Спящая царевна и семь сводных богатырей
Котэ Развратт
– Ты мой ненаглядный, – слышу я голос моей мачехи, – солнышко моё ясное, свет очей моих. Пылаю я вся в твоих объятиях, только ты один мой царь любимый! – шепчет она, вижу я как в темноте её белое гибкое тело белеет, мечется.
В свете свечей дрожит, плавится, как воск мягкий и податливый.
Только батюшка мой, Иван ушёл с походом на Казань давеча!
Осталась я одна со своей мачехой в тереме и подглядела, что изменяет она моему отцу с его боярином!
Надо предупредить царя, гонца послать, да ненавидит меня люто ведьма, смерти моей желает, не сдобровать мне, чует моё сердечко. Желает погубить меня и самой царевной стать.
Спасут ли меня семь братьев названных, семь богатырей сводных?
Осторожно! Местами очень жарко и остро!
Котэ Развратт
Спящая царевна и семь сводных богатырей
1
– Ты мой ненаглядный, – слышу я голос Марии, моей мачехи, – солнышко моё ясное, свет очей моих. Пылаю я вся в твоих объятиях, только ты один мой царь любимый! – шепчет она, вижу я как в темноте её белое гибкое тело белеет, мечется.
В свете свечей восковых дрожит, плавится, как воск мягкий и податливый.
Только батюшка мой, Иван ушёл с походом на Казань давеча! Кто же это под мачехой моей лежит сейчас, кого она ублажает?!
Оседлала его, скачет на нём, как дикая ненасытная наездница. Обхватили руки крепкие зад её круглый, понукают её, пришпоривают.
Уйти бы мне, да не могу я. Словно силы волшебные меня к месту пригвоздили. Стою тайно за дверью и подсматриваю, как моя мачеха с полюбовником своим батюшке моему изменяет! Дева я юная, только вчера как восемнадцать годков мне исполнилось, никогда такого не видала раньше: только как петушок курочку топчет, или пёс на собачку карабкается. Не должна я подсматривать, грешно это, да будто рука меня какая-то невидимая держит, уйти не даёт, приказывает мне: «Смотри, смотри, Оленька!», а Мария тем временем продолжает скачку свою непотребную татарскую, приговаривает:
– Уд у тебя крепкий да сладкий, любовь моя, Андрюшенька, не то что у мужа моего квёлого. Так бы скакала на нём да целовала до смерти…
Тяжко мне сегодня было, совсем не спалось, предчувствия мрачные грудь мою сковали. Встала я со своей постельки, стала бродить по терему нашему царскому, не могла унять тревоги странной. Вышла из своей девичьей светёлки: всё спало будто мёртвым сном, ничего не шелохнулось вокруг. Даже кошка мурчала на сундуке во сне, даже дружина наша дрыхла по лавкам и по углам на полу, храп на весь двор раздавался.
Пошла я дальше и дальше в палаты царские, все сусальным золотом да червленью расписанные. Говаривают, мой батюшка, царь Иван, мастеров из самой Италии позвал, чтобы украсить дворец свой императорский. А как они всё расписали, так и приказал их всех ослепить, чтобы больше никому такой красоты не смогли повторить.
Побрела я дальше, озноб под мою рубаху ночную пробирался, холодил моё тело дыханием своим ледяным. Вот и подошла я к двери дубовой с кольцом резным. Услышала я странные звуки, шёпот, стоны, доносящиеся из спальни жены батюшки моего, Марии Темрюковны. Словно в беспамятстве потянула за колечко, дверь тихонько и отворилась… Ох, не должна была я этого делать, строго-настрого мне запрещено на половину моей мачехи заходить, да будто сила какая неведомая толкнула меня, приказала, заставила. В ушко мне всё нашёптывала…
Застыла я на месте, не могу дышать. Замираю от страха и ужаса. Что мне делать? Разбудить весь царский двор? Позвать опричников?! Делаю шаг, и половица подо моей ногой скрипит так жалобно.
Только я собираюсь крикнуть, как Мария Темрюковна оборачивается, да на меня злобно так зыркает. Заметила она меня! Взгляд у неё огненный, недобрый. Чувствую, как будто жизнь она из меня вытягивает, высасывает, уста мне крепко-накрепко замыкает. Хочу вздохнуть, да не могу, дыхание перехватило. Хочу крикнуть, да голос мягким стал, как вата.
