Дома все – бабушка, дед, отец – сходили с ума от тревоги, но рядом быть не могли.
Маму вскоре перевели из роддома в детское отделение. Но не потому, что стало легче – наоборот. В роддоме больше держать меня было нельзя: через пуповину уже не капали, а венки были слишком тонкие, их искали как под микроскопом. Врач-реаниматолог, провожая, сказала: “Вы особо не обольщайтесь. Она и там умереть может в любую минуту.”. Скоты. Я сейчас пишу это, вспоминаю, и я в ахере просто: как можно быть настолько холодными и жестокими?!
Я все время лежала в специальной кроватке-грелке, и доставать меня оттуда было нельзя – сразу остывала. Мама могла подержать меня только во время переодеваний, под присмотром медсестры. Для нее эти мгновения были как глоток воздуха, но они были минутные, если не секундные.
В детском отделении первым меня осмотрел молодой врач-педиатр, фамилия у него была Титов. Посмотрел мельком, махнул рукой, и выпалил:
– “Ай, вы такие маленькие, с вами возни много. Безнадежно!”
И ушел.
Мама обвалилась прямо там, в коридоре. Слезы полились сами собой, неконтролируемо. Она слилась с собственной тенью – худая, изможденная, вся в черной тоске. В ней в очередной раз попытались загасить и без того слабо тлеющие остатки надежды. Я лично от этого сгораю от злости. Нельзя так жестоко относиться к женщине, чей ребенок находится между жизнью и смертью.
И только вечером в отделение зашел другой врач – дежурный из инфекционного. Мужчина в годах, крепкий, лет пятидесяти. Сразу видно – на опыте. Он заметил маму, зареванную, убитую, и медленно подошел к ней.
– “Чего вы плачете?”
Она ответила: “Мне все время говорят, что ребенок безнадежен. Что она умрет. Все две недели одно и то же.”.
Он взял меня из грелки, осторожно распеленал, прислушался к дыханию, к сердцу, потом поднял глаза и зажег в маме новый огонек надежды:
– “Кто вам сказал такую чушь? Мы сделаем все, чтобы сохранить ей жизнь. Она уже две недели прожила. А вам надо успокоиться. Дочка вас чувствует. Хотите ей помочь – перестаньте рыдать, держите себя. И слушайте врачей. Тогда будет результат.”.
Эти слова обняли маму, как спасательный круг. Она впервые за все это время почувствовала, что в этой борьбе против безнадежности она не одна. Взяла себя в руки и решила держаться ради меня.
Мы с мамой провели в детском отделении целый месяц. Сначала меня кормили через зонд, потом – чтобы появился глотательный рефлекс – по капле, из пипетки, как котенка. Вес прибавлялся медленно, до 1900 граммов. Врачи сказали: “Дотянете до 2300 – приезжайте в роддом, там поставим хотя бы ослабленную БЦЖ.”. Мы все успешно сделали.
И вот, спустя время, мы поехали домой. Родители укутывали меня в одеяло и обкладывали грелками со всех сторон. В таком импровизированном инкубаторе я и жила первое время.
Купать меня начали сразу же, как только вернулись. Целых три месяца дед каждый вечер топил баню, чтобы к вечеру она была горячей. Мама с бабушкой носили меня туда, парили и мыли по часу. Мама стелила одеяла на лавку, клала меня сверху, и я растягивалась – маленькая, но довольная, греясь после ледяных больничных дней.
“Мы тебя выпаривали, прямо как цыпленка из яйца”, – вспоминает мама.
А я…а что я? Я просто хотела попасть в этот мир во что бы то ни стало. Черт возьми, сколько же мне, тогда еще совсем маленькой, слабой девочке, балансирующей между жизнью и смертью, пришлось пережить. Но я хотела показать всем уже тогда – за жизнь надо бороться.
Говорят: “хочешь жить – умей вертеться”. А я увернулась от смерти, чтобы вертеть эту жизнь так, как мне угодно. И желание жить полной жизнью и дышать полной грудью остается со мной по сей день.
Глава 3. Вечера на Хуторе близ тюряги
Осень 1985-го. Сибирка – крошечный поселок среди уральских сопок. Воздух густой от запаха дыма и сырой листвы, вечерами в клубе крутят кино и включают музыку для танцев. Это было единственное место, где молодежь собиралась подрыгать конечностями и культурно (нет) отдохнуть.
