И вот ты старый… Нет, не то чтобы старый, а… У Андрея Платонова вроде бы где-то было – «истраченный человек». Вот именно, истраченный. Или почти истраченный. Уже несколько лет чувствую в себе эту истраченность. Хотя, хм, дочку сделал, новые книги до самого последнего времени раз в год-полтора выпускаю. Но ощущение истраченности, исчерпанности все сильнее. И та повесть, которую теперь с натугой пишу, это какое-то черпание со дна, что ли…
Впрочем, я с юности жалуюсь. Любимая поэтическая строка: «Я усталым таким еще не был».
И сейчас, может быть, в том числе чтобы отвлечься, я пытаюсь представить себя со стороны, обращаюсь к себе на «ты», говорю сочувствующе.
Ты бродишь, бродишь по пустеющему аэропорту, ждешь рейс в город за четыре тысячи километров отсюда. Ты поучаствуешь там в скромном, на самом-то деле наверняка никому не нужном фестивале, попытаешься покрасоваться перед людьми, которые не читали (и слава богу) твои книжки, а потом поедешь через горы в деревню, где стоит трехоконный домик, в котором последние тридцать лет прожили твои родители.
Домик и участок выставлены на продажу, риелтор уже два раза привозила туда потенциальных покупателей. Им нравилось, они обещали «подумать». Если кто-то из них надумает, ты потеряешь этот кусочек земли, ставший тебе родным. Родным и лишним, точнее обременительным. Ты знаешь, что не будешь там жить постоянно – зимы там суровые, а домик уже плохо держит тепло, и главное – ты давно отвык от деревенской жизни, и здоровье не то, и возраст. Пятьдесят лет это много. Тем более куришь, выпиваешь почти каждый вечер. Недавно у тебя появилась напоминающая женскую косметичку коробочка с лекарствами…
Да, я чувствую, как старею. Или истрачиваюсь. И не на заводе каком-нибудь, не за письменным столом и даже не за кухонным с бутылкой водки, а… От мыслей, что ли. Или, может, от невозможности говорить и писать все, что думаю.
Как сформулировал один советский диссидент еще в то время: инакомыслие у нас не запрещено, у нас запрещено выражать иные мысли. (Что-то такое, по памяти.) Теперь это повторяется.
Лет десять назад мы, в общем-то, поддержали введение «текстового предупреждения» на книгах «содержит нецензурную брань» и упаковку таких книг в полиэтилен; примерно тогда же согласились, что не стоит воспевать политических радикалов, маргиналов от культуры, что чувства верующих нельзя затрагивать. А теперь впереди маячит одна безопасная тема: воспевать березки и колокольчики…
Впрочем, некоторые мои коллеги на этом в последние годы и сконцентрировались – из социальной прозы ушли в экзистенциальную, познают себя внутри природы, описывают жизнь домашних животных, травы, речек рядом с их домами… Такое уже бывало в нашей литературе и в царские времена, и в советские.
Заметил массажные кресла в переходе между терминалами. Я всегда мысленно возмущался, когда видел в этих креслах людей, которые просто сидят, ничего не массируя. Не для того их здесь установили, говорил про себя, но как бы им. А сейчас чуть не бегом направился к свободному. Плюхнулся, утвердился. Поставил будильник в мобильнике, попил воды и постарался уснуть.
Уснул. Быстро и легко. Оказывается, массажные кресла очень удобны для сна.
Но легкость засыпания сменилась какими-то тягучими видениями. Это были не кошмары – я помнил, что нахожусь в аэропорту «Домодедово», но в то же время перенесся в Кызыл, на встречу. И мне задавали риторические вопросы, как я мог такое написать о месте, где родился и вырос, а потом на меня бросился парень, чтоб избить, убить, наказать.
Там, в видении, а может, и в кресле, я встряхнулся, парень, зал, где проходила встреча, исчезли, и я оказался на печи…
Когда я был в армии, родители купили дачу под Кызылом. С подземным гаражом, каменным двухэтажным домом. Правда, на каждом этаже было всего по одной комнате, но дом производил впечатление – добротный.
Вернувшись на гражданку, я почти сразу поселился на даче. Была зима с девяносто первого на девяносто второй – хотелось спрятаться и никого не видеть.
В морозы я спал на печи, большой, с лежанкой, и однажды проснулся от того, что вся комната была в белом дыму, удушливом, едком. Скатился на пол, на карачках добежал до двери, выскочил на крыльцо. Долго отхаркивался, дышал, дышал…
Каким-то образом стала тлеть подушка, набитая перьями. Хотя, осматривая потом печь, я не нашел трещины, через которую могла бы проскочить искра… В общем, мне повезло проснуться тогда, я продышался и стал жить дальше. И сколько всего у меня с тех пор произошло. Теперь же, в этом видении, я не проснулся – я задохнулся, умер, я видел себя лежащим в белом дыму…
А потом вошли родители, не такие, какими были в девяносто втором, а старенькие и немощные. И та печь мгновенно сделалась маленькой и тоже старой, как у нас в деревенском доме. И я был не тем молодым, только что дембельнувшимся.
