Ульяна Соболева "Альфа. Невеста для монстра"

Кровь ударила в потолок. Крик женщин слился в ревущий хор. Люди бежали, падали, визжали. Я слышала, как кто-то из священников молится. Кто-то – блюёт.

Я стояла. Живая. В белом.

В крови. В эпицентре ада.

А он, всё ещё держа меня, стоял на задних лапах, полузверь, полубог, полуболь.

И смотрел.

Только на меня.

– Теперь ты поняла, кто я? – прозвучал в голове голос. – Я оставляю след, от которого не отмыться. Ты моя. С этого момента. С этой крови. С этой дрожи в костях. С этого ужаса, который ты никогда не забудешь.И твой кошмар только начался, рыбка!

Я билась, как раненый зверёныш, слепо, яростно, с безумной верой в то, что смогу вырваться. Ногами цепляла пол, каблук сломался, пальцы рвались из его хватки, я дёргалась, визжала, била его, словно моё тело само отказывалось принять – это не сон. Это не репетиция ужаса. Это реальность. Всё моё естество протестовало, а он тащил меня вперёд, сквозь зал, обагрённый криками, разбитым хрусталём и кровью.

Бокалы разлетались под моими ногами, звон били, как похоронные колокола по мёртвой невесте. Я сбила поднос с угощениями, перевернула стол, свалила свечу, и та, опрокинувшись, заползла огненной змейкой в подол белого платья, прожигая ткань и превращая её в горящий саван. Но я не чувствовала боли – только дикое, рвущее изнутри желание жить, спастись, вернуться туда, где он не держит меня так, будто я не женщина, а трофей, украденный у самого Дьявола.

Платье тянулось за мной – длинный, измятый шлейф, как след из крика, из крови, из рваных надежд. Кружево цеплялось за пол, за тела, за щепки, пока в конце концов не треснуло с хрустом, как кость. Я орала, в голос, с надрывом, с отчаянием, в которое уже проникал хрип:

– Папа! Папа, пожалуйста! Помоги мне!

И тогда я увидела его.

Он стоял.

Не мёртвый. Не раненый.

Целый. И абсолютно беспомощный.

Глаза расширены, рот полуоткрыт. Его пальцы дрожали, будто хотел что-то сделать, сказать, броситься… но не смог. Парализованный страхом. Парализованный мощью этого зла, вырвавшего меня у него из рук. Он смотрел мне в глаза – и ничего не сделал.

Толпа взорвалась паникой. Люди бросались к выходам, охотники выстраивались в оборону, крича команды. Всё грохотало, трещало, рушилось. Гости в белом – женщины с рваными причёсками, мужчины с окровавленными воротниками – метались по залу, как жуки в костре.

Один из них достал пистолет. Выстрел.

Пуля ушла в стену.

И тогда – вспышка тьмы.

Один из волков Ромео, огромный, черный, с кровавыми клыками, бросился.

В доли секунды человек стал мясом.

Пасть сомкнулась на горле – хруст.

Плечо оторвано, кровь брызнула на лепнину, на лицо женщины рядом. Она завизжала – и её голос слился с ревущим хором ужаса. Её платье – белое, с кружевом – мгновенно стало алой тряпкой.

Секунды.

И всё, что было церемонией, стало бойней.

Мраморный зал, украшенный лилиями, теперь пах кровью, мехом, смертью.

А он…

Он держал меня на руках.

Как будто я – подарок.

Как будто этот ад – пир, устроенный ради меня.

Он нёс меня сквозь толпу – мимо мёртвых, мимо сломанных, мимо стенающих.

Я извивалась, рыдала, цеплялась за воздух, но он только крепче прижимал к себе, как нечто дорогое.

Как трофей, за который он пролил кровь.

Как жертву, которую повезёт в логово.

Как женщину, которую выбрал волк.

И когда мы проходили мимо моего отца, всё, что тот сделал – закрыл глаза.

Чтобы не видеть, как его дочь уносят в ад.

Глава 2

Я очнулась не сразу. Сначала было лишь ощущение, что я – не я. Что тело – не моё, а выброшенное из жизни, скрученное, забытое где-то в чужом кошмаре. Мне казалось, что я нахожусь внутри мрамора, внутри камня – тяжёлого, холодного, неподвижного. Казалось, я мертва.

А потом я вдохнула.

Первый вдох – будто глоток ржавой воды. Воздух был влажным, затхлым, пахнущим сыростью и чужой болью, как в склепе, где давно не молились. Я попыталась пошевелиться – но всё внутри затрещало: кости ломило, мышцы ныли, голова гудела, будто кто-то долго бил меня изнутри молотком.

Под пальцами – пыль. Камень. Шершавый, живой, как будто дышал вместе со мной. Я медленно приоткрыла глаза. Темнота. Та, которая не просто ночная – подвальная, чужая, вязкая, как мрак в горле чудовища. Только из щёлки под потолком – крошечная решётка. И в этот узкий кусочек мира снаружи – капля света. Бледная. Безжизненная. Почти издевательская.

