Виктор Пелевин "A Sinistra | А Синистра | Левый Путь"

Перед тем, как убежать, бедняга сбросил свой кошелек – видимо, решил, что попал в засаду. Отлично, подумал я, поднимая неожиданную добычу – голодным я теперь не останусь даже без преподавания алхимии.

Кошелек, разумеется, я выбросил. Но деньги из него взять не побрезговал – не потому, что нуждался, а из уважения к человеческой боли (мой преследователь наверняка готовился умереть). Плохо, когда людям причиняют муку ради выгоды. Но еще хуже, если это делают без всякой пользы вообще.

На следующий день, дождавшись полудня, я отправился на Пьяцца делле Эрбе решать вопрос с бездушными существами. Трудно придумать для этого место лучше, чем городской рынок.

Сначала я показался тамошним собакам в виде жирного ленивого кота. Собаки помчались за мной с веселым лаем. Но стоило мне вернуть себе человеческое обличье, как они обогнали меня, растерянно вернулись назад – и разбежались в разные стороны. Фальшивый кот для них растворился в воздухе, но меня эти простодушные создания не заподозрили ни в чем.

Потом я перешел на другую сторону площади и предстал перед котами-крысоловами в суконном ряду, но уже в виде злобной собаки.

С котами вышло совсем иначе. Когда я притворился собакой, они не проявили интереса – ну, может, выгнулась пара спин. Здешние коты не слишком боятся псов и могут за себя постоять. Но как только я вернул себе привычный образ, они тут же разразились яростным мявом – словно извещая окрестных ворон, что окончательно убедились в демоническом двуличии человека.

Поскольку мои фокусы касались только псов с котами, никто из зевак не увидел ничего странного. Обманутых котов и собак было больше трех совершенно точно. Условие гримуара я выполнил.

На следующий день я дождался вечера – и, затеплив свечу на столе, перевернул страницу.

***

Используй обретенное могущество, чтобы соблазнить невинную деву на мосту из камня – и сорви цветок ее первой любви. Принеси его, завернув в шелк своего равнодушия.

Первое, что я сделал, прочитав задание гримуара – это подошел к зеркалу. Оттуда на меня глянула красная рожа сорокалетнего пьяницы.

Борода и усы были еще черными, но на висках и на щеках проглядывала седина. Мои волосы уже не так густели и завивались, как в юности – хотя до заметной плеши было далеко. В бордель с такой внешностью прийти не стыдно. Но юная дева… Тем более невинная…

Я захохотал. Это будет смешно. Неблагочестиво. И весьма интересно.

Насчет моста из камня все было ясно – Понте Пьетра. Он хорошо просматривался из моего окна, и почти неделю я изучал проходящих по нему красавиц. Их было немало.

Но как найти среди них девственницу? Я вообще сомневался, что они в Вероне остались. Трюки повивальных бабок, все эти рыбьи пузыри, обагряющие супружеское ложе куриной кровью в первую ночь, были мне известны; если бы я искал себе жену, я бы не слишком по этому поводу переживал. Непорочность телесного низа в нашей юдоли праха не особо мне важна, а умом здесь согрешают все с рассвета до заката.

Но ослушаться гримуара я не мог.

Вскоре я заметил, что один и тот же легкий паланкин проезжает через Понте Пьетра каждую пятницу два раза. ЛеттоЮлии Капулетти, как почти в рифму выразилась жизнь. В три часа пополудни она ехала домой. В семь вечера – обратно. Юлия жила у тетки, иногда навещая родной дом, где у нее были покои со спальней.

Я прислушивался к сплетням, ходящим про веронских красавиц. И, конечно, знал про знаменитый скандал в доме Капулетти, где эту самую Юлию обвинили в прелюбодеянии. Из-за этого случилось несколько дуэлей. Сперва убили какого-то Меркуцио, потом Тибальта (возможно, я даже пил с кем-то из них на пиру, но они мне не запомнились), а затем вмешались городские власти.

По настоянию родителей Юлии ее обследовали монахини и опытные акушерки – и нашли, что она невинна, о чем было объявлено публике.

Такому вердикту можно было верить.

Правда, после этого ее вызвал к себе герцог Вероны Эскал и имел с ней уединенную беседу на утреннем приеме – что было весьма рискованно. Но лучших вариантов не просматривалось.

