– Вася разбился.
– Как разбился?!
– Насмерть.
Месяца за два до этого принёс Вася от своей бывшей одноклассницы котёнка, породистого, тайского, с надломленным на конце хвостом. Тося. По пятам ходила Тося за Васей, а то сидела у него на плече.
И тут вдруг заметалась по коридору, громко запричитала. Не сама, похоже, по себе.
То ли что-то почувствовала, говорят про них такое.
То ли я завыл – поэтому.
Пять лет прошло, протянулось ли, но до сих пор, когда, находясь дома, услышу вдруг с кухни или из своего кабинета, как зашумит в замке входной двери ключ, обмираю: вот дверь откроется и переступит он порог: папа, здорово. Здорово, сынок. Уже не вою. Навылся. Пил поначалу чуть ли не ежедневно. Месяца полтора. Не помогло. Только всё хуже становилось, хуже и хуже. Господи, помилуй!
Открыл снова Книгу, начал читать:
«И было в тридцатый год, в четвертый месяц, в пятый день месяца, когда я находился среди переселенцев при реке Ховаре… Кто хочет слушать, слушай; а кто не хочет слушать, не слушай…»
Закрыл Книгу, взял другую.
«Но ты хотел еще знать, мой друг, признаю ли я бессмертие личной души; и я хотел бы ответить тебе и на этот вопрос, со всею прямотою и откровенностью, но помимо всякой богословской учености…»
Отложил книгу. Поднялся.
– Господи, – сказал, – Ты знаешь мою просьбу. Но не так, как я, а так, как Ты, на всё Твоя святая воля.
Господь промолчал. Или я не расслышал.
Вышел в большую комнату. Дрова в камине прогорели. Огоньки сине-зелёные на углях не танцуют. Задвинул вьюшку.
Мама лежит, глаза закрыты. Поправил на ней развёрнутый поверх одеяла клетчатый плед. Прислушался – дышит.
– Ты чё, Ванюха? – вдруг говорит она. – Испугался? Подумал – умерла?
– Да просто глянул, спишь, не спишь?
– Уснула вроде.
– Разбудил?
– Да сплю-то я, так уж, вполглаза… А вот Никита испугался бы. Уже так было… Стреляют всё ещё?
– Стреляют.
– Скоро, поди, угомонятся.
– Вряд ли.
Кого винить, думаю, если ещё Пётр Первый ввёл своим указом новое начало года, сместив его с первого сентября на первое января и приказав праздновать наступление Новолетия пальбою из пушек и ружей. Так вот до сих пор мы и палим. Хорошо, что не из пушек.
– А сколько времени? – спрашивает мама.
– Полтретьего, – отвечаю.
– Камин-то скутал?
– Скутал, скутал.
– Не рано ли… как вроде пахнет.
– Не волнуйся.
– Ну, буду спать.
– Спокойной ночи.
Пошёл к себе. Встал у окна.
Ночь за окном. Поздняя. Луна. Растущая. Бледнеют матово поляны снежные. Темнеет ельник. И ни одна звезда не упадёт – примёрзли.
Сказки из детства вспоминаются – про волка серого, Бабу Ягу. И про медведя с деревянной лапой. Теперь не страшно. Но интересно: и этот страх тогда был в радость. Когда читала по слогам их, эти сказки, мама. Мне, перед сном.
Побрёл мысленно с Катей по заснеженному Петербургу. Вышел на Большую Зеленину, к «Чкаловской». Напротив – огромный дом, номер 13. И будто слышу:
– В тысяча девятьсот двенадцатом году поселился в этом доме поэт Вильгельм Александрович Зоргенфрей, сын военного врача, по происхождению лифляндского немца…
Чем известна, чем гордится
Развесёлая столица?
Как поддержит свой престиж
Русский Лондон и Париж?
Александровской колонной,
Кавалерией салонной,
Медной статуей Петра
И конюшнями двора…
Не задержался в этот раз надолго в Петербурге. Вернулся в Сретенск. Всё в той же комнате. Смотрю в окно.