Я лежала, свернувшись в ком, как выброшенный щенок. В платье, которое ещё несколько часов назад было символом надежды, а теперь – тряпка, в которой меня утащили в ад. Рука дрожала. На пальцах – кровь. Не моя. Я чувствовала её запах, липкость, тёплую память. На языке – привкус металла, как будто я глотала гвозди.

Я не помнила, как оказалась здесь. Только… обрывки. Грязные, рваные, как клочья сна. Звук выстрела. Крик. Запах меха. Руки. Чьи-то сильные, чужие, жёсткие – врывающиеся в мою реальность, как молния. А потом – темнота. Тишина. Пустота.

Я попыталась сесть, но закружилась голова. Мир покачнулся, как на корабле в шторм. Тошнота подступила горлом, но я сжала зубы. Нет. Не дам. Не покажу слабости, даже если дрожу, даже если кожа липнет к камню, даже если я в логове зверя.

Только сейчас я заметила – на лодыжке что-то тянет. Тяжесть. Я дёрнулась – и тут же застыла: цепь. Холодная, настоящая, впившаяся в кожу, как метка. Щиколотка сжата – как будто мою свободу затянули в кольцо железа.

Я медленно опустила голову на руки.

И в первый раз за этот ужасный, бесконечный день – заплакала по-настоящему. Не от шока. Не от паники. А от того, что поняла:

я больше не в мире, где есть двери.

Я в клетке.

Я – у зверя.

Я почувствовала её не сразу. Сначала был просто вес – что-то чужое, жёсткое, обвившее мою щиколотку, как застывшая змея. Я шевельнулась – и раздался звон. Глухой, мерзкий, из тех, что вонзаются в уши, как капель в карцере: раз – два – три – ты не уйдёшь. Я посмотрела вниз, и моё дыхание оборвалось.

Цепь.

Настоящая. Тяжёлая, с коваными звеньями, вонзившаяся в кожу, как клеймо. Металл был ледяным, как смерть. Он не просто обвивал меня – он сжимал, врезался в плоть, как будто хотел, чтобы я запомнила его форму, вес, присутствие на коже.

Я дёрнулась – резко, от страха, от гнева, от инстинкта: сбежать, вырваться, бежать, бежать, бежать…

Боль ударила в мозг, будто ток. Кожа под цепью содралась мгновенно – я чувствовала, как хлынула кровь, горячая, унизительная, как будто моё тело кричало вместе со мной. Я зажала рот рукой, чтобы не заорать. Но руки дрожали, как листья под ливнем. Сердце колотилось, как в запертой клетке птица, – оно всё ещё верило, что может вырваться. Только не знало – куда.

Я ползком отодвинулась от стены – и вдруг поняла, что всё платье снизу в крови и грязи. Ткань тянулась за мной, тяжёлая, как мокрый саван. Под ней – ссадины, следы чьих-то пальцев, тёмные пятна на бёдрах и коленях, как отпечатки зверя, что решил, что я теперь его вещь.

Пол был холодным. Сырой камень вытягивал из меня тепло, как вампир – жизнь. Я прижалась спиной к стене, но и оттуда тянуло промозглой, сырой тьмой. Всё тело сотрясалось от холода – и не только физического. Я дрожала как от лихорадки. Каждая клетка дрожала – от ужаса, от бессилия, от осознания, что это не сон. Это не спектакль. Это теперь мой мир.

Мир, где цепь – твой браслет.

Где пол – твоя постель.

Где ты – невеста, которую никто не спросил, хочет ли она быть живой.

Я почувствовала это сразу – липкость на коже, вязкую и чужую. Моя правая рука была вся в крови. Она подсохла, стала тёплой коркой на запястье, липкой к пальцам, зловещей в своём молчаливом присутствии. Я уставилась на неё в темноте, не сразу осознавая, что это не моя кровь. Она была слишком густая, слишком тёмная. Я знала этот оттенок. Я видела, как он стекал из груди человека, которого я любила.

Мир опять пошатнулся. Я прислонилась лбом к холодной стене, и будто за спиной выросли голоса – шепчущие, напоминающие, насмешливые. В голове мелькал один и тот же кадр, как заевшая плёнка: его глаза в тот момент, когда пуля вошла в грудь. Его взгляд. Резкое движение. Его тело, рухнувшее к моим ногам. Его кровь, бьющая фонтаном на белое платье. Его губы, чуть приоткрытые, будто он хотел что-то сказать. Но не успел.

Мой желудок сжался. Внутри всё начало клокотать – страх, горе, отвращение к себе, к ситуации, к этой тюрьме. Я развернулась в сторону ближайшего угла и меня вырвало – резко, горько, некрасиво. Это было унижение в чистом виде, физическое доказательство того, что я больше не принадлежу себе. Что я не невеста. Что я – живой обрыв.

Я захлёбывалась, кашляла, рыдала, издавала какие-то дикие, животные звуки – как будто рвала из себя саму себя. И всё равно этого было мало. Я чувствовала, как поднимается безумие – медленно, ледяной змеёй по позвоночнику.