это ошибка. У нас двое детей. Маша и Артём. Девочка и мальчик. Мальчик совсем крошечный, а девочке три года…

Я смотрела на врачей – мужчину и женщину в белых халатах – с отчаянной настойчивостью, как будто могла заставить их сказать, что они ошиблись. Что перепутали меня с кем-то другим. Что это всё – ужасное недоразумение.

– Это… это неправда, – выдохнула я, ощущая, как в груди сжимается невидимое железное кольцо. Боль была не физической – она шла глубже, из самой сути, будто ломала саму основу моего «я».

Мои ладони дрожали. Я прижала их к вискам, пытаясь унять нарастающий гул в голове. Он разрастался, становился всё громче, словно гул весеннего ветра в кронах деревьев – только не живого и радостного, а беспокойного, сбивающего с толку. Я стиснула зубы, будто могла уцепиться за свою реальность, удержать её на месте. Но она ускользала, как вода сквозь пальцы, как дым на ветру.

– Я хочу видеть их, – сказала я, стараясь говорить твёрдо, но голос всё равно дрогнул. – Сейчас. Немедленно. Где они?

Женщина-врач посмотрела на меня с бесконечной мягкостью, но в её взгляде не было согласия. Только осторожность. Только: «Сейчас не время». Только: «Вы не готовы».

– Мы пригласим их немного позже, – сказала она спокойно, профессионально спокойно. – Когда вы немного окрепнете.

От этой фразы меня пронзила дрожь ужаса.

– Позже? – воскликнула я, и голос сорвался на высокой ноте. – Позже?! Какое ещё позже?!

Как волна весенней реки, сорвавшейся с ледяных оков, паника хлынула и захлестнула меня с головой. Я не могла сдержать её, не могла остановить нарастающую истерику. Сердце колотилось так, что грудная клетка ходила ходуном.

– Вы хотите сказать… – голос поднимался всё выше, – вы серьёзно хотите сказать, что моя жизнь украдена?! – закричала я, вцепившись в простыню, как в спасательный круг. – Что я проснулась, и всё исчезло?! Пятнадцать лет жизни просто… просто нет?!

Я задыхалась. Воздух казался тяжёлым, густым, резким. Я пыталась вдохнуть полной грудью, но вместо воздуха из меня вырывались сдавленные звуки, похожие на рыдания загнанного зверя. Мои глаза метались по лицам врачей – я искала в них ответы, надежду, хоть что-то. Но находила только одно: жалость.

Жалость. Мягкую, профессиональную, но от этого не менее болезненную жалость.

– Я хочу объяснений! – закричала я, ощущая, как слова разлетаются по стенам палаты и возвращаются пустым эхом. – Что со мной произошло?! Как это возможно?! Где моя семья? Где моя жизнь?!

Сердце билось так бешено, будто пыталось вырваться из грудной клетки. Горячие слёзы катились по щекам, солёные, жгучие, но я уже ничего толком не чувствовала. Только боль. Только потерю. Только ужас от понимания, что всё, что составляло мою жизнь, исчезло.

– Где… где Вадим? – голос стал тише, более умоляющим. – Где мои дети?! Почему вы молчите?! Почему никто ничего не говорит?!

Врачи просто стояли и смотрели на меня. Осторожно. Участливо. Как на хрупкое стекло, которое готово рассыпаться от одного неосторожного слова.

Я опустила голову, больше не в силах смотреть на их жалостливые лица. Голова закружилась, и я поняла, что окончательно теряю контроль над собой. Всё, что было мной, всё, что я знала и любила, всё, что составляло основу моего существования – вдруг стало призрачным, ненастоящим. Или, что ещё страшнее, исчезло навсегда.

– Это… это неправда, – прошептала я снова, но голос уже не имел никакой силы.

Слова застревали в горле, как комья земли. Разум метался, как птица, запертая в стеклянной клетке. Но выхода не было. Только страх. Не страх смерти – страх исчезновения, растворения в пустоте.

Я закрыла глаза, отчаянно цепляясь за то, что ещё оставалось во мне живым.

