Лао Шэ "Мудрец сказал…"

– Ли, ты проник мне в самую душу! – вскричал Мудрец. Он дрожал каждой клеточкой своего тела, пыхтел и сопел, как паровоз, поэтому и произнес такую необычную для него, чуть ли не революционную фразу.

– Кто же виноват в этом? – спросил Ли Цзин-чунь, пропустив мимо ушей крик души Мудреца.

– Пожалуй, я сам, – ответил Чжао Цзы-юэ. При этом он покраснел, потом побледнел, потом позеленел, как великолепная заморская ткань, отливающая то красным, то серебристым, то зеленым.

– Конечно, ты сам, – согласился Ли Цзин-чунь, – но не следует забывать о дурных влияниях и соблазнах. У тебя много друзей, а есть ли среди них настоящие? Есть ли хоть один, которому до конца можно верить и считать, что он тебе друг, а не враг?

– Есть, Оуян… – ответил Мудрец.

– Ладно, каков бы он ни был, главное сейчас – чтобы ты проникся решимостью творить добро и искоренять зло!

– Вот увидишь, старина Ли! Я всей своей жизнью отплачу тебе за то, что ты поверил в меня! – воскликнул Чжао Цзы-юэ, вдруг почувствовав себя совсем другим человеком, истинным Мудрецом, позабыв даже про свой нос, похожий на клюв коршуна, который нависал над свиным пятачком. Ведь если закрыть глаза и слушать не ушами, а сердцем, просто представить себе невозможно, чтобы свиной пятачок произносил все то, что он сейчас произнес.

– Прежде всего надо избавиться от дурного влияния, а уж потом искать себе настоящее дело, – говорил Ли Цзин-чунь, становясь все серьезней.

– Чем же, по-твоему, я смогу заняться? – спросил Чжао.

– Возможны три основных пути, – задумчиво ответил Ли Цзин-чунь, выставив вперед три пальца. – Первый – это целиком посвятить себя какой-нибудь науке. Для тебя это путь трудный, потому что ты не умеешь сосредоточиться. Второй путь… У твоих родителей есть земля?

– Есть больше десяти цинов!?[15 - Цин – китайская мера площади, свыше шести гектаров.] – ответил Чжао и покраснел, вспомнив вдруг, как несколько дней назад он сражался в кости с сыном начальника земельного управления.

– Тогда накупи книг по агротехнике и разные сельскохозяйственные орудия, вернись домой, учись и одновременно практикуйся. Этот путь самый простой, надежный и в то же время полезный для крестьян. Третий путь… – тут Ли Цзин-чунь помедлил, – самый опасный, самый опасный! Я имею в виду общественную деятельность. Вести ее без настоящих знаний очень рискованно. Когда знания есть, но нет работы, можно умереть с голоду, но это почетная смерть. А невежда, жаждущий благополучия, похож на крысу, которая не только ворует еду, но и разносит чуму! Чтобы не уподобиться крысе, человек должен владеть собой и стараться приобрести хоть какой-нибудь опыт, поскольку опыт, даже отрицательный, безусловно полезен. В общем, надо во что бы то ни стало идти вперед в поисках истины! Доброе дело, пусть самое незначительное, всегда останется добрым делом!

Ли Цзин-чунь поставил локти на колени, подпер руками щеки и устремил взгляд на печку, где плясали огоньки, похожие на языки шаловливых мальчишек. Мудрец, приоткрыв рот, тоже смотрел на огоньки, и ему казалось, будто они его дразнят, смеются над ним…

– Ладно! – сказал Ли Цзин-чунь, вставая. – Извини, если я был слишком резок с тобой, надеюсь, ты меня правильно понял?

– Разумеется! – ответил Мудрец.

– Ты все же намерен выступить против экзаменов?

– Я тут ни при чем, ведь это целое движение.

– Хорошо, больше я об этом говорить не собираюсь!

– Спасибо тебе, старина Ли! – сказал Чжао, выходя вслед за Ли Цзин-чунем, и вдруг тихонько попросил: – Вернись!

– Ты хочешь мне что-нибудь сказать?

– Вернись, ну, на одну минутку!

Ли Цзин-чунь вернулся. Чжао чувствовал, как глаза его наполняются слезами, и изо всех сил старался скрыть свою слабость.

