Ульяна Соболева "Альфа. Невеста для монстра"

Раздетая.

Опалённая.

С телом, которое стало не моим.

С дыханием, в котором больше нет моего «я».

С ощущением, что дальше – он войдёт не в меня, а в самую суть.

Глава 4

Он смотрел на меня, как смотрят не на женщину – на вызов. На то, что осмелилось сказать «нет» и всё ещё стоит. Его зрачки были узкими, золотыми, звериными – не горящими, нет, это был холодный голод. Без страсти. Без нежности. Просто инстинкт, обернутый в плоть. И я поняла: он не хочет меня – он возьмёт.

Он шагнул – и всё внутри меня дёрнулось назад. Тело попыталось отползти, но цепь на щиколотке рванула, и я упала на локти. Грудь ударилась о пол, кожа обожглась о холодный камень. Он подошёл медленно, будто знал: мне уже некуда. Скользнул ладонью по затылку – не ласково, как будто проверял: дышит ли.

– Перевернись, – сказал он тихо.

Я не двинулась. Он схватил меня за волосы, потянул – резко, вниз, так, что позвоночник выгнулся. Его рука легла между лопатками, вжала грудью в камень. Колени мои соскользнули в стороны, и я почувствовала, как воздух исчез из комнаты. Остался только он. Его запах – звериный, жгучий. Его дыхание – короткое, тяжёлое, почти рычащее. Его тело – нависающее, как камень.

Он прижался всем весом, сильной рукой удерживая меня внизу. Вторая – грубо развела бёдра. Я хотела закричать, но горло сжалось. Больше не от страха. От осознания.

Он не будет ждать.

Он не будет спрашивать.

Он просто будет насиловать. Потому что именно так можно причинить максимум боли, максимум страданий.

Когда он вошёл, моё тело сжалось от боли. Это было грубо, резко, зверино. Без прелюдий. Без права привыкнуть. Просто боль. Настоящая, жгучая, разрывающая. Я зажмурилась, вцепилась в пол, пыталась выдохнуть – но вместо этого из горла сорвался всхлип. Он продолжал – без жалости. Его движения были быстрые, вбивающие, без капли сдержанности, как будто он пытался не занять меня, а уничтожить.

Слёзы лились. Горячие, солёные, унизительные. Я не чувствовала ничего, кроме боли – внутренней, физической, моральной. Моё тело не предавало. Оно стонало, сопротивлялось, но было взято силой, сломлено, использовано, и ничего не могло с этим сделать.

Он не остановился. Ни на миг. Он делал это с такой тишиной, с таким внутренним мраком, что я поняла: он не злой. Он просто не видит меня человеком

Каждый толчок выбивал из груди не воздух – остатки сопротивления. Я чувствовала, как пальцы у меня сжимаются в кулаки, как ногти впиваются в ладони, как губы дрожат, но не произносят ничего – потому что слов нет для этого.

Он наклонился, облизал мочку уха, и прошептал:

– Теперь ты знаешь, каково это – быть моей.

И я… знала.

Бог мой, я знала.

Пол подо мной был холодный, но внутри всё горело. И в какой-то момент я перестала бороться. Не потому, что приняла. А потому, что сил больше не было.

Когда всё закончилось, он встал. Молча. Не прикрыл. Не посмотрел. Просто ушёл, оставив меня лежать на холодном камне – голую, изнасилованную, без имени…без чести. Только с телом, которое уже не принадлежало мне. Только с плачем, который больше не был слышен.

Когда дверь захлопнулась, тишина ударила по ушам, как выстрел.

Я осталась лежать, не двигаясь. Голова была повернута вбок, щека прижата к камню. Он был холодный, мокрый, и я не чувствовала в этом больше боли – только тупую, безысходную немоту. Как будто всё внутри обрушилось. Я лежала под этим грузом, раздавленная, но живая. И не знала, зачем.

Ноги дрожали. Между бёдер – боль. Настоящая, тянущая, липкая. Я чувствовала, как оттуда медленно, мерзко стекает кровь – не каплями, а тонкой струйкой. Смешиваясь с влагой на полу. Как будто моё тело плакало вместо меня.

