– Может, оно и к лучшему…
Так ее ждала, так радовалась приезду, а теперь хотелось одной оказаться. Спокойней одной.
– Такое время, баб, – стала объяснять внучка тоже помягчевшим тоном, – не до свадеб, не до детей. Все вон горит, взрывается, ужас сплошной.
– И что теперь? Еще хуже было, и ведь ручки не складывали…
– На моем веку хуже не было.
Помолчали, без аппетита отпивая чай из чашек… Да, тягостный у них получался разговор, но в то же время в голове Зинаиды Петровны словно бы зашевелились давно заржавевшие шестеренки. И она задала новый вопрос, с подвохом:
– А на новой работе как?
Внучка мгновенно воодушевилась:
– Там все отлично! Дома строят, квартиры ремонтируют. Так что я, баб, нарасхват.
– Ну вот видишь, люди помирать не собираются. Еще, поди, и детские спальни просят придумать…
– Так, ладно. – Внучка поднялась. – Устала с дороги. Я пойду полежу, можно?
– Да-да, там белье свежее. Отдохни.
На другой день гуляли по центру. Острых тем старались не касаться. Зинаида Петровна ненавязчиво обращала внимание, что вот школу отремонтировали, заводоуправление реставрируют, больницу открыли. А все эти годы приходилось или скорую вызывать, которая ехала в лучшем случае час, а так – часа три, или к ним сюда приезжала бригада врачей раз в месяц – измеряли давление, выслушивали жалобы, слушали легкие, сердце…
Внучка и радовалась, и тут же морщилась. Накачали ее где-то там негативом, утонула, видимо, в интернетовском омуте.
– О! – вскрикнула совсем как в детстве, – черемуха!
И подбежала к дереву, стала срывать красные ягодки, бросать в рот.
– Красная вкусней черной! Сто лет не ела…
Да, кто-то еще тогда, во время строительства поселка, высадил целую аллею красной черемухи, которой в этих краях до того и не видывали. И вот до сих пор большинство деревьев живы, правда, подсыхают. Но за ними следят – сухие ветки спиливают, стволы понизу белят…
– Давай завтра до участка сходим, – предложила Зинаида Петровна. – Кизил надо собрать. – Она очень гордилась кизилом, который когда-то, саженцем, не просто выжил в их суровые зимы, но и превратился в огромное дерево. – Компота наварим. Может, и вишня еще осталась. Месяц назад хорошая была…
– Конечно, баб! – внучка совсем развеселилась, тянулась руками к ягоде, громко выплевывала косточки.
– Заодно посмотришь, какой деревня стала, Даниловка.
– А какой она стала?
– Будто новая. Дома перестраивают, крыши этим, металлочерепицей или чем там, кроют…
Внучка стала серьезной:
– Сейчас повсюду так. Деньги у людей появились. Но лучше, чтоб не появлялись… Это, баб, кровавые деньги.
Зинаиду Петровну как холодной водой обдало.
– С чего это?
– И завод с комбинатом тоже… Не для полетов на Марс там моторы будут делать, как вы мечтали и меня приучили… Для ракет, которые на людей полетят.
Зинаида Петровна смолчала. Вернулись домой; она сослалась на то, что плохо себя чувствует, ушла в спальню. Лежала, думала… Может, всё так, всё так. Внучке лучше знать. Хотя откуда? Наслушалась, начиталась… А телевизор она – сколько раз с гордостью говорила – не смотрит. Вот и черпает из того омута… «На людей»… На тех людей и ракет не жалко. И не люди они, такое творить…
Гнала, гнала, гнала от себя сомнения. Начнешь сомневаться – и разрушится эта вторая жизнь. Рассыплешься, превратишься в пыль, труху. И первая жизнь станет напрасной, ошибочной. Поэтому – нельзя, нельзя ей в восемьдесят семь лет сомневаться.
Поднялась. Постояла и села. Посидела, решаясь. Посмотрела на часы. Встала и пошла в зал.
Внучка сидела на диване и пристально смотрела в телефон.
– Знаешь, – заговорила Зинаида Петровна; внучка вздрогнула и перевела взгляд на нее. – Ты, наверное, поезжай. Все хорошо у меня. Поезжай. Автобус будет через сорок минут. Успеешь.
Вернулась к себе, закрыла дверь. И накинула крючок на петлю.
