Небо укрыто толстыми тучами. Тихо вокруг. Сыро. Шиноби ждёт. Он готов.
Лишь лёгкий туман разделяет врагов, кто-то из них сегодня умрёт.
Пошёл дождь и на холодную сталь упали первые капли. Шиноби ждёт.
А когда одна из длинного перечня болотных сущностей наконец начинает к нему приближаться, он прячет клинок в ножны, берёт своё копьё по всем правилам и принимает боевую стойку.
Эта странная сущность, похожая на обвисший ком толстых нитей и узловатых бечёвок, парит над болотом, едва касаясь чёрной жижи. Плывёт прямо на молодого человека, и чем ближе к нему, тем заметнее, как сотни её бурых нитей поднимаются от ветоши в разные стороны, словно их кто-то наэлектризовывает. Размеры твари увеличились в разы. Она теперь уже не ком ветоши, а бурое пульсирующее облако, состоящее из нитей и клубка волокон в центре, и каждая нить – это капилляр с очень опасным токсином. Ядом, что весьма быстро парализует жертву.
Шиноби чуть присел на правую ногу, а левую вынес вперёд. Он поднял копьё, отвел его немного в сторону, как бы замахиваясь, словно это не драгоценное оружие, а простой шест, и ждёт… И вот…
Нет, он ждёт ещё… Пусть ветошь подлетит поближе… Ещё ближе… Он ждёт…
И когда до летающего монстра оставалось два метра, наконец делает выпад вперед, перемещая центр тяжести на левую ногу, и бьёт монстра наотмашь, плашмя, древком копья.
Словно ударил мокрую тряпку, которая тут же намоталась на древко, обвила его десятками своих покрасневших до цвета крови нитей. Прилипла к нему. Прилипла накрепко, словно присосалась мелкими присосками. А нити ещё, словно ростки вьюна, ищущие опоры, как живые, шевелились и ползли по шлифованной берёзе в поисках вкусной плоти. Но на них молодой шиноби внимания не обращал, а, пользуясь тем, что ветошь после удара несколько обескуражена, оглушена, он ловко наматывает её привычными движениями на копьё. На самый его конец. И при том действует быстро, умело. Никто бы не усомнился, увидав его «работу», что это не первое умертвляемое юношей опасное существо.
Наконец монстр превратился в красный ком на светлом древке копья, и тогда Ратибор поворачивается к болоту и начинает макать ветошь в грязь, производя при том как можно больше суеты и шума. Он знает, что кальмары, копошащиеся в жиже, всё слышат и всё чувствуют; молодой человек, видя, как поднимаются и быстро передвигаются в его сторону холмики грязи, уверен, что это они. Да, кальмары, пусть и мелкие, уже сползаются к нему со всей округи. Быстрые, бесстрашные, голодные… Первые из них, пять или шесть, будут парализованы токсином, возможно, и убиты им, но остальные, а их здесь наберётся пару десятков, разорвут ветошь, распустят на нитки и несомненно сожрут. Говорят, кальмары разумны, и тогда они знают, что именно парящие над жижей ветоши съедают их собратьев больше, чем иные болотные охотники. И поэтому головоногие рвут ветошь с особенным удовольствием. Во всяком случае, Ратибор Свиньин хочет, чтобы так было.
Шиноби видит, как кальмары уже пытаются обвить ком на копье своими щупальцами, но тут же отваливаются в грязь обратно, отравленные, однако из грязи появляются новые щупальца, и новые… и новые… Все тянутся к комку…
И тогда резким движением Ратибор сбрасывает ветошь с древка в грязь. Теперь она уже не так липнет, как поначалу, к древку его копья, теперь ей и без этого есть чем заняться.
Всё, он закончил. Молодой человек отходит от хляби подальше. Привлечённый суетой, сюда может заявиться и белый кальмар, у него щупальца по пять метров бывают, так что лучше держаться от пиршества кальмаров подальше.
Юный шиноби снова выбирается на относительно сухой участок дороги, замирает. Он несколько секунд удовлетворённо смотрит на копошащийся в грязи большой ком жадных до плоти существ. Потом достаёт из торбы кусок чистой материи и протирает древко своего драгоценного копья. Осматривает его. Так и есть, едкие токсины ветоши оставили на дереве едва различимые следы. Но он не будет их заполировывать. Пусть остаются. Ведь это копьё не ритуальное, это копьё боевое.
Вытерев оружие, он осматривает одежду. Ну что ж – ничего удивительного. Его армяк немного забрызган, а онучи по самые щиколотки черны от болотной грязи. Но это юношу совсем не расстраивает. Одна чистка перед сном, одна стирка, и к утру всё будет в идеальном порядке.