«Сынок, ты зачем дом продаешь? – плачуще спросила мама. – Мы ведь не умерли, там всё перепутали».
А кого я тогда похоронил?.. Я не задал этот вопрос вслух; кажется, от ужаса я там, в видении, лишился дара речи.
Читал: ученые установили, что сновидения длятся в основном несколько минут, редко дольше. Не знаю, но мое, в трех частях, показалось мне долгим. И когда распахнул глаза, посмотрел в телефон, оказалось, что всего лишь через двадцать минут сработает будильник. То есть спал, а по ощущениям поверхностно дремал я больше пяти часов.
Поднялся, постоял. Чувствовал себя физически бодро, а душевно… Снова пакостно как-то, муторно, но уже по-другому. Не как перед сном.
Что означают эти три сцены? Может, не лететь и риелтору написать, что дом продавать раздумал? Выплатить штраф, тем более он какой-то крошечный.
Попил воды, нашел туалет, потом пошел на улицу.
В отличие от вечера, когда надувал холодный мокрый ветер и во всем чувствовался подмосковный октябрь, сейчас оказалось тепло. И, не застегивая пальто, я с удовольствием выкурил сигарету. Погулял вдоль терминала. Радовала безлюдность. Подошел было таксист с предложением отвезти меня куда мне надо, но я ответил, что еще не улетел, и он исчез.
Докурил, затушил окурок, но в аэропорт не возвращался. Стоял, дышал. Вспомнил, что не отключил будильник. Достал телефон – прошло-то всего пятнадцать минут. Время снова стало тянуться.
И вместо того чтобы о чем-нибудь подумать, что-то представить, я стал против воли наблюдать за своим состоянием.
Да нет, какое тут «против воли», если я по… Хотел было употребить штампик «поминутно», но куда чаще – крайняя правая цифра не менялась… В общем, то и дело заглядывая на дисплей.
Состояние отвратительное. До зуда, до тошноты. И всегда в такие периоды кажется, что, окажись ты в благоприятных условиях, так бы плодотворно, вдохновенно работал… И оправдываешь себя: как вот здесь-то, без письменного стола, без чашки чая…
Хочется одного, вернее, той цепочки действий, каких хотелось еще в Екатеринбурге, – зарегистрироваться, пройти досмотр, перетерпеть час-полтора в зоне вылета и сесть в самолет. И провести эти пять часов полета лучше всего во сне… Но так как я уже надремался, то наверняка придется маяться.
Выкурил вторую. Тоже медленно, но не с таким удовольствием, как первую. Все доставал и доставал из кармана пальто телефон и смотрел, сколько там.
Зачем-то смотрел, хотя понимал, что прошло пять, от силы семь минут.
А было время, я писал и в аэропортах, и в самолетах. С удовольствием писал, никого не стесняясь. И в поездах тоже. Заберешься на верхнюю полку и пишешь, лежа на животе, подоткнув под себя тощую подушку.
Регистрация наверняка уже началась, но я не торопился. Словно мстя за то, что рейс задержали так надолго, что не зарегистрировали тогда, я тянул время, с каким-то детским удовольствием хмыкал: я ждал, теперь вы подождете. Понимая при этом – никто меня ждать не будет. Закроют стойку минута в минуту, и останусь здесь, без полета.
Наконец затыкал окурок, положил в рюкзак сигареты, зажигалку, жвачку, мобильник, прошел через рамку, подхватил рюкзак с ленты. Теперь налево, к стойке регистрации.
К ней вытянулась очередь. И откуда взялись люди? Наверное, многие все эти часы, как и я, сидели по углам. Дремали, мучились, ждали.
Постепенно, по шагу в две-три минуты, добрался до стойки. Подал паспорт, уточнил:
– В Кызыл.
Девушка пошелестела клавишами компьютера, спросила:
– Багаж будет?
– А?
Я хорошо расслышал вопрос, и в этом моем «а» было осознание того, что о чемодане я забыл.
Нет, не о чемодане я забыл, а что его нужно было забрать после прилета. Таскаться с ним, а потом сдать сюда.
– Будет… багаж будет. Сейчас… – Я засуетился. – Сколько до конца регистрации?
– Пятьдесят минут.
– Выдайте мне сейчас посадочный, а чемодан я позже сдам. Можно?
Девушка покривила губы – у каждого, дескать, свои причуды – и ответила:
– Можно.
С зажатыми в руке паспортом и посадочным я побежал в зону прилета. По дороге вроде одумался, понял, что документы мне сейчас не нужны, сунул их в пальто, зато полез за телефоном.
«Зачем?»
Отыскал указатель «Розыск багажа». Пошел по нему. Свернуть… Свернул. Коридор, совсем не похожий на то, что осталось за ним – там была чистота и свежесть. А здесь что-то от отделения милиции из девяностых.
Вот тупик. Дверь без таблички. Но других нет. Я стал стучать. Сначала костяшками пальцев, потом кулаком. Потом заметил нечто похожее на домофон. Кнопка и крошечная решетка динамика. Нажал на кнопку.
