– Уехал, – равнодушно сказал продавец.
Быстро и небрежно, не глядя на покупателя, он взвесил рыбу, получил несусветные, по меркам Никиты, деньги и нырнул под прилавок. Маевский неспешно двинулся к выходу. Тащить всё это рыбно-творожно-овощное богатство было нелегко. Пакеты еще по ногам бьют, черти. И что-то пихается в коленку острым углом – надо думать, чай. Старикан пакетированный не признает, покупает всегда один и тот же, в больших коробках. Чашки у него под этот чай особые: хрустальные, невысокие, с тонкой талией.
Нет чтоб как русский человек пить из блюдечка, шумно прихлебывая.
На русском человеке Маевский ухмыльнулся.
Рядом шествовала пожилая супружеская пара налегке, за ними помощник продавца нес купленные продукты. Но Никита не мог представить, что за ним, как за белым сахибом, кто-нибудь потащит его груз. Он вывалился из здания, добрел до парковки, вытащил ключ. Мягко, будто зевая, распахнулся багажник.
Он аккуратно расставил покупки, хотел сесть за руль – и вдруг остановился. Порылся в пакетах, развязал один из них, рассмотрел рыбу и задумчиво проговорил:
– Ага. Вот оно что.
После чего вытащил пакет и, не торопясь, вернулся с ним в рыбный ряд.
При виде Маевского продавец не выразил никакой радости. Никита вывалил на лед перед ним свою рыбу.
– Черная треска, – размеренно начал он тоном учителя, объясняющего двоечникам тему, – это и не черная, и не треска. Но тебе об этом хорошо известно и без меня, верно? Ты мне продал обычную треску. Денег взял в пять раз больше.
Продавец развел руками:
– Извини, брат. Сейчас всё поменяем.
– Кальмар тебе брат, – флегматично ответил Никита. – Зови старшого.
– Кого? – рассмеялся тот. – Я здесь старший. Неделю торгую, с утра до вечера, один я здесь.
Секунд десять Маевский внимательно изучал его. А затем широко осклабился:
– Врун – он во всем врун.
– Зачем ругаешься, слушай? Ошибся, бывает. Сейчас все сделаем хорошо.
– Позови старшего, – повторил Никита.
Что-то в выражении его лица подсказало продавцу, что этот настырный парень не отступится. Он пожал плечами и ушел.
Маевский принялся разглядывать рыбу. Вскоре продавец вернулся, ведя за собой веселого черноглазого увальня лет сорока.
– Дорогой, уже знаю, ошибка вышла! – закричал тот издалека, широко распахивая Маевскому объятия, словно собираясь притянуть его к себе через прилавок. – Извини! Всё сделаем, скидка будет, лучший товар будет, извини! Бывает, мальчик рыбу перепутал, название одинаковое, спутать легко!
– Цену тоже спутать легко, – согласился Маевский. – Тысяча – и пять тысяч. Похожи? Похожи!
– Второй день работает! – объяснил увалень. – Не ошибается тот, кто ничего не делает, верно я говорю? Самую свежую рыбу тебе взвешу.
Никита задержал взгляд на его лице. Увалень вновь сокрушенно развел руками и прижал ладонь к сердцу, как если бы свежая рыба хранилась у него за грудиной и он готов был в любую секунду вскрыть ее для Маевского.
Никита подался к нему.
– Ты это место купил, – негромко сказал он. – Хорошее место, на проходе. Начал с обмана. Очень глупого. За идиотов держишь покупателей. Живешь, как будто один день у тебя. Как будто я сюда не приеду ни через неделю, ни через две.
– Зачем так говоришь, – расстроенно воскликнул тот.
– Деньги верни.
Ему без возражений отсчитали купюры.
Когда Никита отошел от прилавка, увалень вслед отчетливо сказал:
– Зря ты так. Хорошая рыба у нас, свежая.
Маевский пожал плечами:
– Рыба, может, и свежая. А вот ты давно протух.
«Вах! Красиво выразился, слушай», – мысленно сказал он себе, перейдя к соседнему продавцу.
– Два кило черной трески, пожалуйста, – вслух попросил он, посмеиваясь.
Айнур испепелила его взглядом: опоздал на полчаса! Ее помешательство на пунктуальности раздражало. Зачем тебе продукты на кухне ровно к одиннадцати? У тебя что, прямой эфир с участием кинзы и баклажанов?
Но, увидев тушку кролика, Айнур смягчилась. Разложила розово-белого кроля на доске, рассматривая его с явным удовольствием, нависла над ним – будто хирург над пациентом, приготовленным к операции. Потянула носом, взмахнула разделочным ножом и точным движением отхряпала мохнатую лапку.
Маевский притулился в углу и стал наблюдать, как Айнур готовит.