Сова мимо пролетела, рядом с окном. Бесшумно. Промышляет. То ли мышей скрадывает, то ли уснувших под стрехой воробьёв – слышит, наверное, как те во сне тревожно вздрагивают.
Рассеял взгляд на оконном стекле – и видится:
Ведёт, ведёт мама за верёвку за собой нетель – огненно-красную, как мне представилось, – по осенней распутице, и как мне хочется сопутствовать ей – оберегая.
Тихо сказал:
– Спокойной ночи, мама Лена.
Вижу:
Одна звезда всё же упала. На дом соседний.
В доме у Валентины… Викторовны только что погасли окна, но вот и, тёмные, они меня тревожат.
«Гнусик, а ну слезай давай с плеча».
Свет в феврале
Седьмое февраля.
Восход солнца – 08:14; заход – 17:15; долгота дня – 09:00.
Это я выписал из «маминого» численника, с православными молитвами, постами и праздниками, – раньше каждый его листок, без исключения, оторвав очередной, прочитывала она внимательно, с той и с другой стороны, с первой до последней буквы, по-детски шевеля губами, полушёпотом и по слогам, теперь не всякий день и «сил хватает до него добраться, вроде и рядом, несколько шагов, и вот пройди их… дожила, подумать только», – численника, что, меняясь вечером тридцать первого декабря каждого года на новый – Никита загодя привозит ей из города, покупая в лавке монастырской, – висит у нас на кухне, то есть так дело обстоит в Москве, по ней замеры.
Для подтверждения:
ООО «Каламин», 129085, Россия, г. Москва, ул. Большая Марьинская, 2. Хоть в Костроме и отпечатан этот календарь.
А вот как в нашей широте, конкретно в Сретенске: восход солнца – 08:46:50; заход – 17:26:35; долгота дня – 08:20:45.
Так сообщила Сеть всезнающая. Верю ей на слово – авторитет.
Чуть не забыл сказать: теперь листки в численнике отрываю я, как по наследству перешла ко мне эта забота, читаю маме содержание. Не пропускаем – каждый день, то вечером, то утром. Как ритуал. Забуду я, она напомнит.
Вот что про численник ещё. Когда был жив и не ослеп ещё, строго следил за ним отец. Листки он не отрывал, а, перевернув, подсовывал их под резинку бережно. Прежде слюнявил пальцы, чтобы лист из них, уже «как деревянных», не выскальзывал, большой и указательный. Так что весь год, от первого дня до последнего, оставался целым численник: в верхней части прибывало, в нижней убывало (как у мамы в тетрадке «во здравие» и «за упокой»). Листы он, отец, тоже прочитывал с той и с другой стороны, и тоже внимательно, с первой и до последней буквы, но ведь и численники-то тогда были «советскими, нормальными», а не «с церковной чепухой… какое-то там Рождество, какое-то Успенье, надо ж такое напридумывать, мало того, ещё и верить в эту чушь». Когда это ответственное дело взяла на себя мама – «нормальные» численники у нас к тому времени уже поменялись на «поповские» – и стала вслух, и для себя, и для отца, прочитывать, что на листке оторванном написано, отец отмахивался раздражённо: ай, мол, не надо, не читай! – а под конец жизни, месяца за два до кончины, он уже и не отмахивался, лежал молчком на диване, глаза незрячие уставив в потолок, куда-то выше ли, руки тяжёлые вдоль тела вытянув, то ли прислушивался к тому, что мама читала, к чему-то другому ли, то ли о своём о чём-то размышлял сосредоточенно, во всяком случае – не заявлял сходу, что чепуха это поповская. Устал, наверное, перечить. Просто устал ли.
Время сценарий так меняет, по ходу пьесы. С чем вот к финалу подойдём?..
Ох это Время.