Ни рукой ни ногой пошевелить не могу. Весь терем вокруг меня застыл, не шелохнётся, как будто морок на него кто навёл сонный.
А мачеха моя тем временем усмехается, да дальше на уде молодецком скачет, да всё песенку свою поёт сладкую:
– Ненаглядный мой, свет очей моих, Андрюшенька, с тобой только мне так жарко да вкусно. С тобой только хочу любиться да нежиться. Не бойся и не страшись ничего, соколик мой ясный. Не вернётся Иван с похода. Суждено погибнуть ему там, сгинуть в земле сырой. Будешь ты со мной на троне сидеть царствовать, стану я царицей Великого княжества Московского!
Слышу я стоны мужские громкие хриплые, будто душу из него силой вытягивают. Стою сама, как к полу приклеенная. Вот он семя своё испускает в мою мачеху, кричит она, выгибает спину, как кошка бешеная, только груди её острые мелькают в сумраке спаленки царской. Хохочет она, завывает, вот вроде отпустило меня. Бегу я со всех ног в свою светёлку, мимо охраны царской – все беспробудным сном спят, ничего не слышат.
А у меня за спиной только хохот сатанинский разносится да стоны и хрипы мужские сладострастные. Она назвала его Андрюшенькой. Да не Андрей ли это Курбский был? Самый близкий боярин моего батюшки, которому он доверяет, как самому себе?
Надо мне гонца срочно послать вдогонку царю, рассказать ему об измене страшной!
2
Только дошла я до своей спальни девичьей, чувствую, как веки словно свинцом наливаются, голова будто дурманом пахучим наполняется, мочи нет никакой на ногах держаться, только я на кроватку свою ложусь, только головушка подушки касается, так сразу же и в сон глубокий окунаюсь.
Сплю я, снится мне сон дивный, будто зима вдруг наступила, весь мир белым одеялом укутала. Сижу я в высоком тереме у окошка, вышиваю на пяльцах узоры дивные. Жду гонца милого из стороны далёкой, только всё нет и нет его, и такая тоска моё сердце вдруг охватывает, что хоть из окошка выпрыгивай или в петлю лезь.
Ноет, воет вьюга за окном, всю радость из меня сосёт по капельке, как упырь острозубый…
Вот уже и глаза мне снег слепит, ничего разглядеть не могу, кроме мух белоснежных, которые всё кружат и кружат над миром бесконечным. Вдруг в глазах потемнело, и не заметила, как пальчик свой уколола иголкой острой.
Вскрикиваю, ахаю, смотрю – а капелька алая, как рубин крошечный, на коже выступает да на белое полотно бусинкой катится. Расцветает на рукоделье моём, растекается кровавым маком, всё цветёт и растёт, лепестки бахромчатые распускает. Смотрю я, как зачарованная, любуюсь на цветок красоты невиданный. А он всё больше да краше становится, вот уже всё полотно заполнил, превратилось оно в пурпур тёмный, а кровь всё течёт и течёт, не останавливается…
Опускаю глазки вниз, а у меня уже и живот, и рубаха вся в крови, и сарафан, гляжу – да и ноги мои по колено в багряной луже! А кровь всё прибывает да прибывает, вот уже и до пояса мне доходит, и до горлышка самого. Тяжело дышать мне, захлёбываюсь в крови солёной и железистой, а крикнуть-сказать ничего не могу, на помощь позвать – губы не размыкаются. Провожу по ним пальцем, а уста мои нитками крепко-накрепко сшиты!
Вот уже кровь булькает, всю светёлку мою затопила, в очах свет меркнет, только вдруг слышу я голос ласковый:
– Просыпайся, Оленька, просыпайся, моя любушка! День на дворе! Заспалась ты сегодня дольше обычного!
Раз, и нет морока кровавого. Разлепляю я очи, вижу – всё по-прежнему. Лежу я в своей спальне девичьей, кот Васька в ногах у меня лежит, мурлычет песенки сонные, а надо мной склонилась няня моя, Арина:
– Просыпайся, Оля, царевна моя ненаглядная!
Сажусь я в постельке своей пуховой, оглядываюсь по сторонам: всё на месте, всё по-прежнему. Вот и образа висят в углу, и лампадка горит под ними, и свет летний в оконце моё пробивается.
Провожу пальчиком по устам своим. Ничего. Только вдруг колет меня что-то больно-пребольно, подношу к глазам руку – вижу крошечное пятнышко на подушечке, как от укола иголкой. Стонет, ноет оно, словно и взаправду я его за шитьём поранила…
– Не слышно ли чего от батюшки? – спрашиваю у Ариши, а она уже мне рубаху свежую несёт, старую с меня стягивает. Только вижу я – вся в крови ночнушка моя!
