И снова – через заснеженную пустыню идет состав. В свете фар – вьюжное пятно снега и ветра, сугробы, сугробы…
Проводница со стаканом чая открывает дверь купе:
– Эй, кто чаю-то хотел? Здесь, что ли?
Все еще спят. Рудольф Иванович свешивается с верхней полки, берет чай.
– Спасибо. Большое спасибо.
– Да ладно.
Проводница уходит. Идет к печке, моет стаканы. В тамбуре приоткрыта дверь. Пассажиры просыпаются. Поезд замедляет ход.
– Ой, выйдите, пожалуйста, мне одеться нужно! – требует Людмила Игнатьевна.
Проснувшийся Скособоченный шарит рукой свои сапоги. Их нет. Старухи тоже нет. Зато на полу лежат растоптанные женские туфли со шнурочками.
– Сперла! Ну бабка! Сперла! – радостно заявляет Молодой.
– Как это сперла? – не понимает бывший владелец сапог. – Как это? Ну, я ей устрою! Дай мне твои ботинки, на станцию выйти! – просит он у Молодого.
– Да мне самому надо выйти! Как же я-то буду?
– Ну надо же, ну надо же! – сдерживает смех Людмила Игнатьевна.
– А вы, извините, не выходите? Я бы ваши ботинки надел, а? Мне на станции непременно выйти надо… – искательно обратился пострадавший к Майеру. Майер поморщился, переспросил.
– В чем дело?
– Да, понимаете, старуха тут сапоги сперла, мне бы выйти на станции, позвонить, чтоб задержали, – горячо сказал Скособоченный.
– Надевайте, – поморщился Рудольф, и сосед вбивается в Майеровы ботинки.
Телеграфное отделение железнодорожной станции. Скособоченный рывком открывает дверь.
– Куда? Сюда нельзя! – кричит служащая.
Скособоченный вынимает документ, сует ей в лицо, она оседает. Он садится на стул.
– Соедини по линии…
И снова поезд – по обжитым среднерусским местам, уже приближаясь к Москве.
Вокзал. Казанский, конечно. Народ вываливает из вагона. Понуро бредет Майер. Толпа рассасывается. У вагона остается только парень с клеткой, в которой плотно лежат накрепко замороженные гуси. Он сидит перед клеткой на корточках и шепчет:
– Это что же такое? Это что же такое? И не так уж холодно было?
Слезы текут по красному здоровому лицу.
…Утро в семье Журкиных. Голый круглый стол, сковорода на столе. Быт с сильным оттенком военного коммунизма. Ида Абрамовна Журкина, женщина некрасивая, но с горящим взором, отложив газету, объясняет мужу:
– Нет, Алексей, нет, ты этого не видал. А я нагляделась! Какие это были люди! Мужественные! Бесстрашные! Талантливые! Это были друзья моего отца, и последние годы его жизни – н был прикован к постели – они его навещали постоянно, а я всех, всех их знала, любила, восхищалась. Разобраться, конечно, не могла, девочка была, совсем молоденькая, но ведь и отец – тоже не разобрался, а он был ума необыкновенного, честности, мужества, ну, сам всё знаешь. Так вот, они все переродились! Все! Я плакала над их выступлениями, потом уже, на процессах. Уму непостижимо! Но здесь есть какая-то роковая закономерность – интеллигенция не пошла за партией до конца. Они переродились. И эти ужасные корни, которые они успели пустить, их надо выжигать каленым железом. Иначе – революция погибнет!
Алексей Иванович слушает внимательно и шкрябает вилкой по сковородке, соскребая остатки картошки.
– Ты права, конечно, я и не возражаю, – заметил он вяло.
Ида Абрамовна развернула газету, лежащую у нее под локтем, и стала искать в ней нужное место.
– Где-то тут… подожди минутку, – она ворошит газету, но место всё равно не находится. Алексей Иванович взглянул на часы.
– Пора, Ида! Я задержусь, сегодня у меня коллегия, – и он встал из-за стола, но Ида всё ворошит газету, и безуспешно…
…Профессорская квартира Гольдиных. На подносе расставлены приборы для завтрака, яйцо в подставке, джем – всё не то по-старорежимному, не то по-европейски. Домработница Настя, немолодая, аккуратная женщина, несет поднос в столовую. Настя ставит поднос, стучит в дверь, выходящую в столовую. Кричит:
– Илья Михайлович! Завтрак на столе!
Открылась дверь, выходит Илья Михайлович Гольдин, рослый, плотный, немолодой и, пожалуй, мрачноватый человек.
– Спасибо, Настя!
Кричит:
– Соня! Что ты возишься!
Илья Михайлович просматривает газету. Входит жена Соня, седая, красивая, сухая.