Рыбу она сунула в духовку, широко и свободно обернув фольгой; замаринованный кролик временно упокоился в толстостенном чугунке. Айнур щедро сыпанула чечевицу, промыла, залила бульоном. Не успел бульон закипеть, она уже обжаривала в сковороде злой чеснок, отправляла к нему сельдерей, морковь, зачем-то кабачок («Не надо кабачок!» – мысленно вскричал Маевский, но его, конечно, никто не услышал, а если бы и услышал, то не послушал), а затем всё это соединилось в одной кастрюле и божественный дух поплыл по квартире.
– А что это ты в кухне, сударь мой? – удивился Гройс, появившись в дверях.
Маевскому у старика был отведен свой угол: комнатушка размером с чулан. Некогда просторная квартира много лет назад была поделена на закутки. Новый владелец выкупил их и сшил лоскуты в целое, но анатомически неверное: квартира не приобрела прежнего вида. Просторные гостиная и спальня остались в компании прибавочных комнат, которые выглядели как недокормленные сироты при барине. Маевский до сих пор путался в их количестве. К тому же неуемный старикан то и дело затевал перестановку, и гардеробная превращалась в кладовку, а кладовка – в библиотеку. «Сраный Хогвартс! – ругался про себя Маевский. – Слава богу, хоть лестниц вам не завезли».
– Супчика жду, – с кротким видом проговорил он.
Соврал, конечно. Смотреть, как Айнур занимается обедом, было сродни медитации. Собственно, Маевский и сам кашеварил неплохо. Но Айнур умела как-то договариваться со всеми этими кроликами, бараниной, креветками, рыбой, перловкой, мукой – словом, абсолютно со всем, что попадало на ее стол, – и любое блюдо готовилось у нее молниеносно. Да хоть картошку взять! Почему она у Маевского варится полчаса, а у Айнур – двенадцать минут? Как такое возможно? Никита даже эксперимент проводил: утащил из поддона у Гройса три картофелины и дома сварил с таймером. И что же! Тридцать минут, как и было предсказано.
Чертовщина какая-то.
– Михаил Степанович, накрываю? – спросила девушка.
– Да, Айнур, спасибо.
Обедал Гройс всегда один. Айнур исчезла в гостиной с подносом, вернулась, молча поставила перед Маевским полную тарелку и ушла.
Он съел восхитительный овощной суп с чечевицей и, только помыв за собой посуду, понял, что не почувствовал никаких кабачков.
– Никита, надо отвезти гостинец Верману, и можешь быть свободен.
Гройс вынес в прихожую небольшого формата картину, уже упакованную.
– Понял-принял! – Маевский подхватил картину под мышку. – Завтра как обычно?
– Да, к девяти. В половине десятого у меня китайский изверг. Полагаю, должны успеть за полчаса?
– Уложимся. Всего доброго, Михаил Степанович!
– До свиданья, Никита.
Маевский захлопнул входную дверь, обернулся и увидел незнакомого парня лет двадцати: высокого, очень бледного, с густой шапкой черных волос. Тот стоял возле фикуса в кадке и смотрел прямо на Никиту.
Взгляд этот Маевскому крайне не понравился. В нем плескалось тихое ровное безумие.
Он осторожно прислонил картину к стене, не спуская глаз с чужака, и выпрямился.
– Ты как сюда попал?
Надо было понять, каким образом эта сволочь прорвалась через домофон и консьержа.
Он не ждал честного ответа, но парень неожиданно подался вперед, вытянул шею с острым кадыком в порезах.
– Люди вошли. – Голос у него был глуховатый, безразличный. – Я за ними.
– Другого места себе не нашел? – сохраняя внешнее дружелюбие, поинтересовался Маевский.
– Мне не надо другое. Мне надо это.
– Зачем тебе это?
– Мне надо сюда, – со странным упрямством повторил парень и шагнул навстречу Никите.
«Сам нарвался, урод», – мысленно сказал Маевский с удовлетворением человека, собирающегося почесать кулаки о другого человека. Он планировал для начала спустить козла с лестницы, а затем вбить в него очень крепко, что в будущем ему следует как можно дальше обходить дом, где живет Михаил Гройс. А еще лучше – не только дом, но и квартал. Ширяться можно и на Юго-Западной, и, допустим, в Сокольниках. Чем плохи Сокольники? Замечательный парк: прилег в розарии – и торчи сколько душе угодно.
Щелкнул замок за спиной, на площадку высунулся старикан.
– А я-то думал, мне почудились голоса… Вот так дела!
– Вернитесь, пожалуйста, в квартиру, – мягко попросил Маевский. – Молодой человек уже уходит. Я его провожу.
Наркоман перевел взгляд на Гройса и с судорожным вздохом сказал:
– Вы простите, что без звонка… Не знаю, где телефон. Нет, телефон знаю… Зарядка, понимаете… Все до одной куда-то… И сразу разрядился в ноль. Довольно нелепая ситуация.