Ну и ещё, коли попало на язык, теперь последнее про численник. Цепляется он у нас к декоративной лакированной фанерке, вместо картонного экрана. Эту фанерку – уже с численником на ней – и вешаем на гвоздь. Мода когда-то, наравне с игрой в шахматы, занятиями в радио-и фотокружках, была среди наших школьников – «выпиливать». И я – не исключение – увлёкся. Никита лобзик даже подарил мне. Вернее – выклянчил я этот лобзик у Никиты, мягкий характер у него, у брата – сломался быстро, лишь бы я «не канючил и отстал». Но от моего «творчества» ничего, увы, не сохранилось, представить нечего мне перед Вечностью и человеческим судом. Все мои «бесценные» изделия, чтобы «повсюду не валялись, чтобы за них не запинаться (преувеличение его)», собрав сначала в одну кучу, бросил после отец в печку. Получалось у меня криво-косо, и постоянно перегревались и ломались хлипкие пилки, а их тоже, как и сам лобзик, достать тогда было непросто – и, намозолив себе руку, а отцу глаза, охладел я быстро к этому искусству, на месяц только и хватило, и перешёл на «фотомастерство». Тут задержался я немного дольше, до срочной службы. И вот, если перевернуть нашу фанерку обратной стороной, увидишь, что там написано. Написано там химическим карандашом и аккуратным почерком такое: «Дорогому другу Ване Арефьеву от друга Вани Войскового к Дню Защитника Отечества, 4 класс». Не улыбнись тут с ностальгией. Я всякий раз, как прочитаю, это делаю.
Отец, кстати, по достоинству оценил работу моего товарища, и в печь она не угодила. До сей поры на своём месте, по назначению и служит.
Прибыл день на два часа. Секунды обнуляю – трудно учесть и трудно ощутить их – в небеспристрастном состоянии; минуты – ладно. Уже не «только», а «на целых!» два часа. Их день, настойчивый, отнял у ночи, подгрыз с начала и с конца; добровольно ли она ему их уступила, утомившись от собственной величавой продолжительности. Бесконечной, как говорит мама. «Изведёшься, пока светать-то не начнёт, всё и глядишь в окно – когда забрезжит; спать бы да спать, но ведь не спится». Заметно вечером и утром, насколько он, день, уже прибыл, сравнив с декабрьским его, предновогодним, совсем уж куцым.
Если смотреть от нашего дома на юго-запад, в верхней, хоть и зубчатой, но в целом ровной линии густого ельника выделяется одна рослая ёлка с раздвоившейся, как у змеи язык, вершиной – да и выросла ещё на взгорке; глянь хоть сейчас, и непременно взглядом за неё зацепишься.
Бывал я когда-то, ещё мальчишкой, возле неё, и в это же примерно время. На лыжах, без ружья, без тозовки. С фотоаппаратом ФЭД–4, бескурковым. Соболя на неё загнал, вернее, сам он, меня услышав, чуткий, заскочил на эту ель, искрой мелькнув передо мною, – среди осинника она одна там, зимой осина – не укрытие. Хотел сфотографировать его, красавца, не получилось – в сучьях умело затаился, со всех сторон, то удаляясь, то приближаясь, ходил вокруг, высматривал, но безуспешно.
Вечерело, когда проявит он себя, ждать не решился, ему-то что, сиди там и сиди, и до утра не шелохнётся, в такой-то «шубе». А мне до дому б засветло дойти, чтобы «глаза на сучьях не оставить», – два километра до деревни, не по дороге – по лыжне.
Никому – ни в тот же вечер и ни после – не сказал, кроме Никиты – он эту ёлку тоже знает, тоже бывал возле неё, но не азартный, слава богу, «рассудительный», и сломя голову туда не кинется, – не сообщил я никому, что видел соболя, что соболь – наш, левобережный, не «баргузин» коротколапый, с роскошным помелом-хвостом. Скажи кому, пойдёт с собаками, ничуть не сомневался, добудет сразу же, пасть ли, капкан поставит на него. Мне его жалко было – стал своим, мы с ним как вроде познакомились.