– Я вот что хотел тебе сказать: ты очень похудел, надо беречь себя! – Мудрец растроганно заплакал. Он не плакал, когда каялся в своих грехах, когда благодарил Ли Цзин-чуня, но собственная заботливость и доброта так его растрогали, что он не выдержал и слезы хлынули из глаз. Они словно лились из самых сокровенных тайников его души, в них все смешалось воедино: и благодарность, и раскаяние, и стыд, и надежда. Обычно Мудрец любил смешить людей или пускать пыль в глаза, но в этих случаях действовали только губы и язык, душа молчала. Сегодня он впервые понял, что такое дружба, когда два сердца неукротимо тянутся друг к другу. И сердце Мудреца заговорило, прорвавшись через броню мышц; он не смог сдержать слез, но эти слезы принесли ему облегчение. Казалось, сердце Мудреца все двадцать с лишним лет было погребено в самом дальнем уголке его тела, насквозь проржавело, и вот сейчас, когда его оттуда извлекли, в нем снова забурлила кровь.

Но разговаривать с Ли Цзин-чунем в коридоре или во дворе Мудрец не решился, поэтому и попросил его вернуться в комнату. Пока еще Чжао не хватало смелости и он стыдился показывать свою искренность на людях.

– Если хочешь мне помочь, научил бы меня заниматься спортом, – сказал Ли Цзин-чунь и ушел.

* * *

Оуян Тянь-фэн и У Дуань вернулись из университета и, едва войдя в ворота пансиона, стали звать:

– Старина Чжао! Старина Чжао!

Оуян Тянь-фэн в три прыжка подскочил к двери, рванул ее – не открывается. Тогда он вернулся во двор, приник к оконному стеклу и увидел, что Мудрец неподвижно сидит, обхватив голову руками.

– Ты что, свихнулся, Чжао? Открой сейчас же! – заорал Оуян.

Чжао Цзы-юэ медленно встал, с понурым видом подошел к двери и откинул крючок. Друзья ворвались в комнату, У Дуань – с особым шумом, так как на нем были иностранные кожаные туфли, а не китайские тапочки с подошвой из прессованной материи.

– Ты что, в самом деле рехнулся? – спросил Оуян.

Тот ничего не ответил, потому что его сердце по-прежнему находилось как бы во рту, а язык – в сердце, и у него не было ни сил, ни желания разъединять их, чтобы говорить с кем-либо, по крайней мере с Оуяном, на лице которого застыла пленительная, словно нарисованная, улыбка. Оуян взял Мудреца за плечи и стал трясти, как трясет цветок пчела, стремясь высосать из него хоть капельку нектара и унести на своих мохнатых лапках немного пыльцы. Мудрец почувствовал, что должен подчиниться этой красивой пчеле, хоть он и не похож на цветок, а если и похож, то на самую простую астру. В общем, отмалчиваться было невозможно, и он промямлил:

– Прошу вас, не шумите, мне нездоровится… – Мудрец взглянул на розовощекого Оуяна и попытался улыбнуться, но губы его не послушались, и на лице застыла полуулыбка-полугримаса.

– Послушай, завтра мы играем с «торговцами», после обеда – тренировка, а ты, старый хитрец, главный нападающий, больного разыгрываешь! – кричал и ругался Оуян, но в его прекрасных устах любое слово казалось благозвучным.

– За футбол докторскую степень не получишь! – отрезал Мудрец, решив вдруг наказать нежные барабанные перепонки Оуяна, и его голос прозвучал не менее решительно, чем первый выстрел Синьхайской революции?[16 - Китайская революция 1911–1913 гг., приведшая к свержению Маньчжурской династии и установлению республики.].

– Нечего с ним разговаривать, давай лучше потащим его на обед! – воскликнул У Дуань. – Тут наверняка какая-то тайна…

У Дуань недаром носил прозвище Секрет, потому что во всех явлениях, кроме тайн природы и премудростей науки, которыми совершенно не интересовался, видел скрытую сторону, подлежащую просвечиванию рентгеновскими лучами. Когда ему попадался хромой рикша, он, садясь в коляску и вылезая из нее, как бы ненароком пинал эту подозрительную ногу, чтобы проверить, в самом ли деле она хромая. Зато после проверки прибавлял рикше несколько гривенников. Таким образом, он и не думал обижать бедняка, а просто стремился до конца его понять; лишние гривенники У Дуань считал естественной платой за эксперимент. Сейчас он взял шапку из искусственного соболя, нахлобучил ее Мудрецу на голову, вынул из ящика стола кошелек и сунул ему в карман. Он отлично знал, где лежит кошелек и даже сколько в нем денег, – иначе не оправдал бы своего прозвища.