Маме тогда было всего 17. Она только закончила поварское училище, держала в руках свежевыпеченный диплом, но работать официально еще не могла – слишком молода. Никуда не хотели брать. Поэтому она вернулась домой и, не смотря на возраст, устроилась поваром в местный детский сад: детей мало, работа простая, а диплом у нее уже был. В жизни все казалось ясным и предсказуемым.
А потом появился он.
Отец.
Ему был 31 год. Среднего роста, крепкий, с густыми бровями, темными глазами и улыбкой, от которой в помещении лампочки загорались безо всякого электричества. Он приехал на сезонные работы из Казахстана: в леспромхоз не хватало рабочих рук, поэтому набирали рабочих из других колхозов и совхозов. И селили в специальном общежитии.
Папа был не просто “чужим” для местного населения – за его спиной еще и отплясывала тень тюрьмы. Когда-то он заступился за девушку, которую пытались изнасиловать, и в драке с “поножовщиной” один парень не выжил. Суд решил, что он виновен. Несколько лет зоны – и вот он снова на свободе.
Сначала мама и отец просто дружили, присматривались друг к другу, пересекались: в клубе, на улицах, у магазина. Потом – улыбки, короткие разговоры, прогулки до глубокой ночи. Дружба плавно перетекла во что-то большее. И чем сильнее становилось это “большее”, тем отчаяннее сопротивлялась семья. Я их понимаю – ну кто захочет выдавать дочь за уголовника? Я б тоже, наверное, зассала.
Бабушка и дедушка запрещали ей встречаться с ним. Разница в возрасте, криминальное прошлое, чужак в деревне – все играло против него. Но, как сказала мама: “Любовь хуже поноса”. До сих пор думаю-гадаю, че это значит: то ли то, что любовь проявляется еще быстрее, то ли то, что после того, как любовь проходит, ощущения похуже, чем после того как проходит понос. Напишите мне, кто разгадает эту загадку, денег дам. Короче:
Смеясь этим всем запретам взрослых, они продолжали видеться. То на танцах, то в темных дворах, то на лесной дороге, где только звезды были свидетелями их шур-мур. Шекспир гордится и аплодирует стоя.
И вот весной сезон закончился, отцу скоро нужно было возвращаться назад, в Казахстан. Но он не собирался просто уезжать. Точнее – не собирался уезжать один. Он пришел в дом к бабушке и дедушке, сел за стол и, глядя им прямо в глаза, сказал:
– Да, я сидел. Да, у меня прошлое. Но я люблю вашу дочь. Я без нее не уеду.
Когда подошел срок его отъезда, отец снова заговорил серьезно: предложил маме ехать с ним. Ей было всего семнадцать – мысли о переезде, да еще и в незнакомый город, да к взрослому мужчине, да с его тяжелым прошлым, напугали ее до дрожи. Она отказалась. Что ж, отец собрал вещи и уехал один.
Но уехал ненадолго. Все лето он мотался по кабинетам, решал вопросы с документами и разрешениями на выезд. Это были последние годы Союза: бюрократия жутчайшая, бумаги шли месяцами, многое оформлялось через Москву под грифом “секретно”. Но он был упертым: выстоял все очереди, прошел все проверки, поругался со всеми бабками в регистратуре, и, конечно же, добился своего. Вот реально, чего моему отцу не занимать, так это, в хорошем смысле, упертости, настойчивости, умения добиваться своего. Если он за что-то взялся – он доведет дело до конца, чего бы ему это не стоило. В этом плане я та еще папина дочка. Эти его качества передались и мне. Но вернемся на место преступл…пардон, событий:
Осенью он вернулся в деревню. Вернулся – к ней. После этого они с мамой уже не расставались. Стали жить вместе как муж и жена, хотя штампа в паспорте еще не было. Для поселка это было фурором: соседки шептались за спиной, бабушка морщилась, дед молчал. Но мама и отец не слушали никого. Они выбрали друг друга.
Вскоре родители переехали в город Сатку. Отец снял частный дом и устроился в леспромхоз – уже не временным рабочим, а всерьез, на стабильную зарплату. В этом доме, в городе, мама забеременела моей сестрой Яной. А когда Яне исполнился месяц, они с отцом официально расписались.