Ратибор Свиньин уже не глядит в сторону копошащихся в грязи голодных существ, он идёт дальше, положив копьё себе на плечо.
Юноша уверен, что сделал всё правильно:
«То карме прибавление и тренировка рукам ленивым. Всё в плюс, всё только в плюс».
Глава 4
Он почему-то подумал, что торговец ритуальными сожжениями Борух и его пленник могут и не поспеть до темноты найти человеческое жилище, так как тарантас их ехал намного медленнее, чем шёл шиноби. Хотя что ему было за дело – думать об этих двоих. И примерно через час ходьбы он поднялся на возвышенность и понял, что добрался до границы, до места, где кончались владения мамаши Гурвиц и начинались владения мамаши Эндельман. Впрочем, угадать, что это стык двух больших владений, смог бы любой, так как в низине, как раз между двумя бескрайними полями поросших камышом и кизилом хлябей, возвышались ворота. Покосившиеся ворота из чёрных, кривых брёвен. Рядом с которыми прямо из грязи вырастал страж.
Страж.
То было существо высотою не менее трёх метров; ни к животным, ни к людям его отнести было никак не возможно, несмотря на некоторые его антропологические черты и некое подобие шляпы на некоем подобии головы. Телом он напоминал плотную, но притом гибкую связку каких-то прутьев, и ещё он имел длинные, до земли, и весьма подвижные руки-грабли с огромными пальцами-крючьями.
«Не вздумай ему врать, коли врать не умеешь, – сразу вспомнил слова своего старшего товарища Ратибор. – И не показывай ему страха. Он не так проворен, как может показаться, но стоит он всегда в том месте, где его трудно обойти».
Да, именно так и было. И справа, и слева от ворот расстилались болотные просторы, на которых не рос даже кустарник. Верный признак больших глубин. Там грязи по пояс, или по грудь. А это не грязь по колено, которую можно преодолеть, отбиваясь только от кальмаров. Там уже и лангусты могут обитать, с их страшными клешнями, не столь острыми, сколько мощными, что оставляют на теле ужасные рваные раны, которые тут же начинают гноиться. Там и гигантские кальмары могут прятаться. И ещё Бог знает какая живность. И не только живность. В общем, ворота, вместе со стражем, можно было, конечно, обойти, но дело это было, несомненно, рискованное.
До сих пор юный шиноби никогда не встречался с подобными стражами. И теперь, увидав его ещё издали, он даже остановился на несколько секунд, как будто собирался с духом. Но потом всё-таки двинулся дальше. У обочины дороги, перед самими воротами, в грязь вбит кривой кол из гниющего дерева, к колу прибита ржавым гвоздём покосившаяся фанерка, на которой всякий грамотный человек смог бы разглядеть сделанную нетвёрдой или неопытной рукой надпись:
«Дальш ид т владен я мамаши Эндельман».
Подойдя ближе, уже у самых ворот, он ещё раз остановился на секунду, чтобы собраться, сконцентрироваться, словно готовился к поединку. Он видел, как качнулась сущность, как вздрогнули и зашевелились её страшные руки, сжались и разжались жуткие крючья пальцев. Страж, судя по всему, тоже готовился ко встрече.
И когда молодой человек прошёл под кривой перекладиной ворот, страж поднял одну из рук, качнулся в его сторону и пророкотал или, вернее, пробулькал из своей необычной утробы:
– Остановись!
И шиноби подчинился.
«Ни глаз, ни ушей. Лишь дыры под шляпой. А звук доносится из центра корпуса. Существо малопонятное».
Ратибор замер в нескольких метрах от существа. Если сначала сущность казалась ему вязанкой прутьев, то теперь она больше походила на тело без кожи, вот только обнажённые мускулы были насыщенного коричневого цвета.
– Назови своё имя, – продолжал страж.
– Ратибор Свиньин.
– Чей ты рот? – пророкотала охранная сущность.
– Я свободный, меня никто не кормит.
– Ты из высококровных?
– Нет, я из гоев.
– Куда ты идёшь, гой Ратибор Свиньин? – интересуется страж.
– Я иду в поместье мамаши Эндельман, – отвечает шиноби.
– Зачем ты идёшь туда, гой?
– Я иду туда по желанию мамаши Гурвиц, да продлится шабат над нею. Я выполняю её волю. У мамаши Гурвиц к мамаше Эндельман есть дело.
Сущность покачнулась. Несколько секунд она молчала, словно обдумывала услышанное. Но молодой человек предполагал, что ничего она не обдумывает, а, скорее, передаёт полученную информацию куда следует. А куда следует – это как раз в поместье мамаши Эндельман. Страж, по идее, может иметь орган, такой, какие отращивают себе телепаты взамен отмирающих глаз.