Слёзы уже высохли. Глаза жгло. Я не закрывала их – просто смотрела в камень, будто он мог спасти. Или проглотить. Хотелось именно этого – исчезнуть. Пропасть в трещину. Исчезнуть из своего тела. Потому что оно теперь было не моё.

Я не чувствовала себя женщиной. Не чувствовала человеком. Я чувствовала себя использованной шкурой, которую отбросили в угол. Ни одна часть меня не принадлежала мне. Даже слёзы, даже дыхание – всё, что было мной, разорвали.

Я с трудом поднялась. Руки скользнули по камню предательски дрожащие. Я села, подтянула колени к груди. Ноги были в ссадинах, плечи горели. Я обняла себя, как будто могла собрать заново, что осталось. Но всё скользило. Всё вываливалось изнутри, как пепел.

И всё время в голове звучал его голос. Не грубый. Не яростный. Тихий. Мерзко ласковый.

– Теперь ты знаешь, каково это – быть моей.

Я не была его. Я никогда не буду его. Наклонилась и вырвала. Пусто. Горько. В горле горело. Но хоть что-то вышло из меня – хоть что-то я смогла отдать обратно.

А потом… я села. Подтянула ноги ближе. Уперлась лбом в колени. И замерла.

Я не молилась. Не проклинала. Не кричала.

Я просто жила в этой тишине, и впервые поняла – она никогда не будет прежней.

Я не знаю, сколько прошло времени.

В подвале всегда одинаково темно. Здесь нет часов. Здесь даже дыхание звучит гулко, как чужое. Я сижу на голом камне, сжавшись, будто пытаюсь исчезнуть. Руки обнимают колени, подбородок вжимается в них, и только плечи время от времени подрагивают – не от холода. От того, что внутри.

Боль уходит медленно. Не как синяк – как яд. Он не просто проник в меня – он остался, растворившись в каждой жилке, в каждом суставе. Я не чувствую себя изнасилованной. Я чувствую себя стертой. Словно была написана, а потом кто-то стер ластиком – неаккуратно, с усилием, пока от души не осталась только бумага с дырами.

И самое страшное – я не знаю, почему.

За что?

За что он это сделал со мной?

Я не кричала на него. Не предавала. Не пыталась убить. Я просто… была. Просто стояла в свадебном платье. Просто жила. Просто собиралась замуж.

Он даже не объяснил. Не сказал, что я чем-то виновата. Он просто смотрел. И взял. Как будто я обязана. Как будто моя боль – это его право.

Я тереблю край цепи. Она звенит в пальцах – тупо, скупо. Иногда я тяну её, просто чтобы знать: она есть, и я всё ещё тут. И это не сон.

Папа…

Я шепчу, почти беззвучно. Папа, за что?..

Ты же говорил, что я особенная. Что у меня светлая душа. Что я рождена для чего-то большего. А теперь я – в клетке. Голая. Униженная. Я даже не знаю, что со мной сделали. Потому что это не просто насилие.

Это будто меня заклеймили.

Как скот. Как дичь.

Как ту, на кого не смотрят как на человека.

Я не могу даже молиться. Я боюсь, что Бог сюда не смотрит. Что сюда не доходит свет. Что я теперь навсегда – внутри его тени.

И самое страшное…

Я чувствую, что это только начало.

Цепь натянулась – коротко, глухо, как рвущийся вдох. Я дёрнулась, инстинктивно, глупо, будто могла упрямиться. Но железо на горле не позволило. Оно было тугим, тяжёлым, и казалось, что с каждым шагом оно становится не просто ошейником, а частью позвоночника. Теперь он врастал в меня. Он вёл.

Я шла за ним, босиком, по каменному полу, как по лезвию. Холод впивался в пятки, поднимался вверх, через ноги, бедра, живот. Я вся была в дрожи – но не от холода. От стыда. От ощущения, что иду не как человек. А как что-то выведенное из подвала. Как товар. Как зверь.