– Я, как всегда, первый! Где Лена?
– Лена ушла сегодня пораньше, что-то у нее с лабораторными не ладится.
– Очень плохое образование, насколько могу судить, очень плохое, – твердым голосом сказал он.
– Ты хочешь сказать, что в Вене учили немного лучше? – язвительно спросила жена, и началась их словесная игра, только им одним понятная…
– Да, совсем чуть-чуть. А, может, мне показалось…
– Ах! Илья Михайлович! Вы, кажется, излишне восторгаетесь буржуазной наукой! Когда я училась в Сорбонне, педагогический процесс был поставлен из рук вон плохо! Можете ли представить, что профорги не проверяли посещаемость студентов?!
– Какой кошмар! Сет импосибль!
…Разгороженная перегородкой комната. В постели – супружеская пара Есинских. Лет им под пятьдесят, но Вера Анатольевна держит свой возраст хорошо. Лицо молодое, живое, светлое. Приставила губы к уху мужа:
– Костя, спят?
Константин Александрович прислушался.
– По-моему, спят.
– Нет, там возня какая-то. Тише!
А за перегородкой – совсем юная пара в постели. Молоденький муж спрашивает шепотом у жены:
– Как думаешь, они спят?
– А чего им еще делать? – в плечо мужу смеется девочка-жена.
А Вера Анатольевна, прижимая ладонь, шепчет мужу:
– Какая всё-таки дикость, жить вот так, в одной комнате с собственной взрослой дочерью?
– Это точно, – шепчет ей в ответ муж и обнимает за плечи. – Я приеду только послезавтра. Вечером у меня коллегия, а оттуда я сразу на вокзал.
– Домой не заедешь?
– Нет, не успею. Но в Ленинграде у меня дело – оппонентом на защите диссертации выступлю, и в тот же вечер – обратно.
И они затаились, потому что из-за перегородки послышалось нежное хихиканье.
…У окна – капитан первого ранга Павлюк. Лицо твердое, правильное. Военная косточка. Не оборачиваясь, говорит жене:
– Наташа, завтрак с собой…
– Ты что, обедать не придешь?
– Не смогу.
– Опять весь день без обеда? Опять язва откроется, Сережа, – говорит Наталья, заворачивая бутерброды. – Может, успеешь заехать?
– Не успею, – лаконичный ответ.
На улице урчит машина.
– Я пошел.
Хлопнула входная дверь. Хлопнул лифт. Уехал. Жена качает головой.
…У зеркала Тоня Сорина. Приплетает толстую фальшивую косу к своим волосам. За ней мрачно наблюдает муж, Александр Матвеевич Сорин. Смотрит тяжело, с давно накопленным раздражением.
– Всё, Тоня, у тебя фальшивое. И коса тоже.
– Только сейчас заметил, да?
– Нет, давно уже. Я когда на подушке первый раз твою фальшивую косу нашел, чуть не умер от отвращения. Тьфу!
– Ну не умер же, живой вроде!
– Вранье! С самого начала всё вранье, одно вранье! – Александр Матвеевич хмыкнул. – Помнишь, что говорила у Брыновых, когда познакомились, помнишь?
Тоня зажала шпильки во рту, отзывается сквозь губы:
– А чего мне помнить? У тебя память хорошая, ты и помни.
– Я и помню. Как ты врала, что ты врач-невропатолог…
– Хорошая медсестра не хуже, чем врач-невропатолог. А не нравится тебе медсестра, могу и уйти. Хоть сейчас.
– Да куда ты уйдешь? Куда? – презрительно и безнадежно протянул Александр Матвеевич.
– Найду куда. Откуда пришла, туда и уйду, – беспечно отозвалась Тоня. Ей, пожалуй, даже нравится собственное спокойствие. А муж всё больше кипятится.
– Знаю, куда уйдешь. На панель уйдешь.
– А не твоя забота! – Тоня удовлетворенно смотрела на себя в зеркало, прическа получилась пышная, богатая.
– Пустая ты баба, Тоня. Ни на что не способная. Ни супа сварить, ни даже куска хлеба в дом купить…
– А ты как придешь в отделение, ты сразу бабу Дусю пошли, она сбегает. Или Алку. Они всё для тебя с удовольствием… – Тоня нагло усмехается.
– Ладно, пошли. Опоздаем. – Александр Матвеевич встает из-за пустого стола, отодвинув чашку.
– А ты иди, я и без тебя дорогу найду, – отрезала Тоня и снова повернулась к зеркалу.
Хлопнув дверью, Александр Матвеевич вы шел из дому.
…В гостинице «Москва», возле столика администраторши стоит горничная.
– Я вхожу в номер, Татьяна Александровна, и понять ничегошеньки не могу. Наматрасник на полу, не поверите…