И наконец страж рокочет ему:
– Проходи, гой.
И Ратибор поспешил пройти. Признаться, место было жутковатое, как и сама сущность, охранявшая проход.
Он прошёл пару десятков шагов и обернулся. Страж так и стоял у ворот. Теперь он не шевелился и напоминал старое, толстое сгнившее дерево. А дорога тем временем пошла вверх, вверх, и казалось ему, что он даже стал различать некоторые нотки дыма во влажном воздухе. То был бы верный признак человеческого жилья. В общем, карта, которую он разглядывал перед выходом в поход, была верна.
* * *
Туман и затхлая сырость остались внизу, у ворот со стражем, когда же Ратибор поднялся на холм, он сразу почувствовал ветерок, разметающий туман. Ему даже показалось, что на пару секунд из-за туч выглянуло солнце, но это, конечно, была иллюзия.
А вот человеческое жилье было вполне себе реальным. Большой, огороженный от кого-то двор, строения и верный признак жизни, дым, с характерным привкусом гриба-трутовика. Единственного растения, которое умудрялось гореть при любой влаге и сырости, не требуя предварительной просушки.
На воротах тут тоже была табличка с буквами, и, кажется, шиноби узнал руку. Судя по всему, таблички в этой местности писал один и тот же человек.
«П стоялый двор Самуи а Гольцмана. Всём пут икам с деньгами брухим абаим (добро пожаловать)».
Ратибор Свиньин вошёл на двор заведения и сразу приметил коновязь для козлолосей, двух не очень-то упитанных барсуленей, развалившихся в луже и приветственно помахивающих передними ластами как раз посреди двора, и полдюжины тощих саламандр, копошащихся в грязи в поисках мокриц и водных тараканов. А ещё во дворе нашёлся мальчишка лет семи-восьми, он был перепачкан грязью, так как копался в ней; увидав шиноби, он тут же вскочил и кинулся в дом с криком:
– А-а… Постоялец!
Молодой человек, благоразумно предположив, что это был крик радости, проследовал через двор за мальчишкой и зашёл в дом, предварительно потопав на пороге, чтобы оббить грязь со своих сандалий. В помещении было сыро, почти как на улице, но там, несомненно, было ещё и тепло и сверху не капала вода. И к тому же там имелась слегка чадившая дурным маслом лампа над стойкой, за которой стоял человек. И всё в его виде выдавало в нём человека, в жилах которого течёт наиценнейшая кровь. Ну, хотя бы частично. Был он в несвежей, некогда белой рубахе, поверх которой была небрежно накинута видавшая виды чёрная жилетка. К затылку его, как и должно, была прицеплена кипа. И самое главное, на его распахнутой жилетке, на самом видном месте, болтался серебряный значок, на котором была изображена правильная дробь, выражающая четверть чего-либо.
«Одна четвёртая через делитель».
Этот значок всякому давал понять, насколько его носитель важен для общества. А самому носителю давал право на лучшее украшение, которое доступно мужчине. Значок сей узаконивал право обладателя, по заветам Торат Коханим, носить пейот, то есть прекрасные, завитые, смазанные благоухающим салом барсуленя пейсы – признак благородия. Который сразу отличает человека от прочей сволочи.
И вот теперь обладатель серебряного значка и прекрасных пейсов с явным разочарованием смотрел на прибывшего молодого человека карими, чуть навыкат глазами. Было очевидно: не такого постояльца он ждал.
И тут из двери, что находилась за стойкой, выглянула девушка лет семнадцати; голова её не была покрыта, сама она была бойкой, а в глазах её горело неугасимое любопытство, что свойственно многим юным женщинам. Увидав Ратибора, девица округлила глаза и, чуть повернувшись назад, крикнула:
– Маман! Тут шиноби припёрся. Уж не знаю, настоящий ли!
– Шиноби? Шиноби! Где шиноби? – доносились из задней комнаты женские голоса, и одна за другой в двери появлялись глаза симпатичных девочек разных возрастов. Девочки глядели на Ратибора, удивлялись, прятались за косяк двери и шептались там:
– Какой молодой шиноби!
– Совсем ещё мальчик.
– И не говори. И в очках ещё.
– Слепой, что ли? Не неси ерунды, как шиноби может быть слепой?
Вот только главный здесь человек всё ещё глядел на юношу с разочарованием. И когда девочки по второму кругу стали выглядывать из двери и снова повторять слово «шиноби», он прикрикнул на них:
– Хватит уже, угомонитесь. Идите перебирать просо или шить что-нибудь, глупые саламандры, – и только после этого он наконец решил заговорить с прибывшим: – Если ты думаешь, гой, что раз ты какой-то там с-синоби, – последнее слово он произнёс с заметной издёвкой или пренебрежением, видимо, имея намерение уязвить путника, – и я разрешу тебе жить в комнате для благородных, то ты, – он помотал пальцем, – жестоко ошибаешься, жестоко.