Вздрагиваю, вскрикиваю:
– Что это, Аринушка?! Умираю я?! И сон мне приснился к моей погибели такой ужасный! – смотрю, а подо мной уже кровавое пятно расползается, знать, пришёл конец мой!
– Не страшись ничего, моя царевна! Это месячные дни к тебе пришли! Стала ты наконец-то девушкой! – обнимает меня нянюшка, голубит, к сердцу прижимает, как горлицу сизую. – Не дожила до этого дня твоя матушка, не увидела, как ты невестой выросла.
– А что это значит – месячные? – спрашиваю я у своей няни.
– Это когда раз в месяц из тебя вся грязь и нечистоты выходят с кровью через твои врата девичьи. Но знай, в такие дни дьявол специально караулит девиц, чтобы сделать их своими наложницами. Поэтому не ходи никуда, ни с кем не разговаривай, чтобы нечистый к тебе в лоно не смог пробраться, – объясняет мне так моя нянюшка, и по головке меня гладит, голубит. – Вот и выросла ты, моя козочка ненаглядная. Скоро выпрыгнешь ты из дома родимого. Сосватают тебя за королевича прекрасного… – приговаривает так, прибирается, только всё мне боязно, неспокойно на душе.
– Скажи, няня, а ты помнишь мою матушку? – спрашиваю я так Аришу, а сама знаю, как сотни раз у неё уже про это спрашивала.
– Ну конечно помню, моя любушка, – улыбается Арина, надевает на меня рубашку белую, а старую, кровавую, комкает, да в угол бросает. – Я ведь и её, как тебя сейчас, замуж собирала!
– А как это, замуж? – интересно мне.
И про все свои страхи давешние, и про сны кошмарные уже и думать забыла.
– Так я тебе уже столько раз сказывала! – смеётся моя няня, на постельку рядом со мной усаживается.
– Ну расскажи, няня, я уже всё запамятовала! – ластюсь к ней, обнимаю, хоть от неё послушаю, как встретились мой батюшка и моя матушка.
– Ну слушай тогда, моя лапушка.
«Давным-давно, девятнадцать лет назад, когда мне было столько же годков, как и тебе сейчас, была я дворовой девкой у бояр Романовых, у матушки твоей, девица Анастасии.
Вот объявил царь великий Иван смотрины царских невест, клич кинул на все княжества русские да заморские, чтобы свезли все в указанный день в Москву всех своих дочерей и сестёр, не старше восемнадцати годков, чтобы выбрать из них самую красавицу, достойную королевича.
Поселили всех в палатах золотых, недалече от Кремля, съехалось на те смотрины девиц разных видимо-невидимо их царств дальних.
И северные там принцессы, и южные красавицы, и беленькие, и чёрненькие, и худые, и пухлые, как калачики сдобные: выбирай любую, глаза разбегаются…
3
Вот живут эти девицы-красавицы в тереме высоком, каждая мечтает стать царицей, приглянуться Ивану-царевичу. Не знают они, когда царь к ним пожалует, когда им смотрины устроит, всё сидят в своих светёлках, прихорашиваются, хорохорятся. Друг перед дружкой хвастаются нарядами золотом да каменьями самоцветными расшитыми, косами толстыми да персями своими – у кого пышнее.
Принцесса турецкая сидит перед зеркалом золотым, любуется на себя, кудри свои смоляные гребнем из слоновьей кости расчёсывает, плечами голыми поигрывает, да всем рассказывает:
– Меня с детства учили так мужа ублажить, что стоит мне только возлечь рядом с ним, так у него сразу ум и отшибёт. Встать с супружеского ложа всю ночь не сможет! – зубы скалит и на других девиц свысока этак посматривает. – Я на лошади так скакать могу без седла, что подо мной жеребец на дыбы встаёт, а мне хоть бы что – так я его своими ляжками зажать умею.
– Подумаешь, это что, – кривится принцесса шведская, свои белокурые локоны укладывает в причёску высокую. – Если мой муж со мной возляжет на постельку, то три дня встать не сможет. Так я умею искусно мужей устами да язычком возбуждать, что зуд у них в чреслах неуёмный поднимается, пока три дня не пройдёт.