– Никуда я не пойду, мне действительно нездоровится! – запротестовал Мудрец, не понимая, зачем им понадобилось тащить его куда-то, когда можно было поесть прямо в комнате.

– Пойдем, пойдем! – засмеялись У Дуань и Оуян, подхватили Чжао под руки и буквально понесли, как драконы – жемчужину?[17 - Драконы, играющие жемчужиной, – один из излюбленных сюжетов китайского искусства.].

Едва они вышли на улицу, как к ним подлетели рикши:

– Господин Чжао, садитесь ко мне!..

– Нет, ко мне!

– Да вы не слушайте их, они хромые!

Взгромоздив сияющую жемчужину на одну из колясок, драконы рявкнули:

– Рынок «Восточное спокойствие»!

У Дуань, успевший удостовериться, что среди рикш нет хромых, сидел разочарованный.

Снег на улицах давно растаял; пешеходы, лошади и колеса смешали талую воду с землей и превратили ее в густое, липкое, блестящее месиво. Но рикши, демонстрируя ловкость ног (ведь бывает не только ловкость рук!), пробирались по этому месиву, балансируя, пританцовывая, разбрызгивая ногами грязь, и наконец добрались до «Восточного спокойствия».

– Вас ждать, господа? – спросили рикши.

– Вот еще выдумали! Вы хотите, чтобы мы вернулись домой грязные, как свиньи?! – отрезал У Дуань, опасаясь, как бы окружающие не поняли, что у него нет собственного, арендованного рикши – ведь это была его тайна!

– Куда же мы пойдем – в «Абрикосовые цветы» или «Сливу в золотой вазе»?

Это были харчевни, недавно открытые сучжоусцами – уроженцами города, славившегося своими красивыми женщинами.

– Все равно! – ответил Мудрец, с унылым видом протискиваясь сквозь толпу вслед за Оуян Тянь-фэном и У Дуанем. Все люди казались ему сейчас какими-то бездушными марионетками. В витринах мелькали флаконы парижских духов, пестрые резиновые игрушки, привезенные из Нью-Йорка. Кому все это нужно? Улыбающиеся красавицы, еще более ослепительные, чем манекены, алчно устремляли на витрины горящие, как алмазы, глаза. Одни, гордо вскинув голову, заходили в магазин, намереваясь удовлетворить свои агрессивные стремления; другие, щупая кошельки, украдкой глотали слезы и шептали:

– Ничего хорошего здесь нет…

«Разве это жизнь?» – думал Мудрец. Теперь ко всему, что он видел, мгновенно добавлялся вопросительный знак: «„Абрикосовые цветы“? „Слива в золотой вазе“? Я сам?»

– Пойдем в «Абрикосовые цветы», выпьем шаосинского желтого! – заявил У Дуань и подмигнул: – Тамошняя хозяйка – такая красотка!

Они поднялись на второй этаж и для начала заказали пачку сигарет. Мудрец закурил, морщины на его лбу разгладились, и он забыл, что к сигаретам тоже нужно добавлять философский вопросительный знак.

– Чжао, дорогой, открой нам свою тайну! – не выдержал У Дуань.

Оуян укоризненно взглянул на него, хотя его улыбающееся лицо тоже выражало любопытство, и спросил:

– Что будешь пить?

Мудрец откинул назад голову и выдохнул струйку дыма. Его намерение решать важнейшие проблемы человеческой жизни несколько ослабло, но он не собирался сразу от него отказываться, чтобы не прослыть легкомысленным.

Оуян Тянь-фэн едва заметно усмехнулся непонятно чем, даже не губами, и стал совещаться с У Дуанем насчет вина и закусок. Когда официант все принес и расставил на столе, Мудрец, сохраняя полное безразличие, немного закусил и стал изучать рекламу виноградного вина «Пять звезд», висящую на стене.