Вообще, я где-то читала, что все “незаконнорожденные” дети не такие фартовые и умные, нежели те, кто рожден в законном браке. Теперь я понимаю, почему из нас троих я самая умная…а еще скромная и ироничная (место для ваших улыбок).
Отец мечтал о двух дочках сразу. Говорил: “Мне за тридцать, надо торопиться, да и девчонкам будет веселее расти вместе”. Так и случилось: когда Яне еще не было и года, мама снова забеременела – мной. Возможно, именно эта спешка и обернулась тяжелым для нее родами: организм женщины восстанавливается после первых родов что-то около двух лет, а у мамы едва ли прошло десять месяцев.
В то же самое время отцу предложили место начальника участка в Сибирке – в той самой деревне, где жили бабушка и дедушка. Он согласился, и родители вернулись туда уже семейной парой с ребенком на руках и еще одним – со мной – внутри маминого животика.
Первые пять лет их жизни были словно сказка. Отношения – душа в душу. Денег хватало. В доме царили стабильность и всеобщая радость. Бабушка с дедушкой видели, что отец оказался не только старше, но и мудрее, надежнее, чем это казалось вначале. Все вздохнули с облегчением – “повезло девочке, устроилась, слава Богу”.
Но эйфория, как это часто бывает, не длится вечно. За первой волной счастья незаметно подкрались перемены…
Глава 4. Сказка с привкусом пороха
Начало девяностых. Время, когда страна трещала по швам: рушилась привычная жизнь, менялись деньги, магазины пустели, а люди хватались за любую возможность заработать. В Сибирку потянулись приезжие – из Башкирии, из Казахстана. Всем нужен был лес: одни искали стройматериал, другие – способ прокормить семью. На этом фоне отец все чаще впутывался во всякие сомнительные дела. Ну вы помните: он у меня с характером, дерзкий, борзый. Иногда эти качества характера проявляются в людях не самым лучшим образом…
Сначала это выглядело как “подработки” – в те годы почти каждый что-то “крутил-мутил”. Но постепенно все зашло дальше: он начал выпивать, пропадать неделями, приходил домой все реже. Деньги приносил – и немалые, – но сама семья от этого счастливее не становилась.
Внутри дома будто что-то надломилось. Мама осталась с детьми одна. Отец перестал помогать, хотя раньше был рядом. А она не могла полноценно работать из-за того, что я постоянно болела. Поначалу мама устроилась воспитателем в детский сад на полставки: хоть какой-то доход, хоть какое-то отвлечение. Но вскоре она столкнулась с тем, что больничные из-за меня и моих болезней сыпались один за другим. Ей часто приходилось “прогуливать” работу.
Яна ходила в садик стабильно. А я – чаще оставалась дома. Болела воспалением легких, бронхитом, а еще у меня была астматическая одышка, и мама каждый раз ловила тревогу: вдруг я ночью задохнусь? Постепенно она оставила даже эту работу воспитателем – слишком тяжело, слишком много больничных и усталости, да и, скажем прямо, она там занимала чье-то место.
Мне тогда было всего пять лет. Но я очень четко понимала и чувствовала, что в доме происходит что-то неладное. Видимо, родители близки к разводу. Это не была тайна за семью печатями. Напротив – мама ничего от окружающих не скрывала. Она рассказывала всем о моем отце, вернее – о том, какой он “мудак”. Я слушала это и чувствовала жгучий, пронзительный стыд. Это был тот случай, когда поступки совершают взрослые, а стыдно почему-то ребенку. Да, всегда больно и стыдно признавать перед сверстниками, что у тебя дома не все в порядке, даже в таком возрасте.
Тот опыт научил меня тому, что сор из избы выносить нельзя. Я впитала это так глубоко, что потом иногда держала язык за зубами даже там, где, может, и стоило открыть рот и сказать, пожаловаться. Но я понимала: когда рассказываешь чужим о своем личном, кровоточащем, болезненном – ты становишься жертвой. А жертвой быть не хотелось. Хотя, честно говоря, иногда очень тянуло – пожалеть себя, повесить на себя ярлык “несчастная”. Особенно – глядя на маму.