Я понимал: паниковать пока нет причин. И при этом паниковал – меня трясло, и пот щипал и холодил спину. И время только что еле ползшее и замиравшее (даже сны-видения были долгими, тягучими), теперь помчалось. У меня в голове будто часы затикали, отсчитывая секунды. Тик, тик, тик, тик…
Скрипучий голос из домофончика. Слов не разбираю, но интонация вопросительная. И поэтому отвечаю: забыл забрать чемодан после прилета.
– Какой рейс? – голос разборчивей.
– Из Екатеринбурга.
Пауза. И скрип:
– Нет с этого рейса забытых вещей.
– Ну как, если есть. Я!.. – Сообщение голоса подстегнуло панику.
– Идите в сектор «Б». Там садился Екатеринбург.
Я знал, что вышел из самолета в этом терминале (секторе, получается). Впрочем, знал до того самого момента, когда меня отправили в другой. Теперь же я сомневался.
И побежал в сектор «Б» (официально – «В»). Хорошо хоть, что в отличие от «Шереметьево» все терминалы-секторы здесь располагались в одном здании.
Добежал, убедился, что терминал не тот – международных сообщений, но прибывают и самолеты внутренних линий, – и все же отыскал «Розыск багажа» (что ж, иногда каламбуры неизбежны). При помощи домофончика состоялся еще один такой же диалог с другим скрипучим голосом. Никаких вещей с ближайших рейсов из Екатеринбурга у них на багажной ленте не забывали.
Побежал обратно. Взмыленный и ноющий ругательства. Уже сомневался и в том, что прилетел из Екатеринбурга, что у меня был чемодан, что вообще все это на самом деле.
Да, как мало нужно, чтобы реальность стала сомнительной.
Остановился, достал посадочный талон с прошлого рейса. Нет, все так: Екатеринбург – Москва, «Домодедово», и багажная бирка (или как там это правильно называют) наклеена.
А может, плюнуть? Чемодан пустой, какая-то мелочь типа трусов-носков… Пусть хранится в дебрях аэропорта. Лучше пойти покурить, отдышаться – и на рейс. Чемодан в Кызыле купить.
Может, и сделал бы так, если бы не увидел стойку «Информация» меж двух терминалов-секторов. Будто сказочная избушка она мне встретилась. За стойкой сидела очередная аэропортовская девушка/женщина. И к ней я обратился, мало надеясь на помощь. Что-то там лепетал – «извините… забыл… не могу найти… говорят, что нет…».
Лепетал и с удивлением слушал эту свою бессильную ноту. Будто я действительно, по-настоящему старик, теряющий память, впадающий в слабоумие. А может, так оно и есть. Вот сейчас оно взяло и в первый раз проявилось.
– Посадочный сохранили? – строго перебила женщина.
– А? Да-да, сейчас! – И я полез в один карман, в другой. – Да ведь только что… Вот!
Женщина посмотрела, пошелестела клавишами. Звук этот меня всегда успокаивает, и в тот раз я немного успокоился и даже приободрился – хоть что-то зашевелилось, помимо меня… Женщина пощурилась в монитор, сняла трубку стационарного телефона, натыкала номер.
Не помню, не буду врать или фантазировать, что она говорила, но через минуту или две (течет ли, бежит ли время, я тогда совершенно перестал понимать) сказала мне:
– Идите в розыск багажа сектора «А». Вот туда. Там ваш чемодан.
– Спасибо! – сказал я и повторил еще выразительней: – Спасибо огромное!
Не пошел, а побежал. Задыхаясь то ли от курения, то ли от сердца или давления, то ли от страха не найти, не успеть, не улететь. Ну или свойственно людям в моем возрасте так волноваться, до задыхания. Хотя в «Календаре возрастов», старинном, дореволюционном, видел: период от пятидесяти до шестидесяти лет назван – «спокойствие».
На сей раз мне открыли. Впустили. Опять женщина. В аэропортовской форме.
– Покажите посадочный.
Показал, и она провела в кабинет, посреди которого стоял мой чемодан.
Я уже машинально стал благодарить; женщина перебила:
– Как же вы так? И ведь рейс-то когда пришел!..
– Да вот, – я дернул плечами, – сбой программы.
– Ничего себе сбой – чемодан забыть!
Я глянул в соседнее помещение. Оно было больше и выше. Стеллажи вдоль стен все забиты чемоданами, колясками, сумками.
– Ну вон, не у одного меня, получается.
Хотел уйти, но женщина как-то оскорбленно, что ли, остановила:
– Нет-нет. Вы вот присаживайтесь, пишите.
– Мне на регистрацию.
– А мне – отчет. Ваш багаж оформлен. С меня без документа спросят. – И добавила такое знакомое мне по Москве нулевых: – А оно мне надо?
Под ее диктовку я что-то быстро намарал на листе. Правда, пришлось повозиться, списывая паспортные данные. Черкнул подпись.
– Свободны.
И я снова побежал. К стойке регистрации. Сдал чемодан за семь минут до ее окончания. Побежал в зону досмотра.
Через полчаса сидел в кресле самолета. Впереди было пять часов полета. Спать, как я и предполагал, не хотелось. Время вновь стало тянуться. В голову опять полезли тяжелые мысли.
2024
Удар
1