2009 год. Лето. Знойное июльское утро. Маша учится кататься на велосипеде во дворе нашего дома. Вадим рядом, в той голубой рубашке, которая так идёт к его глазам. Он держит трехколесный велосипед, поправляет ей розовый шлем, улыбается своей особенной улыбкой – той, которую видела только я. Артём у меня на руках . Я стою на крыльце с бутылкой холодной воды и смеюсь, смеюсь от счастья, от ощущения полной, безграничной любви к этим людям.

Я видела это так отчётливо, словно это было не вчера, а прямо сейчас. Чувствовала запах цветущей сирени, слышала детский смех, ощущала тепло солнца на коже.

Но как я оказалась здесь? Почему мне говорят, что прошло пятнадцать лет, которых я не помню? Что случилось с моей семьёй, с моими детьми? С Вадимом?

Я снова открыла глаза. Палата была по-прежнему тиха. За окном царила весна: молодая зелень на деревьях, набухшие почки, солнечные пятна на стекле. Мир жил, дышал, пробуждался. А внутри меня была только гнетущая пустота, чёрная дыра на месте пятнадцати лет жизни.

– Две тысячи девятый, – прошептала я, будто заклинание, будто эти слова могли вернуть меня назад. – Но как?.. Как я здесь оказалась? Что со мной случилось за эти годы?

Я опустила взгляд на свои руки. Они всё ещё дрожали. Чужие. Незнакомые. На безымянном пальце левой руки не было обручального кольца – только бледная полоска кожи, говорящая о том, что оно когда-то там было.

– Кто я теперь?.. – выдохнула я, не ожидая ответа и боясь его получить.

И его не последовало. Только тишина, писк монитора и шелест весеннего ветра за окном.

Глава 3

Я сидел на этом грёбаном пластиковом стуле, который будто специально придумали, чтобы каждый час на нём превращался в ад. Коридор тянулся серым мертвецом, стены – как больничные простыни: выстиранные, выцветшие, холодные. Весенний свет лился в окна слишком бодро, слишком радостно, как издевательство. На улице всё цвело, набухало, дышало – а здесь всё застывшее. Как внутри меня.

Я держал себя. Как всегда. Спина ровная, руки сжаты в замок, ноги напряжены до судорог. Не шевелился. Не ёрзал. Потому что если начать двигаться – начнёшь разваливаться. А мне нельзя. Не сейчас. Не при них.

Как она смотрела. Как умела молчать так, что тебе становилось хуже, чем от любого крика. Как прятала губы, когда смеялась. Как смахивала волосы с лица, злилась, когда не слушались. Эта дикая смесь нежности и ярости. Её. Моей. Женщины, которую я проебал.Я не видел стен. Перед глазами снова и снова – она. Светлана. Моя. Бывшая. Настоящая. Чёрт её разберёт.

Я сижу, как шавка на привязи. Живой – но внутри всё выжжено.Она лежит там. За дверью. Без сознания. Без памяти. Без нас. И мне нечем крыть.

И я, мать его, не знал, как их собрать.Я повернул голову – взгляд упал на детей. Маша. Артём. Соня. Трое. Такие же сломанные, как и я.

Маша сидела, как будто проглотила шомпол. Прямая, как струна. Холодная. Ни слова, ни взгляда – но я чувствовал: она кипит. Злость в ней дышит. На меня? Конечно. За всё. За мать. За дом. За ту жизнь, которую я держал на ладони – и уронил, как последний идиот.

Артём рядом. Молчит. Кулаки белые. В глазах – обрывки. Метание. Он не знает, куда себя деть. Ему пятнадцать, и он уже носит на себе тень отца. Я смотрю на него – и вижу себя. Вижу всё, что хотел бы исправить. Всё, что не смогу.

Я не помню, когда она в последний раз была такой маленькой. Наверное, я слишком отвлекся на работу…Соня родилась когда мы уже не были вместе…А точнее я, блядь, облажался, когда жена была беременная.А Соня… Моя Соня. Она жмётся к мишке, как к спасению. Её пальцы – тонкие, бледные – вцепились в плюш так, будто держат за живое. Она – вся Света. До мурашек. До боли. До ненависти.