2025
Время
Первый раз я держал путь на малую родину не на свои деньги. За двадцать лет, с тех пор как обрел какую-никакую известность, побывал в большей части областей, республик и краев, в полутора десятках стран на книжных фестивалях, встречах в библиотеках, литературных семинарах. А на малую родину не приглашали, не везли.
Ну, у меня специфическая малая родина, Тува, которую все чаще даже русские называют Тыва. Когда-то автономная республика, а теперь просто республика. С большой буквы «Р».
Было время, отправляешь в Туву бандероль (одноклассникам новую книжку), и тебе говорят из окошечка: «А вы почему сюда пришли? Вам за угол, где зарубежная корреспонденция». И стоило труда убедить, что Тува – часть России.
Потом перестали отправлять за углы – о Туве узнали. Министр МЧС (потом министр обороны) родом оттуда, в Туве президент очень большую щуку поймал, тревел-блогеры полюбили о ней рассказывать: экстрим во всех отношениях…
Литературных фестивалей в Туве не проводилось, библиотеки не приглашали. Не только меня не приглашали (я уж думал, что обидел местных жителей – много разного нелицеприятного о них написал), но и других. Никого не приглашали. Бедная республика, дотационная, да и закрытая, чужих – из-за Саян – там не очень-то привечают.
Я, конечно, ездил. На автобусе, на такси, место в котором ненамного дороже билета на автобус, со знакомыми. Тянула малая родина даже после того, как там не осталось друзей, почти не осталось одноклассников, родни. Но день, два, три там даже в одиночестве придавали сил. Что ж, на то она и родина, чтоб питать. Даже через тоску наполнять силами.
Ну а тут вдруг: приезжайте. Фестиваль «Читай, Тува». На один день, но как уж получилось, что удалось…
Я жил тогда в Екатеринбурге; тут же предложил организаторам маршрут: из Еката в Новосибирск, там пересадка, и из Новосибирска в Кызыл – столицу моей малой родины и мой родной город.
Организаторы ответили: из Новосибирска в Кызыл самолеты летают не каждый день, ваш день с рейсом не совпадает. Придется лететь через Москву. Да и из Москвы в Кызыл летают не всегда, периодами. Сейчас ранняя осень, спрос есть, так что сообщение имеется.
Отпросился у жены. Отпустила. Сказала, что малая родина – святое, как-нибудь три дня выдержит одна с годовалой дочкой.
Ну да, фестиваль был однодневный, но на обратном пути я решил побывать в деревне на юге Красноярского края, в том доме, где после переезда из Тувы жили мои родители. Нужно было забрать хотя бы некоторые, дорогие памяти вещи.
Родители умерли, дом стоял без призора.
Я взял с собой огромный чемодан, хотя обычно путешествую с сумкой для ноутбука или рюкзаком. Приехал в аэропорт, и тут, еще даже не вошел внутрь, теленькнула эсэмэска: ваш рейс задерживается на полчаса.
Обычно самолеты в Москву отправлялись вовремя – люди из Еката летают туда в основном на работу. Купить билет на ночные рейсы в столицу с воскресенья на понедельник и с пятницы на субботу обратно – дело вообще почти безнадежное.
Для некоторых екатеринбуржцев самолет так и вовсе как электричка в Москву для жителей, например, Дмитрова или Коломны. Так что у них все рассчитано иногда поминутно, и вот – задержка.
Редкая, надо отдать должное; еще года полтора назад разнообразные специалисты говорили, что с гражданской авиацией в России скоро станет совсем плохо – самолеты, дескать, почти все иностранные, на запчасти и на покупку новых наложены санкции. Вот-вот небо для граждан РФ станет недоступным. Но – летаем. И в основном по расписанию.
Для меня полчаса – пустяк. Зазор между прилетом в «Домодедово» и вылетом в Кызыл больше трех часов. Что ж, меньше буду торчать в этом «Домодедово», где до сих пор не открыли курилки. Во «Внуково» есть, в «Шереметьево» тоже, а домодедовские кобенятся. (Справедливости ради надо уточнить: во время действия рассказа кобенились, вскоре сдались.)
Очень медленно выкурил сигарету, вошел в «Кольцово», зарегистрировался, сдал практически пустой (пакет со сменой белья) чемодан, вес которого вызвал у девушки за стойкой молчаливое, но выразительное удивление. И, кажется, подозрение.