Следовало спешить, ибо невинность красавицы подобна свежести. Я имею в виду, что она, как все мясное, сохраняется недолго.

Юлия Капулетти была уже в возрасте. Ей исполнилось восемнадцать – по меркам нашего города не первая молодость, но с грехом пополам можно было признать ее юной.

Нам с гримуаром она подходила.

Я был уверен, что критический для одинокой красавицы возраст побуждает Юлию вглядываться во встречные лица куда внимательней, чем делают юные беззаботные особы. Это могло сыграть мне на руку.

Я стал думать, чей облик мне принять.

Проблема решилась сама – прогуливаясь по мосту Скалигеров возле городского замка, я встретил молодого парня, уезжавшего из Вероны. Мальчишка был смазлив, и я узнал его имя. Его звали Ромуальдо. Усердный ходок по девкам из небогатых домов. Он только что обесчестил чью-то служанку, и ему пришлось скрыться, пока семья улаживала проблему.

Ромуальдо был отпрыском рода, враждовавшего с Капулетти. Юлия и он вряд ли стали бы встречаться. Тем проще будет сохранить дело в тайне.

Я в деталях запомнил внешность этого юнца. И в следующую пятницу вышел на Понте Пьетра за пару минут перед тем, как там появился паланкин Юлии (ее летто было таким легким, что больше походило на занавешенный стул).

И вот розовые и зеленые занавески рядом. Увидим, подумал я, какой из меня герой-любовник.

Свидетелей вокруг не было. Я крикнул:

– Bella!

Юлия откинула занавеску паланкина и сделала носильщикам знак остановиться.

Я упал на одно колено, изобразив на лице все надлежащие чувства, и она уставилась на меня, настороженно щуря глаза. Я в этот день не брился, да и волосы мои были сальными и спутанными – их уже дней семь как следовало помыть. Но я выдержал ее взгляд без всякого смущения.

– Чего ты хочешь, красавчик? – спросила она наконец.

– Я не успею изложить свое дело здесь, прекрасная Юлия, – сказал я, – ибо ты в пути. Но дай мне возможность высказаться! Уверяю тебя, мне есть что поведать!

Мы условились о вечерней встрече – она сообщила, что останется в родительском доме и велит садовнику прислонить к балкону лестницу. Говорить мне следовало исключительно с лестницы, не перелезая на сам балкон. Если что-то оскорбит ее стыдливость, она прикажет мне уйти.

Это годилось.

Ее спальня выходила в сад, куда легко было попасть, перебравшись через низкую стену. Вечером у балкона действительно появилась лестница. Луны в просвете облаков обещала чудо, и я полез вверх.

Думал я, однако, не о Юлии – а о Луне. До полнолуния было не слишком далеко. Значит, скоро наступит ночь, когда ко мне придет ученик Григорио и мы совершим ритуал с тинктурой… Эта мысль и радовала, и пугала.

Юлия была уже на балконе, и я едва успел придать себе вид Ромуальдо.

– Чего ты хочешь? – спросила она.

Я открыл шлюзы своего красноречия. Уж тут-то я мог справиться и без помощи злых духов.

Конечно, красавицам во все времена скармливают одни и те же банальности – мол, убей Луну соседством (в пожелании этом, которое повторил и я в начале своей серенады, скрыта злобная насмешка; со времен Евы еще никто из прекрасных дев не убил таким методом Луну, а вот Луна убила их всех).

Но девы не слишком вдумываются в источаемые перед ними трели – достаточно простой уверенности, что вода льется на мельницу должное время. Природа велит им тщательно отслеживать другие детали: мерно ли течет речь, заикается ли кавалер, долго ли подыскивает сравнения, не дрожат ли у него руки, не выступает ли пот на лбу, не подбит ли паклей гульфик, не видна ли в волосах перхоть и так далее.

Словеса дева слушает вполуха – лишь с целью понять, нет ли в них чего-то нездорового, указывающего на извращенную чувственность или душевную болезнь.

Должен признаться, что здесь я и поскользнулся. Причем сразу несколько раз – и подвело меня собственное красноречие.

Первый раз Юлия чуть подняла левую бровь, когда я сказал, что мечтаю быть перчаткой на ее руке.