Женщины вообще очень эмоциональные. Я это по себе знаю. И никто их не учил строить отношения. Тогда не было ни книг, ни тренингов, ни советчиков. Все было “по наитию”. Мама в своей эмоциональности словно топила и себя, и всех, кто ее окружал. Если бы она была хотя бы чуть-чуть сдержаннее, если бы смогла поддержать отца в те переломные, тяжелые для всех времена – я уверена, моя жизнь сложилась бы иначе.
И все же, как бы горько это ни звучало, я однозначно заявляю, что те первые пять лет брака у родителей были идеальными. Настоящая сказка, которая закончилась слишком быстро.
Правда, это, наверное, самые светлые воспоминания моего детства. Картина простая и счастливая: мама, папа, я и сестра. Мама – улыбчивая, живая, довольная жизнью. Папа – сильный, умный, заботливый, с той самой фирменной улыбкой, которая могла согреть любого.
Честно говоря, ни мама, ни сестра в моем детском восприятии не занимали много места. Мой мир был целиком и полностью – папа, только папка. Я всегда его ждала, даже когда он надолго где-то задерживался. Я скучала так сильно, что казалось, само время растягивается. И каждый его приход домой был для меня праздником.
Он никогда меня не ругал, никогда не наказывал – хотя поводов я давала немало. Я ж та еще оторва была. Да и остаюсь ею. Папа умел так оправдать мои шалости, что даже самые серьезные проступки казались пустяком. Например, когда я варварски подожгла дровник у соседей, он спокойно спросил: “Вы что, замерзли и решили костер развести, чтобы согреться?”. Я, конечно, кивнула. А он лишь усмехнулся. Да, тогда он умел обеспечить чувство безопасности – главное, что может дать отец своей семье. Вот таким вот он был – мужиком с характером и юмором. И я счастлива, что похожа на него больше, чем на кого-либо еще.
Эти воспоминания я часто накладываю на собственное общение с дочерью. Я никогда не ругаю ее за разрисованные стены, за порванную одежду или испачканные новые вещи. Все это можно купить, постирать, перекрасить – ну для чего еще мы живем и работаем, если не для того, чтобы дать своим детям возможность быть детьми? Взрослым всегда мешают правила, всеразличные “нельзя”, “должен”, чужие ярлыки и запреты. А у ребенка еще есть право пробовать, делать, ошибаться, познавать мир и себя в нем. Но вернемся к удушающе трагичной части истории…
В нашей семье все было просто: отец работал, мама занималась нами. Хотя правильнее сказать – мною. Мы с ней каждые полтора месяца лежали в больницах. И я часто думала о том, что, быть может, именно мои болезни, мамино постоянное отсутствие дома и стали трещиной в их отношениях? Или, может, дело было во времени – в тех самых лихих девяностых, когда вся страна шаталась, и мужчины искали быстрые деньги любыми путями, чтобы обеспечить семью?
Точно знаю, что папа был в самом эпицентре событий. Но вот чем конкретно занимался – честно – я не знаю. Однако, сегодня, слушая мамины воспоминания, я понимаю, что многое было незаконным. Дома деньги водились всегда. Иногда – слишком большие суммы, не сравнимые с обычной зарплатой. В доме даже было оружие. Ну, сами понимаете, сомнительная история. А еще можете себе вообразить фоновое напряжение, которое у нас порой царило. Необъяснимые вещи, по типу неоправданно больших сумм денег и оружия, не могут не напрягать, не вызывать вопросов и, конечно же, тяжелейшей фоновой тревоги.
Постепенно папа менялся. Он стал нервным, раздражительным. Маму в свои дела не посвящал, держал все при себе. И самое тяжелое и неприятное – он пристрастился к алкоголю. Уезжал на несколько дней, пропадал без объяснений, а потом возвращался с кучей подарков. Игрушки, одежда, сладости, которые в магазинах тогда еще даже не продавали. Он улыбался, клялся, мол, “этот раз – точно последний”, просил прощения и снова уезжал.