– В Сибирь еду – обратно он будет под завязку, – объяснил я, чтоб снять это подозрение.
Эх, могла бы ты, девушка, сказать: а билет у вас только до Москвы, тогда бы у меня в голове щелкнуло… Но она не сказала, нацепила на ручку чемодана клейкую бумажку, и чемодан уехал в недра технической зоны.
Я же получил посадочный, поднялся на эскалаторе на второй этаж. Прошел досмотр, в очередной раз (наверняка не в последний) подосадовав, что не вынул дома ремень из джинсов. Ничего этот ремень не держит, хожу спокойно без него, но джинсы ведь без ремня не смотрятся, а в аэропортах приходится этот ремень торопливо (хотя никто обычно не торопит) вытягивать, роняя на пол то, что в армии называют тренчик.
И именно в этот момент вспоминается сцена из фильма с Джорджем Клуни, где он так профессионально проходит все эти досмотры…
Ладно, в общем, и я тоже довольно профессионально прошел, оказался в так называемой стерильной зоне. И сразу почувствовал, как устал. От чего, казалось бы… Но вот так – усталость. Раньше были радость, предвкушение нового, нетерпеливое ожидание полета. Ведь это чудо – здоровенная металлическая штуковина, набитая людьми и багажом, разбегается и взлетает. Наверняка многие, даже привыкшие летать, не понимают, как это возможно. Можно сколько угодно говорить заученное про турбины, особую форму крыльев, но вот так – сердцем, что ли, – мало кто понимает. Лично я не понимаю и воспринимаю как чудо.
Но – налетался я. Налетался за последние годы. «Зажрался» – скажет кто-нибудь. Наверно. И тем не менее жрать, то есть лететь, – надо. Малая родина все-таки. Впервые пригласили…
Купил бутылку воды в автомате, нашел свободное место возле курилки. Уселся. Да, полчаса это терпимо. Тем более что вот можно покурить в любой момент. Курилка здесь существовала все годы запрета. Жестяная будка с дверью на колесиках, с гофрой вентиляции в потолке. Она была вся обклеена перечеркнутыми красным сигаретами: дескать, нельзя категорически. Но пепельницы внутри присутствовали, вытяжка работала. Люди входили и курили.
Хорошо. Отсутствие курилок в этих самых стерильных зонах нервирует, и курить хочется особенно сильно. Вот и курят в туалетах, курильщиков ловит полиция, орут на них уборщицы…
Достал тетрадь с начатой повестью, глянул, что там написал накануне. Попробовал писать дальше. Не писалось. Убрал тетрадь, вынул ноутбук. Стал читать книгу, которую читал время от времени последние недели. Не по работе, а для души. Не читалось.
Тело ломило, словно я физически переработал. В сон клонило. Задремать мешали объявления: туда-то начинается посадка, тех-то срочно приглашают к такому-то выходу, прибыл оттуда-то самолет…
Пошел в курилку. Людей почти что битком. Один раз затянулся и понял: курить совсем не хочется. Ну и не приспособлена эта будка для смакования. Над головой гудит вытяжка, но мало что вытягивает, душно, едко, глаза щиплет… Люди скорее всасывают в себя никотин, смолы и прочее, с отвращением давят окурки на бортике пепельницы-дыры и выскакивают.
Ну и я тоже вскоре выскочил. Снова сел, достал смартфон. Дисплей ожил от моего взгляда, приглашая погрузиться в чтение новостей, постов, блогов, просмотр роликов и фильмов. Можно набрать «Монтескьё» и погрузиться в его «Персидские письма», можно – «Диалоги» Платона попробовать осилить. При помощи смартфона очень многое можно… Нет, не хочу, не могу.
Впрочем, писать хочу, но опять же – не могу. Как-то там в дневнике у Толстого: «Писать не могу, а хочется». Ну вот и у меня типа того. И давно уже, почти год.
В первые недели после двадцать четвертого февраля состояние было, конечно, жуткое. И недоумение, и страх, и стыд, и сомнение в том, что не сошел с ума, что это происходит на самом деле. Но и… В голове постоянно колотилось: сколько сюжетов! сколько сюжетов! Я копировал разные статьи, посты из интернета, записывал детали событий, сводок из так называемых линий соприкосновения, цифры, даты, имена людей, которые вполне могут стать персонажами будущих рассказов, а то и большого романа.