– Я ни о чём подобном даже не мечтал, – отвечал ему Ратибор со смирением. – Всегда были скромны мои запросы.
– О, начал, начал, – скривился человек за стойкой. – начал тут эти свои слова говорить. Имей в виду, на меня эти твои вирши не действуют. Со мною эти фокусы не проходят. Сказал я тебе: будешь спать на стороне, где спят гои, – так тому и быть. Понял? Я тут хозяин, и моё слово тут закон!
– Прекрасно; я попрошу себе воды для стирки, и простыню, и лампу. Мне большего не нужно.
– Оплата вперёд! – предупреждает хозяин трактира.
– Согласен. Это справедливо, – отвечает ему Ратибор.
И тут в глазах благородного мелькает зловещий огонёк: ах, значит, ты согласен? И он бросает юноше с нехорошей ухмылкой:
– Двадцать агор!
А вот с этим Свиньин был не согласен. Цена была завышена как минимум вдвое. Шиноби несколько секунд думает, но понимает, что лучше ему с этим господином, с Самуилом Гольцманом не спорить – жилья-то иного вокруг всё равно нет, а ночь уже близка, – и соглашается:
– То воля ваша, и Бог вам пусть судьёю будет.
– Хе-хе-хе… – злорадно смеётся мужчина с серебряным значком на груди. – Не волнуйся, гой, не волнуйся, с Богом я как-нибудь договорюсь.
Ратибор достаёт из кармана маленький узелочек с серебром и отсчитывает монеты, кладёт их на стойку.
– Вот.
– И ещё возьму за завтрак, – радуется мужчина, сгребая деньги.
– Я благодарен вам, но мне присуще завтракать своим, – отвечает ему шиноби, думая, что и так потратил слишком много.
– А может, и водки тебе к завтраку не подавать? – не верит ему трактирщик.
– Я водку вообще не пью. То плохо для здоровья и осанки.
А трактирщик прячет деньги в кошелёк и потом, не отрывая глаз от юноши, кричит через плечо:
– Монька! – затем ждёт. И, не дождавшись ответа, снова кричит, уже раздражённо: – Монька, зараза, ты где есть?!
Тут через боковую дверь влетает в помещение рыжая расхристанная баба с неубранными волосами, босая и с грязной тряпкой в руках.
– Чего вы? Чего орете-то? – сразу начинает она. – Сами велели мыть гойские комнаты, а сами же потом и орут.
– Поговори мне ещё! – прерывает её хозяин. – Проводи… – он кивает на молодого человека, – этого… Посели в последнюю комнату. Принеси ему таз воды, простыню и лампу. Пусть живёт до утра… – и тут он вспомнил: – И завтрак ему не давай, у него свой, он говорит, есть. Вот пусть его и жуёт.
– Ладно, барин, – отвечает баба и уже обращается к юноше: – Ну, пошли, что ли, господин.
И идёт в ту дверь, из которой появилась. Сама же поворачивается к шиноби, осматривает его внимательно.
– Видная у вас палка.
– Да то берёза, чего уж тут сказать ещё, ну разве что: она прекрасна. И редка.
Баба на ходу берёт с какой-то тумбы лампу, заглядывает в неё насчёт наличия масла и даёт лампу Ратибору: держи. Доводит его до последней в коридоре комнаты, дверь которой не закрывается по причине вопиющей кривизны дверного полотна.
– Тута жить будете, – говорит она, а сама пытается закрыть дверь, но та и не думает вставать на положенное ей место, сколько бы женщина её ни толкала. – У, зараза, отсырело всё, все двери кривые, как руки хозяина… – ругается Монька, машет рукой и поясняет: – Да тут у него всё такое. Если бы дурень Самуил столько работал, сколько молится, то бы всё тут сияло, – она бросает безнадёжное дело с дверью. – Ладно, располагайтесь, барин, не бойтесь, у нас тут не воруют – некому тут воровать. Постояльцев один в неделю – и то хорошо.
Она впускает юношу в комнату, потом ещё пару раз хлопает дверью, пытаясь её всё-таки закрыть, но в итоге лишь разочарованно плюёт и уходит, бубня себе что-то под нос про бесконечные молитвы трактирщика.
А Ратибор Свиньин остаётся в комнатке один. Тут темно, грязное окошко едва пропускает свет. Он сбрасывает торбу, копьё приставляет к стене, ставит лампу на стул и, нашарив в кармане огниво, зажигает её. Ну вот… Так-то получше будет.