Ну и, как вы понимаете, всему приходит конец. Даже тем светлым годам, которые я до сих пор считаю и называю счастливыми…
Глава 5. Люблю и ненавижу. Ненавижу, что люблю
Однажды папка домой не пришел. Вместо него во двор вошли его люди – незнакомые нам мужики с тяжелыми лицами, пахнущие табаком и железом. Они несли новости, от которых у мамы вмиг побелело лицо: отец под следствием, и если не собрать деньги – сгинет. Назвали сумму в сто пятьдесят тысяч. Чтобы было понятно: тогда за такие деньги можно было купить десять домов с огородами, сараями и коровами. Это была пропасть. Катастрофа.
В доме наличных денег даже близко не хватало. Мама сдирала с себя золотые украшения, сняла обручальное кольцо, вытряхивала сбережения из шкафов и подушек. Вынесла все, что могла – и отдала. Его отпустили.
Я очень хорошо помню тот день, когда он вернулся. Полгода его не было. Полгода для ребенка – это почти вечность. А тут вдруг папка снова держит меня на руках, а я утыкаюсь носом в его куртку и вдыхаю этот густой, тяжелый сигаретный дым. Он был отвратительным и одновременно самым родным запахом на свете. Я будто говорила себе: “Он снова здесь. Снова рядом. А значит, все хорошо”.
Но все хорошо не было. После этого история закрутилась еще сильнее. Он возвращался все реже, пил все больше. Мы с Яной верили в сказку, что папа работает, что он просто уставший герой. На деле же он уходил в запой и исчезал на целые дни и ночи.
Мама пыталась держаться. Снова устроилась на полставки в детсад, чтобы хоть что-то приносить в дом. А я все так же часто болела. И мы с сестрой львиную долю времени проводили у бабушки с дедушкой, их дом напротив стал нашим настоящим домом.
Так продолжалось полтора года. И вот, наконец, мама подала на развод. По нам с Янкой эта информация просто прошлась катком. Никаких объяснений, только ее слезы и фраза: “Я хочу вас уберечь”. От чего – мы не понимали. Я злилась на нее, ненавидела за то, что она рушит мою семью, и в то же время до боли в сердце жалела ее, потому что она все время плакала.
Иногда они еще виделись. Мама звала его хотя бы к нам – повидать детей. Но он словно отрезал себя от этой жизни. Один раз он ей сказал: “Ты справишься. Я знаю”. И снова ушел.
Для мамы он остался жестким, холодным человеком, способным бросить любимых, дорогих людей, и даже не обернуться. А для меня он все равно оставался папкой – самым лучшим на свете.
Развод случился, когда Яна пошла в первый класс, а я еще бегала в садик. Мама сама выкинула его из дома. Сказала, что он не дает детям ничего, кроме обещаний да пустых слов. Пьет, валится на пол, спит, а утром снова исчезает”. И это, увы и ах, было правдой.
Для нее тот развод стал освобождением. А для меня – концом сказки, в которой даже запах папкиного дыма казался теплом.
Он, наверное, только и ждал, когда все развалится окончательно. В тот день он зашел, будто мимоходом, без лишних слов собрал свои вещи, забрал видеомагнитофон с кассетами – тогда это было сокровище – и ушел. На прощание бросил фразу, которая прожгла маму изнутри: “Ты еще сама ко мне прибежишь”. Сказал и ушел так, будто впереди его ждал не новый этап жизни, а очередной запой.
Мама не сдавалась. Несколько раз звала его: “Приди, девчонки скучают. Возьми хоть конфеты, печенье – пусть думают, что это подарок от отца”. Она пыталась сохранить хотя бы видимость его присутствия в нашей жизни, чтобы мы не чувствовали себя брошенными. Он обещал. Но снова и снова не приходил.
В какой-то момент он сказал прямо, без намеков: “Не проси. Если захочу – сам приду. Не прихожу – значит, не хочу.”. Все. Точка. Холоднее слов для ребенка и матери, наверное, не придумать.
Для мамы это стало окончательным подтверждением того, что он ушел и не вернется. А для меня это был удар, от которого не отмахнешься игрушками или сладостями. Я путалась в чувствах: ненавидела мать за то, что та его прогнала, и одновременно любила отца. Но потом все переворачивалось – я ненавидела отца и жалела мать. Эта карусель крутилась во мне несколько лет подряд, пока однажды не сорвалась с цепей.
Я приняла решение. Раз и навсегда. Буду его ненавидеть. Хватит качаться между “люблю” и “ненавижу”. Я даже тогда цель себе поставила: вырасту, стану прокурором и посажу его. Пусть узнает, каково это – сидеть и быть отрезанным от того, что ты считал своим миром.