А она смотрит, будто я гниль. И, может, я и есть гниль. Только мне плевать, как она смотрит. Мне важно, чтобы Света открыла глаза. Чтоб дети не сломались и не страдали. Чтобы кто-то, хоть кто-то из нас смог дожить до завтра, не рвя себя изнутри.Антонина Григорьевна – мать Светы – ходит туда-сюда, как метроном. Тик-так. Тик-так. Её каблуки стучат по кафелю, как молотки по гвоздям. Забивает ими мои нервы. Глаза у неё не просто тяжёлые – они как плеть. В каждом взгляде: ты ублюдок, ты предал, ты сломал мою дочь. И ведь да. Всё так. Я не спорю. Но сколько можно? Сколько можно жить в прошлом? Я не оправдываюсь. Я просто хочу быть здесь.

Она снова наберёт. И скажет своим ровным, холодным голосом:Телефон завибрировал. Карман дрогнул. Я уже знал, кто. Кристина. Имя на экране, как ярлык: ошибка. Я сбросил. Не глядя.

– Вадим, ты не должен быть там. Она не твоя. Она никогда не простит.

Я пришёл, потому что не могу иначе. Потому что они – мои. Все трое. Потому что, возможно, в этой больничной пустоте я впервые за долгие годы стал собой.И, сука, она будет права. Света не простит. Никогда. Но я и не за прощением пришёл.

Я больше не муж. Не любовник. Не предатель. Не герой. Я просто отец. Просто мужчина, который облажался, но пришёл. И будет сидеть, пока не выгонят. Пока не откроется дверь. Пока она не вспомнит. Или хотя бы моргнёт.

Я посмотрел на Машу. Она подняла глаза. И в этом взгляде было всё, что я заслужил: гнев, обида, слёзы – и что-то ещё. Надежда? Презрение? Я уже не разбирал.

– Почему они так долго? – вдруг бросила она. Резко. В голосе – сталь, острые края.

Потому что, чёрт возьми, мы все ещё ждали.И я только выдохнул. Потому что это была первая фраза, что не разрывала меня. Потому что она тоже ждала.

Её голос дрожал, но она пыталась держаться. Маленькая, упрямая, с тонкими пальцами, сжатыми в кулаки, с подбородком, вздёрнутым на зло всему миру. Моя Маша. Моё отражение – и проклятие. Я знал, откуда у неё это. От меня. Это моя кровь. Моё упрямство. Моя ярость. Та, что делает нас живыми и ломает всех, кто рядом.

– Мне нужно знать, что с мамой! – крикнула она, срываясь, глядя не на меня, а на Антонину Григорьевну, как будто в ней был последний шанс получить хоть что-то, что не врет.

Соня всхлипнула. Тихо, как мышь. Её голосок врезался в тишину, как шепот умирающего:

– Всё будет нормально?..

Прямо здесь. Сильным. Прямым. Без истерик, без соплей.Я смотрел на них троих. Мои дети. Моё всё. И вдруг всё стало кристально ясно. Все эти годы, вся грязь, все оправдания – ничего. Всё обнулилось. Сейчас я нужен.

– Она сильная, – сказал я. Жёстко. Как выстрел. – И она справится.

А может – и вспомнит. И вот тогда начнётся настоящий ад.Но только я знал, сколько боли стоило произнести эти слова. Потому что, может быть, она больше никогда не вспомнит, кто мы для неё. Кто я.

Антонина Григорьевна повернулась ко мне. Медленно, будто поворачивалась к врагу. В её глазах – пламя. Лёд и огонь одновременно. Её губы дрогнули, потом сомкнулись в тонкую линию. И вот тогда она выдала:

– Сильная? Ты говоришь о её силе? Где была твоя сила, когда ты трахал другую, пока она глотала слёзы ночами и врала детям, что у папы много работы?

И ровно, сдержанно, как будто во мне не клокотал яд, сказал:Она ударила метко. Без предисловий. Прямо в лицо. Я выдержал взгляд. Глаза в глаза. Поднял подбородок.

