Ульяна Соболева "Альфа. Невеста для монстра"

Он подошёл ближе, остановился. Улыбка скользнула по губам – не враждебная, но мерзкая. Та, что не принадлежит другу. Та, что принадлежит тем, кто нюхает добычу, прежде чем вонзить клыки.

– Можно я?.. – спросил он, не глядя на Ромео. Говорил, будто мы здесь вдвоём. Будто меня можно разделить, как закуску на празднике.

Его рука потянулась к моему лицу. Медленно, как капля яда по коже.

Я не отпрянула – не успела. Я застыла, как пленная статуэтка. Потому что в тот момент не знала, что страшнее: его прикосновение – или то, что сделает Ромео.

В зале стало тихо. Настолько, что я услышала, как где-то упал лёд в бокале. Никто не шелохнулся. Ни один взгляд не дрогнул. Все ждали.

Я не дышала.

А потом это случилось.

Рык.

Не крик. Не гнев. Рык – низкий, животный, несущий в себе первобытный закон. Звук, от которого звери поджимают хвост, а люди вспоминают, что они хрупкие. Воздух затрещал. Пространство сжалось. Сердце пропустило удар.

Ромео. Он стоял справа, всего в двух шагах. И этого хватило.

Он двинулся с места. Не броском – ударом молнии. Его рука сжала запястье альфы, не предупреждая, не давая времени понять. Щёлкнуло. Громко. Хрустко. Как сучок под ногой. Альфа захрипел – не закричал, а именно захрипел, как раненый зверь, осознавший, что проиграл.

Его рука свисала под неестественным углом. Он упал на колено, прижав её к груди, но Ромео даже не посмотрел на него. Его глаза – на мне. На той, к кому потянулись без разрешения.

– Только я касаюсь своей собственности, – сказал он тихо.

И никто не возразил.

Ни шрама на щеке, ни те, кто был старше. Потому что в этом зале – только один Арх Альфа.

И теперь все помнили это.

Глава 5

Я сижу в полумраке, не двигаясь, не дыша глубоко. За дверью – она. Аврора. Каждый её вдох – как игла под кожу. Не потому что звучит громко. А потому что звучит вообще. Потому что она жива.

А те, кого я любил, – нет.

Тишина. Выжженное поле. На нём больше ничего не растёт. Ни память. Ни сострадание. Ни слабость.

Я – то, что осталось от дома.

Обугленный каркас. Кровь, запёкшаяся в трещинах пола. Я сам – трещина.

Я слышу, как она ворочается, как цепь тихо звякает. И это не успокаивает. Это бесит. Потому что она дышит. А мама… мама больше не дышала, когда я к ней приполз. Лицо было открытое, в глазах – ничего. Только отражение пламени от разбитой люстры.

Я не забываю. Не могу.

Эта тишина – не покой. Это эхо.

И оно бьётся в голове так, будто каждый вдох Авроры – осколок. И я заглатываю их. Один за другим.

Потому что заслужил.

Потому что не умер тогда вместе с ними.

Я не вспоминаю.

Я не держу прошлое в шкафу, как выцветшее платье.

Оно не лежит – оно шевелится. Рвёт изнутри. Гложет, как крыса в бетонной стене. Это не флешбек – это резь, острая, как лезвие под ребро.

Запах серебра я чувствую до сих пор. Вонючий, тошнотворный. Он тогда пропитал всё – игрушки, шторы, стены детской. В углу стояла кроватка. Маленькая. С пыльной мобилкой, на которой болтались красные шарики. А рядом… рядом растекалась кровь. Горячая. Из живота моей жены.

Из ее беременного живота…Мы ждали дочь. Через месяц она должна была родиться…но теперь она навсегда только в моей больной голове.

Я не успел закрыть глаза матери.

Не успел ничего. Только ползать по полу, рваными руками хвататься за мёртвые тела, пока меня держали за волосы и били прикладом в лицо. Смех охотников был липкий, мерзкий, с дымом в голосе.

– Кончай его. Не жалей. – сказал один.

И выстрелил. Серебряная пуля вошла в мою спину, как лезвие. Вторая – в бедро. Третья… даже не помню, куда. Всё стало тьмой.

Я не мог кричать. Ни рёва, ни стона. Только глаза. Глаза – запоминали. Их рожи. Их ухмылки. Татуировки. Кривые зубы. Челюсти, двигающиеся от жвачки. И всё это вжигалось в меня, в сердце, в кости, как клеймо на шкуру.

Я не забуду.

Никогда.

Я не прощу.

Никому.

Моё тело тогда изрешетили, как бумагу. Разорвали. Но я не умер. К моему проклятому сожалению – я остался. И с этого дня живу только для того, чтобы каждый, кто носит ту кровь – платил. Не просто умирал. Нет.

Тлел. Гнил. Плакал. Молил.

Как молила она, когда они стреляли…как закрывала живот руками.

Я не мог встать. Ноги были как тряпки, мышцы – обожжённые жилы, срезанные пулями. Я чувствовал, как тёплая кровь медленно течёт по спине, липнет к коже, к полу. Но я всё равно полз. Ладонями, локтями, лицом – тянулся к ней, к моей жене, к женщине, которую любил больше, чем себя.

Она лежала на спине, будто спящая. Только глаза… глаза были распахнуты. Пустые. Стеклянные. Не её. Не живые.

Я задыхался. Горло было пережато, не воздух – ржавчина внутри. Я дотянулся. Поднял дрожащую руку и закрыл ей веки. Пальцами, которые соскальзывали от крови. Так, как делал отец с бабушкой. Закрыл – и только тогда позволил себе завыть.

Потом натянул простыню. Медленно, осторожно, будто боялся навредить даже мёртвой. Прикрыл её. До шеи. До подбородка. До плеч. Я хотел чтоб на нее никто не смотрел…и на мою нерожденную дочь тоже

– Прости, – хрипел я. – Прости…

Слова рвались сквозь кровь в горле.

Я не знал, сколько лежал на ней. Целовал холодный лоб. Обнимал её живот, в котором больше не билась жизнь. Ревел. Как животное. Как ребёнок.

Потом – мать. Я увидел её в углу. У стены. На полу. Сползшую, как тряпичную куклу. Голова свесилась на плечо, губы были приоткрыты. Она смотрела в потолок.

Я пополз к ней, скрипя зубами, волоча за собой ноги. Ладони оставляли кровавый след на паркете. Я весь был в их крови. В своей.

Я дотронулся до её щеки. Она была тёплая. Но это уже не значило ничего.

– Мама…

Я схватил её за руку, сжал. Она не ответила.

Внутри что-то треснуло. Тонко. Тихо. Как паутина в мороз.

Я заорал. Закричал так, что воздух стал стеклянным. Грудь вывернулась, сердце заколотилось в бешеной агонии.

Я хрипел, бился в собственной боли, рвал ногтями пол, пока сознание не потухло, как лампа в шторм.

Тьма.

Только тьма.

И в ней – я.

Умерший, но живой. Самое страшное, что может быть.