Я, конечно, тут же понял в чем ошибка: в почтенные восемнадцать лет любая веронская дева уже достаточно насмотрелась на собачек, лошадок и свинок, и в деталях понимает, что следует за серенадой. Отношения полов для них прозрачны, и кто кого использует в качестве перчатки, они отлично знают.

Если кавалер в самом начале знакомства намекает, что хотел бы побыть перчаткой сам, дева начинает думать, как это осуществится на практике – придется ли ей засовывать туда руку или лакированную деревянную игрушку вроде тех, что находят в могилах римских волчиц.

Упоминая о римских волчицах, я имею в виду не античную мифологию, а римский публичный дом: лупанар, то есть «волчатник». Проституток в Риме действительно называли волчицами – вероятно, из-за воя, которым они призывали клиентов из окон. Но история Ромула и Рема в свете этого сближения начинает, конечно, играть новыми красками – понимаешь родную Италию немного лучше.

Моя неискренняя речь понеслась вперед как закусившая удила лошадь. Будто перчатки было мало, я тут же отвесил другой убойный комплимент. Не помню его дословно, но смысл был таким – твои глаза настолько прекрасны, что их можно вынуть из орбит и поместить на небо, заменив две звезды.

Увы, только увидев ее испуганную гримасу, я сообразил, что нормальной деве совершенно не важно, куда засунут ее глаза, вытащив их из глазниц, поскольку сама эта процедура сильно обесценит все последующие утехи тщеславия. С таким кавалером жутко оставаться наедине – кто знает, что он выкинет.

Были в моих словах и другие нелепости, которых я сейчас не помню. Но при соблазнении важнее всего не останавливаться.

Сказав глупость, не следует ее исправлять, ибо этим вы лишь привлечете внимание к тому, чего дева могла и не заметить, а через минуту по-любому забудет. Надо нестись вперед галопом, давая девичьему уму как можно больше пищи. В какой-то момент дева пресытится, замрет и впадет в подобие каталепсии. Тогда можно подхватить ее на руки (если позволяет вес) и перенести с балкона в альков.

Дальнейшее на мой вкус вышло весьма прозаично, хотя меня хватило на долгий забег (я не про свои речи). Маршруты человеческих сближений могут быть как угодно занятны и разнообразны, но после известной минуты все они приводят на одну и ту же болотистую тропу. Прочавкав по ней пару раз, вряд ли найдешь что-то неизведанное в новом объекте страсти. Лица же в это время даже не видать.

Мне вспоминается известная история.

Одна знатная дама пригласила домогавшегося ее принца (подобное поведение было весьма дурным, так как оба состояли в браке) на ужин. Кушанья на нем имели одну странность: подавали много перемен, но все блюда были из куропатки под разными соусами. Жареная куропатка, вареная, тушеная, суп из куропатки и так далее.

Когда принц наконец спросил, в чем причина, дама объяснила, как глупо желать новых и новых блюд, зная, что все они будут сделаны из того же самого. Принц понял намек и оставил свои притязания.

Но большинство дам, увы, ведет себя так, словно у них под юбчонкой не вчерашняя куропатка в луковом соусе, а что-то неслыханное и невиданное с большим сверкающим брильянтом в центре.

Впрочем, будем справедливы. Девы, ныряющие в омут страсти впервые, имеют на это право. Пафос Юлии показался мне тревожным, но я не придал ему особого значения. Подумаешь, дева начиталась рыцарских романов. Увы мне, увы.

Но прозревать будущее я не умел.

Возможно, слова гримуара о «цветке первой любви» и «шелке равнодушия» следовало понимать метафорически, но у них было и буквальное значение, поэтому на всякий случай я захватил с собой шелковый платок и сохранил на нем доказательство своего нечестивого подвига.

Я слышал, что некоторые распутники собирают коллекцию таких платочков с первой девичьей кровью без всякой магической цели, из чистого тщеславия – но мне он нужен был для того, чтобы бросить на стол перед гримуаром.

Насладился ли я опытом?

Если бы у нашего свидания был тайный наблюдатель, он решил бы, что я воспользовался моментом как самый изощренный развратник. Внешне все выглядело именно так.

Но и в самые упоительные минуты я думал не о прелестях Юлии, а о том, верно ли я выполняю задание гримуара. Евангелист прав – нельзя служить двум господам: одного будешь обманывать. Плотская страсть моим господином не была точно. Поэтому Юлию я не просто соблазнил, но и обвел вокруг пальца.