– Старина У, – предложил Оуян, – давай сыграем в фигуры!?[18 - Китайская застольная игра. Двое одновременно показывают друг другу либо ладонь (означает платок), либо кулак (камень), либо два растопыренных пальца (ножницы). Ножницы режут платок, но ломаются о камень, зато камень можно завернуть в платок. Проигравший выпивает рюмку вина.]

– Давай!

Мудрец, продолжавший изучать рекламу, надеялся, что его тоже пригласят и тогда он сможет отказаться, продемонстрировав тем самым свою твердость. Но его не пригласили.

– Ну вот, из трех раз ты проиграл всего один! – сказал У Дуань Оуяну, налил ему рюмку, а себе – две и повернулся к Мудрецу: – Ну, ты мастер отлынивать от выпивки.

Мудрец промолчал.

– Оставь его в покое, – вмешался Оуян. – Он явно нездоров. Раз уж он сказал, что не будет пить, значит, не будет. Видишь, он даже смотреть на вино не желает! Просто молодец!

Чжао почувствовал облегчение: Оуян Тянь-фэн умел подобрать ключик к его сердцу. Сообразительные люди не всегда стремятся радовать собеседника; порою они, напротив, разжигают его тоску или гнев и доводят их до высшей точки, после чего приходит неожиданное успокоение, слезы уступают место смеху. Так рассердившийся ребенок, не зная, на ком сорвать злость, горько плачет, а бабушка говорит ему: «Ну вот, поплакал, и полегчало!» Человеку, не привыкшему болеть, в критический момент полезно сказать, будто он выглядит гораздо лучше, и тогда лекарства начинают действовать с удесятеренной силой. Тому же, кто находит в болезнях удовольствие, надо порекомендовать еще какие-нибудь лекарства, пусть самые невероятные, и он обрадуется: ваше сочувствие и умение наслаждаться «красотой болезни» подействуют успокаивающе.

Оуян это отлично понимал. У Дуань снова проиграл ему, выпил штрафную рюмку и повертел ею перед Мудрецом: «Пустая!» Мудрец нахмурился и зажмурил глаза, продолжая играть роль тяжело больного, но винный запах уже ударил ему в нос и приятно защекотал в горле. Мудрец почесал кадык, желая показать, как сильно болит у него горло, но в это время У Дуань обратился к нему:

– Давай теперь с тобой на пару, Чжао, а то я никак не могу обыграть этого мошенника!

– У тебя что болит, живот или голова? – спросил Оуян.

– Все у меня болит! – мрачно ответил Мудрец, чувствуя, как боль из горла постепенно проникает в живот.

– И тело зудит?

– Ужасно.

– Не иначе как простуда, – с ходу поставил диагноз Оуян.

– Все этот чертов Чунь Второй! – воскликнул Мудрец. – На таком холоде всучил мне горячий батат!

– Может, вина выпьешь для профилактики? – предложил Оуян. Его заботливость была поразительна.

«Не пей, не пей!» – кричал разум Чжао, рассылая срочные телеграммы подчиненным частям тела. Но, к сожалению, центральное правительство в лице разума умело только издавать приказы, рука же Мудреца тем временем вцепилась в рюмку, словно голодный коршун – в зайца. Когда Мудрец поднес рюмку к губам, разум уже смирился: «В самом деле, это ведь для профилактики!» А когда рюмка была опрокинута в рот, все части тела радостно вскрикнули, засмеялись, мозг-правитель окончательно подчинился воле народа и отдал приказ рту выпить новую рюмку.

Еще рюмка, две, три, четыре, пять… Язык сначала одеревенел, потом размягчился, как ириска, и начал таять; кровь побежала быстрее, так что даже боль в застарелых мозолях показалась приятной.

– Ну, как живот? – участливо спросил Оуян таким тоном, словно разговаривал с младшим братишкой.

– Ничего, не помру! Правда, еще побаливает…

Снова выпили по три рюмки, потом еще и еще…

– Признайся честно, ты скис нынче утром не только из-за болезни?

– Ты угадал! Старина Ли меня пристыдил. Советовал уехать домой и заняться земледелием! Он парень что надо!

– Хорош парень, нечего сказать! – хмыкнул У Дуань. – Ты уедешь домой, а он женится на Ван!