– Эка невидаль, – зубки скалит принцесса китайская, сама вся махонькая, кажется, что на ладошке одной поместится. – Вот я так умею своим лоном мужа разогреть, что пять дней он из спальни не сможет выйти! Пока хоть всю свою не выплеснет.
Смотрят они друг на друга спесиво и насмешливо, а моя Настенька сидит у окошка и знай себе пряжу прядёт. Молчит, в разговор не вступает с другим принцессами. Не привыкла наша скромница и затворница к речам таким хвастливым и похабным.
– А я так смогу мужа ублажить, что через неделю уже и понесу! – кричит принцесса английская, руки в боки, смотри на всех высокомерно, губки поджала, буклями своими трясёт.
– А я – через пять дней уже зачать смогу после первой ночки! – перебивает её принцесса каталонская. – И сразу – двойню! – и ножкой своей в парчовой туфельке так топает по полу, что аж всё вокруг трясётся.
– Да тьфу на вас, – встаёт тут принцесса французская, в корсет тугой затянутая. Поглядывает на всех сверху вниз, горделиво прохаживается по светёлке, а у самой всё лицо в мушках бархатных. Как будто блохи её всю засидели. – Я уже в первую брачную ночь от царя забеременею! И не просто двойней, а сразу двумя сыновьями! Есть у меня волшебный элексир, великим волшебником парижским сваренный, так что кому как не меня царю выбрать! – говорит так и идёт в свою причёску перья павлинья втыкать.
Гвалт, крик стоит в тереме девичьем, ругаются все, уже драться готовы, космы друг другу выдирать, а моя Настенька знай себе помалкивает да на свет Божий в окошко любуется. Дурно ей от таких разговоров, воспитывала я её, что девица должна быть тихоней пригожей, не бахвалиться своим женским умением, так только дурные женщины делают, кто за полкопейки купцов заезжих да мужиков гулящих на постоялых дворах да в трактирах ублажают.
День мы так сидим в тереме высоком, не показывается к нам царь-государь. Второй, третий проходят. Все уже от любопытства девы изнывают, все свои наряды и платья модные перемеряли. По сто раз косы перезаплели, уже по сто раз рассказали про свои умения тайные женские, маются с тоски и от скуки.
А Настенька целый рушник уже вышила золотом и пурпурной нитью. И мне говорит:
– Вот явлюсь я пред очи светлые королевича, разую его ножки белые, да вымою их в воде чистой, вытру рушником своим вышитым. А более мне ничего и не надобно от него… – сказала так и зарделась вся, моя ягодка, как мак её щёчки пылают, вижу, что думает она о чём-то тайном и сокровенном, только вслух мне не говорит.
– Скажи мне, Настя, что тебя тревожит, говорю я своей подруженьке. – Открой своё сердечко чистое и непорочное.
– Одно меня тревожит, Аринушка, что не захочет меня царь-государь себе в невесты. Погляди только сколько принцесс здесь прекрасных и умелых собралось – выбирай любую. А я слушаю их речи, вся пылаю от слов их. Разве я смогу так царю понравиться? Я ведь и мужиков-то окромя батюшки да братьев отродясь не видывала, а вдруг даже слова вымолвить не смогу царю-государю? Посмеётся он надо мной, над глупой девицей!
Глажу я по головке свою Настеньку, успокаиваю её:
– Не бойся ничего, моя голубка белокрылая. Не уменьем в королевны берут, а за чистое сердце, благородный род и нрав добрый. За лоно непорочное и здоровое. За ручки умелые и скорые. За язык и слова добрые. За то, чтобы жена своего мужа слушалась. Так ведь мы тебя все дома и воспитывали. В скромности и благости. Ложись спать и ничего не бойся…
А наутро прошёл клич, что сам царь едет! Все девицы-царевны переполошились, как куры в курятнике, друг друга толкают, отпихивают, свои самые лучшие наряды примеряют. Смотрю я на них: сплошной срам да бесстыдство, хоть святых выноси.
Принцесса французское такое платье надела, что у неё все груди аж наверх вывалились, будто голая идёт по терему. Налепила мушек себе бархатных на перси, колышутся они у неё, как холодец студёный.
Турецкая принцесса шальвары надела парчовые, да они ничего не прикрывают, потянешь чуть вниз – а весь срам девичий и наружу! Похаживает крутобёдрая, пальцами в золотых перстнях пощёлкивает, да приговаривает:
– Быть мне новой царицей московской, не то что вам, индейки варёные!