Хм, так Михаил Шолохов, в общем-то, собирал материал для своего «Тихого Дона» – юнцом еще запоминал, фиксировал. Да, он был очевидцем боев, отступлений и наступлений, расправ, налетов, а позже и участником того, что отразилось в последних частях книги.
С другой стороны, необязательно делать местом действия большого романа о переломных событиях истории именно ту территорию, где они происходят. Герой может жить в относительно безопасном Екатеринбурге, например, и переживать (во всех значениях этого слова) не меньше тех, кто живет там, где стреляют…
Так я считал, так готовился к настоящей работе. Но шли месяцы, и сюжеты не превращались в рассказы, большой роман оставался даже не целью, а очень размытой абстракцией. Я успокаивал себя тем, что по горячим следам о таких вещах писать не стоит. Да и следов еще нет – исторические события еще только начинаются, перелом наметился, он неизбежен, но еще не случился. Нужно продолжать собирать материалы, копить впечатления, наблюдать. Время писать еще не пришло.
Правда, над одной повестью я кое-как работал. Начал ее больше года назад – через четыре с небольшим месяца после двадцать четвертого.
Вернее, я набросал ее за один день – действие повести происходит на протяжении 29 июня 2022 года, – а теперь, что называется, расписывал.
Дело двигалось медленно, без охоты, без того, что называют вдохновением. И мешал навязчивый вопрос: кому это надо?
Вот ведь, примерно с четырнадцати до пятидесяти одного года я писал и писал и никогда не задавался им – мне надо было, мне это было интересно и важно, а теперь вот задался, и не мог от вопроса избавиться.
Но что действительно на фоне происходящего моя история: герой повести, мой ровесник, приезжает в деревню, где жили и умерли его родители. Пытается придать участку обитаемый вид – рвет траву во дворе и огороде, подновляет забор и при этом вспоминает, вспоминает. У человека ведь под черепом постоянно что-нибудь варится, чаще всего – воспоминания…
Меня часто ругали (теперь не ругают – то ли привыкли, то ли не читают) за мелкотемье, бытовизм. Хотя я пытаюсь насыщать этот самый бытовизм мыслями, пресловутой рефлексией, какими-никакими, но конфликтами. Здесь, в этой повести, тоже пытаюсь. Правда, не очень-то выходит. Перед глазами фильм «Баллада о солдате», и фильм и повесть «Двадцать дней без войны», книги «Время жить и время умирать», «Живи и помни»…
Все это написано, снято через годы и десятилетия после… А что писали тогда, во второй половине сорок первого, в сорок втором, сорок третьем? Не все ведь типа «Они сражались за Родину» (кстати, в первых публикациях «родину» было с маленькой буквы) и «Василия Теркина»… А, да, Зощенко «Перед восходом солнца» написал и вскоре получил отзыв: вывернул наизнанку свою низкую душонку.
Пришло время крупнотемья, и как быть тем, кто всю жизнь поднимал мелкие темы… Да и где те, кто поднимал крупные?.. Есть один писатель – немного моложе меня; мы с ним одно время дружили – так он сразу пришел с романом о войне, о чеченской. Почти двадцать лет назад. Сначала роман восприняли как антивоенный, а позже, теперь… Время показало, что человек по-настоящему сильно чувствует жизнь на войне, или вблизи войны, или в тех ситуациях, когда жизнь его может вот-вот оборваться.
Этот писатель, отменно талантливый (иначе я бы вряд ли о нем сейчас вспоминал), все последние годы утверждал в своей прозе, в статьях, постах: надо воевать. И вот его словно услышали, началось, и он вскоре отправился туда. Кажется, реально воюет.
Наверное, его примеру последуют. Да уже следуют единицы, большинство же литераторов возят помощь, собирают деньги на экипировку, читают стихи солдатам, подбадривают, поднимают моральный дух. Скоро, наверное, и книги пойдут. О войне. Крупная тема…
Да, человека три-четыре из литераторов ушли добровольцами. Один из них, большой, пузатый, несуразный, автор лирических стихотворений и рассказов, тут же пропал без вести. Осталось двое, кажется, сыновей-подростков…
Посадка. Щелканье ремнями безопасности. Инструктаж бортпроводницы. И под этот инструктаж я – давно заметил, что он стал для меня как колыбельная, – засыпаю.