Вот так и закончилась глава моего детства, в которой папа сначала был вспышкой яркого теплого пламени, но потом превратился в…обыкновенный дым.
***
Эпилог прямиком из могилы
В десятом классе меня догнала новость, которую я одновременно ждала и боялась услышать: отец умер. Сестра сказала это почти буднично, хотя внутри у меня все оборвалось. Она успела увидеть его незадолго до смерти – не знаю, что ее к этому подтолкнуло, но она его нашла. И они поговорили.
Она спросила в лоб: "Почему ты никогда не приходил? Почему не помогал, не был рядом?". На что он ответил: "Я всегда знал, как вы. Я всегда был рядом".
Сначала это казалось издевкой. Как рядом, если нас растила мать? Как рядом, если я засыпала с чувством, что отец есть, но его нет? Но годы прошли, и мы с сестрой начали понимать – он и правда всегда висел тенью над нашей жизнью. Его фамилия звучала в каждом дворе. Никто не смел нас обижать, хотя мы жили в самом сердце криминального района. Если оглянуться назад, то это очень необычно. И действительно похоже, что, на самом деле, его отсутствие было громче любого присутствия.
На похоронах я стояла молча, глядя в яму, и внутри не было ни истерики, ни рыданий – только странная, глухая пустота. Вот оно: любовь и ненависть разбиваются об эту могилу.
Я всегда относилась к смерти спокойно. В том числе и к смерти близких. Когда-то вычитала про китайскую традицию: ребенку дают сверчка, он заботится о нем, а сверчок быстро умирает. Так детей учат не бояться ухода тех, к кому привязался. У меня сверчка не было, но, похоже, свою школу я все равно прошла.
Одно я знала точно: смерть – это константа, но жизнь – ее можно продлевать, растягивать, насыщать, а не сливать в унитаз. И в тот момент я впервые отчетливо сказала себе: мое будущее – мое.
После развода отец покатился вниз. Не на самое дно – не бомжевал, не валялся в канаве, но жил так, будто впереди нет ни завтра, ни смысла. Выпивка, сомнительные компании, разгульные ночи. Чем он питался и на что жил – до сих пор тайна. Работы у него не было. Но такая жизнь всегда бьет по телу: в какой-то момент сердце не выдержало. Инсульт. И все – точка. Финал.
Мне жаль, что мы так и не успели нормально поговорить. Потому что у меня был один грешок перед ним. Одна рана, которую я сама ему нанесла. И я так и не успела попросить прощения.
Мне было лет 12. Лето, деревня. Я сидела с ребятами на лавочке под звездным небом, болтали о чем-то своем, детском и важном, как всегда. И вдруг подошел он. Сел рядом. Разговаривал с нами, улыбался. И в какой-то момент спросил меня: "Доча, а ты кем хочешь стать?".
Я ответила честно, даже слишком: "Прокурором".
Он улыбнулся еще шире: "Почему?".
И тут я глянула ему прямо в глаза и резко сказала: "Чтобы таких, как ты, в тюрьму сажать".
Он улыбался, но я увидела, как в глазах у него что-то дрогнуло. Грусть. Боль. И понимание. Я попала прямо в сердце, и это сердце у него, несмотря ни на что, было. Я встала и ушла. И больше мы никогда не виделись. До его похорон.
И вот я стою у могилы, смотрю вниз и думаю: "Ну и зачем ты умер? А как же моя цель? Ты даже тут умудрился испортить мои планы! Опять ломаешь мою жизнь?!".
Но ответ пришел неожиданно и оттуда, откуда я не ждала. Нас с кладбища предложил подвезти один влиятельный друг отца. Человек, чья фамилия, скажем так, была первой в городе. Мы почти не общались, но здоровались при встречах. Я согласилась, потому что мне было любопытно поговорить с человеком такого уровня.
В дороге он вдруг спросил: "Почему ты не плакала?". Странный и, по-моему, даже дурацкий вопрос от такого человека.
"Почему?" – подумала я, – "Да потому что я толком-то не знала этого чувака. Плакать по тому, кого не знаешь? Или по своему разбитому детскому сердцу?". И я сказала ему это вслух.