И всё равно, кто-то его, скорей всего, тогда же и добыл – к деревне близко. Чья-то жена или подруга собольей шапкой разжилась. Но без меня, как говорится.
Так я о чём. Неделю назад солнце закатывалось слева от верхушки этой ели, три дня назад – прямо за ней, царской короной на короткий срок её венчая, двухголовую, теперь вот – справа от неё, и с каждым божьим днём станет всё больше отдаляться к западу от этой метки, запад минуя, к северу направится, но не дойдёт до севера немного, притормозит, чтобы набраться сил, передохнуть; задержится на целых шесть суток уже возле другой метки, но не ели, а лиственницы, ещё более возвышающейся над горизонтом, и поспешит в обратный путь, прибавляя время ночи, сокращая день и приглушая мою радость – ещё нескоро, чем себя и тешу, противясь мысли: пора придёт, и не заметишь. Так и будет.
Да, ох уж это Время.
Кому оно так верноподданно и безупречно служит?.. Предположить, конечно, можно. Нас для него вроде и нет. Если и есть – ему что нас менять, что камни, только с камнями оно более учтиво.
Да, повторяю, ох уж это Время.
Чуть ли не каждое утро, если, до поздней ночи зачитавшись или засидевшись за проектом, не просплю, и каждый вечер выхожу на улицу, к окну ли подступаю – встретить восходящее, «как жених из брачного чертога своего», бодрое солнце, когда не пасмурно, и проводить его, уже усталое, в «чертог». И будто совсем уже, до дна, опустевшая к зимнему солнцевороту душа моя постепенно начинает наполняться радостью – от лучезарного заката или от нежной утренней зари, разбегающихся день ото дня друг от друга в сутках, зато сближающихся ночь от ночи; в наших краях день не стирает ночь до пятнышка – не Крайний Север, но белой делает её.
Как радостью – душа моя полна, так и рюкзак мой – рыболовными снастями. Был бы я сейчас в Петербурге, заполнился бы он, рюкзак, уже значительно. На треть-то точно. Кроме снастей, кладу в него подарки разные, заказы – тому одно, тому другое, – ещё и книги – чтобы было что читать здесь вечерами (библиотеки нет уже в деревне, была когда-то, «при Советской власти»), там до которых руки не доходят. Нынче взял Фаулза, «Волхва», сколько уж лет вожу, никак не дочитаю.
Луна: восход – 07:35; заход – 12:55; убывает.
Даже и зная где искать, даже и в полной её фазе, даже на чистом дневном небе, не всегда луну отыщешь. Ловко маскируется она под лёгкую пушинку, или под маленькое облачко, чуть ли и не прозрачное, и будто чудом только ветром верховым её за ельник не сдувает, невесомую. Движется она своим путём и с такой скоростью, какие предписал Закон небесный ей – не поменяешь, не нарушишь.
Святителя Григория Богослова, архиепископа Константинопольского; преподобного Анатолия Оптинского, Старшего; священномученика Владимира, митрополита Киевского; священномученика Петра, архиепископа Воронежского; священномученика Василия, епископа Прилужского; мученика Бориса; святителя Моисея, архиепископа Новгородского; мученицы Филицаты и сыновей её.
Иконы Божией Матери «Утоли моя печали».
«Суд праведен судите, милость и щедроты творите…»
Заглянул в открытый ноутбук, выбрал события, произошедшие в этот день в разные века и годы в мире (чтобы, в оторванности от него, с ним, с этим миром, связь почувствовать, хотя бы зыбкую, и ощутить себя во Времени):
1238 – штурм города Владимира войсками Золотой Орды;
1568 – испанская экспедиция открыла Соломоновы Острова;
1795 – порт Хаджибей переименован в Одессу;
1855 – между Россией и Японией подписан Симодский трактат;
1863 – запатентован первый огнетушитель;
1943 – хорватские фашисты устроили резню сербов в окрестностях Баня-Луки;
1965 – началась операция «Пылающее копьё» в ходе Вьетнамской войны;
1981 – Гренада провозгласила независимость;