На мне была только сорочка. Лёгкая, тонкая, она почти не скрывала ничего. От каждого взгляда хотелось умереть, спрятаться, провалиться в пол. Но я даже не смела прикрыться – руки опущены, взгляд в пол. Не потому, что он приказывал. Потому что уже не могла иначе. Потому что знала: любой жест – будет воспринят как вызов. А вызовы здесь… не прощают.

Гул голосов. Мужской смех. Запах табака, вина и кожи.

Он вывел меня в зал.

Я чувствовала на себе взгляды. Скользящие, прожигающие. Кто-то присвистнул. Кто-то хмыкнул с одобрением. Я не поднимала головы. Если бы увидела их лица – я бы сломалась. Ещё сильнее. Но я уже трещала изнутри. Как стекло.

Ромео шёл передо мной. Спокойный. Величественный. Он держал цепь не как жестокий палач – а как хозяин. Как тот, кто не объясняет. Кто не оправдывается. Кто просто владеет. Его спина прямая, походка уверенная, как у короля на охоте. Только дичь на этот раз была я.

Каждый мой шаг отзывался болью в ступнях, вибрацией в груди, эхом в позорном унижении. Я споткнулась. Колено ударилось о камень. Я рухнула – беззвучно, тяжело, как мешок. Цепь натянулась. Он не обернулся. Не помог. Только остановился на миг – как будто смотрел, ожидая.

Вставай.

Он ничего не сказал. Но я слышала это. Телом.

Я поднялась. Медленно. Сломанно. Всё ещё не поднимая глаз. Слёзы жгли горло. Но я не позволяла им упасть. Потому что знала: это всё, что осталось от меня.

Я чувствовала их, ещё до того, как увидела. Их взгляды – тягучие, хищные, оценивающие. Зал был полон, и каждый из них смотрел. Не потому, что не мог отвести глаз. А потому, что мне не позволено было быть невидимой. Он вывел меня сюда именно для этого. Чтобы они видели.

Никто не смеялся. Не оскаливался. Не отпускал пошлых шуток. Это было страшнее. Потому что в их молчании не было презрения – было уважение к тому, кто держит поводок. Они не смотрели на меня с жалостью. Они смотрели на Ромео – через меня. Я была не девушкой. Я была аргументом. Доказательством. Символом силы.

Некоторые самцы смотрели с интересом, хищно, лениво облизывая губы. Я чувствовала, как взгляды скользят по груди, по бедрам, по шее, как будто уже пробовали на вкус. В их взгляде не было желания – была готовность забрать, если бы позволили. Только они знали – никто не позволит.

А самки… Самки смотрели иначе. С презрительной завистью. Некоторые – с молчаливой яростью, как будто я заняла чьё-то место. Как будто моё унижение – было чьей-то мечтой. И это было самым отвратительным. Я – в сорочке, в крови, босиком, с ошейником. А в их глазах – ревность.

Я чувствовала себя мясом. Разделанным, свежим. Не женщиной, не пленницей – куском, который показали, но не отдали. Кусок, который нельзя купить. Только один может взять. Тот, кто уже взял.

Ромео стоял рядом. Уверенный, как скала. Он держал цепь, не дёргал, не тряс – просто напоминал: я привязана. Он не смотрел на меня – он показывал меня. Как статую. Как трофей. Как что-то, что принадлежит только ему. Его спина прямая, подбородок высоко, в глазах – холодное удовольствие. Ему не нужно было говорить. Вся сцена кричала за него:

Вот она. Та, что была вашей врагиней. Та, кто теперь под моей ногой.

Один из старших кивнул. Его голос был хриплым, как песок:

– Красивая.

Я сжалась. Как от плети. Слово пронзило не ухо – грудную клетку. Я не знала, кого он хвалит – меня или его право на меня. Но это уже не имело значения. Потому что я была не личностью, не даже телом. Я была отражением его силы.

И он знал это.

И он хотел, чтобы знала я.

Я почувствовала движение раньше, чем увидела.

Один из них – высокий, с шрамом через щеку, с ленивыми глазами волка, который давно перестал охотиться из голода – медленно вышел из полукруга. Его шаг был вальяжным, даже неуверенным – он будто показывал всем, что не боится. Не Ромео. Не меня. Не цепи между нами.