За последнее мне было особенно стыдно: несмотря на птичьи мозги (это ведь не обязательно недостаток – вспомните, что Господь говорил про птичек небесных), она все-таки оставалась красавицей.

Меня, однако, удивила ее предусмотрительность, странным образом соседствовавшая с невинностью. Она заставила меня надеть на жезл страсти специальный чехольчик из бараньей кишки – guanto d’amore[2 - Перчатка любви.], как их называют в Венеции, а потом сама же его сняла и унесла, чтобы выбросить. Такими чехлами пользуются опытные сладострастники, желающие предохранить себя от венериных болячек, и было необычно видеть его в пальцах девы. А я, дурак, еще распинался про перчатку.

Ну ничего, думал я, возвращаясь домой, восемнадцать лет – это не вполне еще старость. Быть может, следующий ее любовник…

Я не знал, как трагична будет развязка этой истории.

Дело в том, что образ смазливого юноши с моста остался в памяти Юлии – и она выяснила, кто он.

Услышав про многочисленные скандалы со служанками, она, видимо, решила, что Ромуальдо соблазнил ее из тщеславия, с целью похвастаться своей победой перед друзьями и опозорить враждебный дом.

Дальше все развивалось быстро. Как шептались в городе, Юлия передала Ромуальдо через свою кормилицу надушенную мускусом записку, на которой нарисовала розу и череп.

Записка приглашала Ромуальдо на свидание в… склепе. Парень ничего не знал о моих похождениях в его образе – но, видимо, решил, что служанки разнесли весть о его подвигах по всей Вероне и теперь у него будут клиентессы из знатных дам. Дураку бы сообразить – перезревшая дева не просто так зовет его в склеп. Но он, видно, потерял голову от тщеславия.

Юлия не подвела. Она заперла дверь изнутри, напоила Ромуальдо вином, куда подмешала мышьяк, а потом, отдавшись ему напоследок, закололась кинжалом на его глазах. Бедняга, наверное, даже не понял, почему его встречают такой энергичной пантомимой.

Или провожают.

Перед тем как заколоться, Юлия бросила ключ от двери в узкую шахту в кладке пола, откуда его невозможно было достать. Ромуальдо, видимо, решил, что утром его крики привлекут прохожих – но потом начал действовать яд. Бедняга заблевал весь склеп, обделался несколько раз и умер.

Нашли молодых людей, когда тела их уже разложились, а лица были полностью съедены крысами, так что хоронили их в закрытых гробах. Ромуальдо, однако, разложился значительно меньше – говорили, яд сыграл роль консерванта.

Об этом судачила вся Верона – и две враждовавшие семьи даже примирились ненадолго из-за общего горя.

Я не чувствовал особых угрызений совести. Юлия все равно устроила бы нечто подобное, только по другому поводу. Характер не исправить. А вот Ромуальдо было жаль. Да и служанки ревели по всей Вероне. Ничуть не удивлюсь, если менестрели сложат про этот скандал какую-нибудь слащавую пьесу.

Интересно, что на фоне этой истории незамеченной осталась другая, сказавшая моему сердцу почти столько же.

Исповедник-капуцин из церкви, где я побывал под видом молодой девушки, пришел в меняльную лавку недалеко от Понте Пьетра, дал меняле один дукат и попросил в обмен об интимном свидании с его провинциальной родственницей, работавшей служанкой по дому. Он собирался овладеть бедняжкой в стреноженном виде, и для подтверждения серьезности своих намерений произнес пароль – «связанный купидон».

Исповедника забрала стража, он был объявлен безумцем и помещен в монастырскую тюрьму за городской чертой. Там из сумасшедших изгоняли вселившихся в них бесов, но этого не потребовалось. Священник через несколько дней повесился сам.

Я подумал, что исповеднику повезло бы больше, обратись он во время исповеди к Юлии. Финал, возможно, оказался бы похожим – кинжал или яд. Но хоть потешился бы перед смертью.

Теперь я совершенно точно мог перевернуть страницу.

***

Ты погубил юношу, деву и священника – и все ради того, чтобы достичь цели. За твою решимость гримуар дарит тебе новое могущество. Ты сможешь переноситься в пространстве усилием ума. Практикуйся в этом и изучи, что тебе доступно, а что нет. Затем переверни страницу.

Гримуар, кажется, хвалил мои злодейства.