– Да, у этой тощей обезьяны уйма всяких козней и хитростей! – засмеялся Оуян…

В пансион приятели пришли настолько захмелевшими, что с трудом зажгли лампу, а непослушные руки все время роняли на стол игральные кости. Сыграли подряд четыре партии. Мудрец налитыми кровью глазами уставился на пустышку:

– Еще четыре партии, и баста… Завтра матч, мне надо выспаться!..

Помолчав, Мудрец снова заговорил:

– Скоро светать будет, надо поберечь силы, чтобы поддержать честь университета! Говорю вам, братцы, спорт – дело важное!

Где-то прокричал петух. Мудрец начал было декламировать стихотворение о петушином крике, но умолк и повалился на кровать. Ему приснилось, что, играя в кости, он разгромил Ли Цзин-чуня своими пустышками и тот убежал без оглядки.

* * *

На стадионе Института торговли, посыпанном желтым песком, красиво выделялись синие футбольные ворота с белыми сетками. Поле было расчерчено светло-серыми линиями и огорожено столбиками с канатами. Студенты и студентки все прибывали и прибывали, оживленно разговаривали, и пар от их дыхания, смешиваясь с табачным дымом, поднимался, словно туман. Организаторы матча, среди которых были Оуян Тянь-фэн и У Дуань, с белыми флажками в руках и с трепещущими бледно-зелеными полосками шелка на груди, сновали в толпе, будто ткацкие челноки. В воздухе в лучах заходящего солнца парили бумажные змеи, подчеркивая тихую безоблачную красоту первых дней зимы. Солнце, казалось, не могло расстаться с этой стайкой юношей и девушек, как будто за миллионы лет своего существования оно впервые видело в Китае таких жизнерадостных и милых людей.

Вдалеке старый торговец сластями, растирая руками замерзшие уши и мотая косичкой, оставшейся еще со времен маньчжурской династии, кричал: «Засахаренные груши! Сливочные тянучки!» Мальчишки-школьники в толстых серых куртках на вате перебивали его: «Табак! Сигареты!» И туман над головами студентов все сгущался, потому что несколько сотен сигарет, дымивших разом, не уступали по мощности небольшой заводской трубе. Светло-серые линии по краям футбольного поля постепенно исчезали, стертые подошвами зрителей, забросанные шелухой семечек и арахиса.

Появились первые игроки. Команда Института торговли была в серых трусах и майках, коричневых гетрах и голубых шапочках, а команда университета Прославленной справедливости – в красной форме, черных гетрах и белых шапочках. Внимательный наблюдатель тотчас заметил бы, что на молодых людях нет ничего, что напоминало бы национальный костюм, хотя время от времени они из патриотических побуждений громили лавки с иностранными товарами.

Футболисты выбегали на поле, слегка согнув ноги, съежившись и потирая голые колени с выступившими от холода пупырышками. Это должно было символизировать твердость духа при кажущейся мягкости, свойственную спортсменам. Они подбегали к канатам, пожимали руки знакомым, а те кричали: «Чжан, поднажми!» – или: «Не жми, играй вполсилы!», «Сунь, какая у тебя красивая шапочка!», «Дай им как следует по копытам, старина Ли!» Игроки не всегда могли разобрать, что им кричат болельщики, но неизменно всем улыбались, демонстрируя только что вычищенные зубы. Они били по воротам, делали обманные движения, легко принимали мяч на носок бутсы, прижимали его к земле. Один из игроков, сделав вид, что поскользнулся, упал навзничь и задрал вверх ноги, другой свалился на него и посмотрел на зрителей. Те, конечно, захохотали.

Вратари старались не пропустить ни единого гола, действовали и руками, и ногами, прыгали то в одну, то в другую сторону. Иногда мяч уже оказывался в сетке, но вратарь все равно подпрыгивал, касаясь верхней планки ворот, будто ничего не заметил.

Когда на поле вышел Мудрец, зрители загудели: «Чжао Железный Бык! Настоящий Железный Бык!» Багровое лицо, короткие, толстые руки и ноги, размашистый шаг – все это делало Чжао похожим на первоклассного, непревзойденного во всем мире спортсмена. Его гетры были подвязаны зелеными шнурками, выделявшимися на волосатых ногах, способных свалить одним ударом!