И так хорошо спалось почти два часа – с трудом вытянул себя в реальность лишь после объявления: «Двери в положение дизарм».
Высадка производилась не в автобус, а по теле-трапу, и это порадовало. Спокойно прошел по нему, вышел в зону прилета, а оттуда – где встречают прилетевших. Не обращая внимания на призывы: «Такси берем. Такси, ребята, такси», – оказался на улице.
Тепло, по московскому обыкновению что-то накрапывает с неба, сумерки, приятная суета. Подъезжают машины, забирают людей; из здания аэропорта вращающаяся дверь выталкивает и выталкивает людей, кто-то с цветами, большинство катят чемоданы, и звук постукивающих по плитке колесиков мне очень приятен – романтический звук.
Я стою возле большой урны с решетчатым верхом. Сейчас докурю, и вернусь в аэропорт, и через два с половиной часа полечу дальше, в Кызыл. Многие про него слышали – Тува вообще в последние годы на слуху, несколько документальных фильмов-тревелогов выпустили, – но были-то единицы. А я – почти каждый год. Но, кажется, первый раз вот так: из Москвы на самолете…
Прошел досмотр, остановился перед табло с расписанием вылетов, нашел Кызыл. И завис в растерянности: рейс задержали до четырех ночи. Это значит – пытался подсчитать – мне торчать здесь больше восьми часов и на свое мероприятие на фестивале я опоздаю.
Да, растерялся, но не разозлился – теперь казалось, что изначально знал: поездка не будет простой.
Отыскал стойку, где должна быть регистрация, – обычно и на те рейсы, что задерживают, регистрируют в положенное изначально время. На сей раз стойка была темна и безжизненна.
Написал эсэмэс организаторам «Читай, Тува» – так и так. Те ответили: о-хо-хо, встречу перенесем, прилетайте, ждем…
Я стал бродить по аэропорту. Перекусил в «Бургер Кинге». Кстати, здесь повезло – кассир спросила: «За “Спасибо” рассчитаетесь?» Я, конечно, согласился и заплатил за шесть крылышек, картошку фри, бутылку воды без газа всего один рубль. Это очень приятно – что-либо купить в аэропорту за один рубль.
После еды снова захотелось курить. Пошел на улицу… Вот так и будет до двух часов, пока не зарегистрируюсь, не окажусь в зоне вылета, а потом в кресле самолета; вот так и буду – туда-сюда, туда-сюда. Покурю, поброжу, покурю, поброжу…
Так уже было лет семь назад, когда прилетел в это же «Домодедово» из Братиславы и нужно было через семь часов лететь в Новосибирск. В Москве у меня тогда была семья, но глупо показалось ехать домой, чтоб только поздороваться. И я мучился здесь.
Сиденья свободные были, но сидеть долго на них не получалось – неудобно. Сидушки твердые, спинки короткие. Доставал телефон, открывал новости, соцсети. Не читалось. Снова наваливалась усталость. И спать тянуло. Пакостное состояние. Напоминает наряд часового – таскаешься четыре часа по территории заставы; можешь и посидеть, можешь даже рискнуть подремать, но не сидится, не дремлется. То и дело смотришь на часы, и время даже не тянется, а попросту стоит.
Тогда мне было девятнадцать лет, а теперь… И в голове давило (недавно у меня обнаружилось повышенное давление), во рту – кисло и горько.
Нашел в кармашке рюкзака «Орбит», пожевал, вскоре надоело, челюсти тоже давали знать, что устали. Увидел урну, бросил в нее то, что в детстве мы называли жовкой. Кажется, еще до появления у нас жевательной резинки. Тогда жевали серу – на базаре ее продавали, да и моя бабушка сама делала…
Многое из того, что было лет сорок назад, ну тридцать пять, представляется совсем недавним. Так ярко – до запаха, до ощущения на пальцах. А потом задумываешься: действительно, огромный срок тебя отделяет от этого случая, прикосновения, вдоха. От какого-нибудь столько раз описанного в основном слабыми литераторами солнечного луча, скользящего по шторе, по шкафу, или от лица молодой мамы, говорящей «доброе утро, сынок». Словно на днях это было, но прошло… почти вся жизнь прошла, и тебе не пять, а пятьдесят. И мамы нет, и той квартиры, по которой полз тот луч. Хм, квартиры в прямом смысле нет – квартира переделана в магазин.