– Я не позволю ей сломаться. Ни вам. Ни себе. Ни прошлому. Я не дам вам её добить. Она жива – и этого достаточно, чтобы за неё драться.

Она замолчала. На секунду. Но я знал – её слова уже поселились во мне. Змеёй. Ядовитой. Долго будут гнить внутри.

И мне нужно быть рядом. Не потому что прощение. А потому что всё остальное уже проебано. Осталось только это.А я снова посмотрел на дверь. За ней – Светлана. Та, что не узнает ни меня, ни нас. Та, что очнулась в другой жизни, в чужом теле, в чужой весне.

Чувствовал только гул. И эту долбаную дверь.Я не знаю, сколько часов сидел в этом холле. В этом аду из серого пластика, чужих запахов и навязчивой пустоты. Я не чувствовал ног. Не чувствовал спины.

Я знал этот взгляд. Узнал его с порога.Когда она наконец открылась, я не двинулся. Не моргнул. Вошёл врач – молодой, но с лицом человека, который уже слишком много раз говорил: «Мы сделали всё, что могли».

– Пациентка стабильна, – сказал он.

И я замер. Прямо внутри. Сердце споткнулось. Но я не шелохнулся.

– Но… – продолжил он.

Это «но» было, как лезвие под рёбра. Острым. Медленным.

– У неё диагностирована ретроградная амнезия. Она не помнит последние пятнадцать лет.

Нас нет.Пятнадцать. Лет. Как будто меня вышвырнули в никуда. Пятнадцать лет – это не просто память. Это всё. Жизнь. Суд. Измена. Развод. Слёзы Маши. Молчание Артёма. Соня, родившаяся, когда мы уже почти не разговаривали. Всё это стерто.

– Она помнит только период, когда ей было двадцать пять. Замужем. Двое маленьких детей. Начало.

Я медленно поднял голову. Пульс стучал в висках. Я хотел что-то сказать – но рот пересох. Голос, когда вырвался, был чужим. Хриплым.

– Она… помнит меня?

Что за дерьмовый вопрос. Конечно, помнит. Не меня. А его. Того, кем я когда-то был. До. До лжи, до Кристины, до разрухи, до падения.

Антонина тут же рванулась ко мне, как будто предчувствовала. Встала, как стена. Как мать, которая снова будет защищать свою дочь от меня, как от собаки, которая уже раз укусила.

– Только попробуй навредить ей снова, – прошипела она. – Я тебе голову оторву.

Но она продолжила. Жёстко, как всегда:И я поверил. Она бы смогла.

– Ради детей – играй роль. Притворяйся. Делай вид, что вы всё ещё семья. Хочешь или нет – не важно. Надо.

Я поднял на неё глаза. Без эмоций. Холодно.

– Думаете, мне нужно напоминать? Думаете, я забыл, как это – быть её мужем? И перестаньте орать! Я сам знаю, что мне делать!

И я снова остался один.Она отступила. На полшага. Но глаза не опустила. Упрямая. Такая же, как Света.

И с её памятью, в которой меня больше нет.Один – со всем, что натворил.

– Её психика сейчас слишком уязвима, – сказал врач. Голос у него был ровный, как у человека, читающего инструкцию от стиральной машины. Ни эмоций, ни пауз. Только этот его блядский профессионализм, которым он пытался заклеить дыру в том, что происходило. – Если вы попытаетесь рассказать ей правду… о разводе, о том, что прошло пятнадцать лет, – её состояние может резко ухудшиться.

Я молчал. Скрестив руки на груди. Вцепившись в них так, будто пытался не развалиться по частям. Смотрел на него долго и тяжело, пока не увидел, как его глаза на мгновение дрогнули. Этот человек только что предложил мне сыграть спектакль. Вернуться в прошлое, в котором я больше не существую. Стать тем, кем я давно не был. Мужем. Любимым. Защитником. Хотя, по факту, я был последним, кто имел на это право. Я предал её. Я похоронил нашу жизнь своими же руками. А теперь, по мнению врача, мне нужно прикинуться, что ничего не произошло, и подарить ей… стабильность.