– Митя, что случилось? – Гройс нацепил очки и вглядывался в юношу. – Выглядишь ты нездоровым, прости за прямоту. Заходи, я пока отцу позвоню…
Он прошаркал в квартиру, оставив дверь распахнутой. Маевский застыл как дурак. Картина съехала ему под ноги и упала с мягким стуком.
– Папы больше нет, – вслед Гройсу сказал парень. И глядя на изумленное лицо старика, добавил как-то совершенно по-детски: – Я уже много раз ему звонил. Он не отвечает. Значит, он правда умер.
* * *
Айнур принесла горячий сладкий чай, поставила перед Митей. И ушла – но не исчезла, а встала за распахнутой дверью. В полумраке коридора ее фигура казалась лишь более плотной тенью, чем остальные. Позовешь – появится Айнур. Промолчишь – как будто ее здесь и не было.
Маевский, подобной деликатностью не отличавшийся, пристроился на стуле в углу. Как пес, которого в дом никто не приглашал, но раз он тут, не выгонять же славную псину. Парень Маевскому по-прежнему не нравился, и сел он с таким расчетом, чтобы перехватить его, вздумай тот дотянуться до старика.
– Митя, мне очень жаль, – сказал Гройс.
Расстроенным он не выглядел. А вот потрясенным – да.
Маевский не мог знать, что Гройс поражен совпадением. Буквально час назад в разговоре с Айнур он рассказал про Селиванова – и вот его сын сидит перед ним и сообщает о смерти отца. А ведь он не вспоминал Петю… Сколько? Года два, не меньше. Они встречались-то в последний раз пять лет назад…
– Митя, похороны уже были?
Тот молча кивнул.
– Когда он скончался? И от чего – инсульт, сердце?
– Он застрелился, – сказал Митя и придвинул к себе кружку.
После чего начал сосредоточенно, маленькими глотками пить горячий чай.
– Застрелился? – изумленно повторил Гройс. – Петр Алексеевич покончил с собой?
Парень неожиданно усмехнулся.
– Невероятно, да? Я тоже не мог поверить. Но знаете, Михаил Степанович, он подошел к делу со своей обычной основательностью. Оставил записку и пустил пулю в висок. Он мне как-то рассказывал, что самоубийцы, выбирающие веревку, часто остаются в живых, однако могут стать глубокими инвалидами. Себе он такого варианта не оставил.
– Я и не знал, что у него есть оружие…
– У папы его и не было. Он позаимствовал пистолет из хозяйского сейфа. Наградной «Бердыш». Самозарядный, может стрелять патронами калибра девять на восемнадцать, девять на девятнадцать и семь на двадцать пять. Александру Ивановичу Левашову, главе семьи, его вручили за какие-то заслуги по оздоровлению сотрудников МВД. Зачем я это помню, Михаил Степанович?
– Айнур, будь добра, принеси нам что-нибудь, – попросил Гройс, сидевший спиной к двери, не повышая голоса.
Маевский поднял брови, озадаченный расплывчатостью формулировки. Однако у Айнур никаких затруднений не возникло. Не прошло и минуты, как на столе перед Гройсом и его гостем появилась запотевшая бутылка водки и две стопки.
Старик разлил водку, поднял стопку и выпил, не говоря больше ни слова. Так же поступил и Митя. Глотнув водки, он некоторое время сидел, оцепенело уставившись перед собой, а затем мотнул головой и потер щеки, словно человек, приходящий в себя после тяжелого сна.
– Расскажи, что произошло, – попросил Гройс.
На бледном лице Мити стал заметен румянец.
– Двенадцатого мая, около часу дня, отец ушел в свою комнату. Когда именно он взял пистолет, сказать трудно: Александр Иванович редко проверяет сейф. Очевидно, отцу был известен код от сейфа, как было известно совершенно всё в этом доме. Лида называла его домовым эльфом. Он заперся в комнате, лег на кровать и… Звук выстрела услышала Лида. Она позвала охрану, они взломали дверь и обнаружили… папу. – Митя вскинул голову, глаза у него блеснули. – Вы понимаете, как всё это не похоже на отца? Но речь не об этом. В том, что он покончил с собой, нет никаких сомнений. Однако есть кое-что другое. Он очень изменился за последний месяц. Самое главное – гадалка! Это необъяснимо, это не лезет ни в какие ворота! Я ее даже не видел, вы понимаете? Никаких контактов не осталось, исчез человек, как не было, а ведь она на записях с камер сохранилась, мне Лида показывала, ей пришлось, потому что я чуть с ума не сошел…
– Подожди, Митя, подожди, – остановил его Гройс. – Давай по порядку.
