Она рассмеялась:
– Вспомнила! Он объяснял сыну, как надо бриться. Никакой электробритвы. И вести лезвие всегда только сверху вниз. Ни в коем случае снизу вверх. Даже под подбородком.
11
– Бриться?..
– Больше я ничего не запомнила. Это фильм не для интеллектуалов, и этот мужчина тоже не был интеллектуалом. Он хотел оставить сыну то, чего не мог дать ему позже. Видимо, все отцы учат своих сыновей бриться. Этого мужчину научил его отец, а он решил научить сына. – Она повернулась к нему и ласково провела пальцами по его щеке и подбородку. – А тебя кто учил бриться?
– Никто. Для этого мне не нужен был отец, и Давиду я для этого тоже не нужен.
– Ну, может быть, не для этого.
А для чего? Что он мог бы оставить Давиду? Чему мог бы его научить? Он никогда над этим не задумывался. Конечно, он понимал, что всему свое время. Но как определить, пришло это время или нет? Занятия музыкой. Два года назад он попытался приобщить к ней Давида, но, увидев, что тот не в восторге, сразу же прекратил эти попытки, чтобы не вызвать у него отвращения. Тогда он решил купить фортепьяно и самому начать заниматься, с того места, на котором когда-то, еще школьником, прекратил занятия; может, глядя на него, Давид и сам захочет научиться играть. Английский. По пятницам он водил Давида в немецко-английскую игровую группу и иногда читал ему английские детские книжки. Давид делал заметные успехи, и он решил, что, если удастся пробудить в нем интерес к игре на фортепьяно, найдет сыну англоговорящую учительницу музыки. Он был бы рад, если бы Давид, как ребенок, рожденный в воде, научился плавать, но сам он был сухопутным существом, а Улла, крестьянская дочь, вообще плавала как топор. Он считал, что для ребенка, растущего без братьев и сестер, полезно заниматься каким-нибудь командным видом спорта, например футболом, но привить Давиду интерес к тому, к чему сам был равнодушен, он не мог. Наблюдая за сыном во время игр или за его реакцией на то, что он ему читал, он пытался распознать его способности или таланты, представить себе, чем Давид когда-нибудь заинтересуется всерьез и чем займется. Но ему это пока не удавалось. Давид предпочитал лего плюшевым зверюшкам, сказки и легенды современным историям и был скорее домашним, чем уличным ребенком, но любил ездить в деревню к бабушке – всего этого было недостаточно, чтобы строить прогнозы на его будущее. И чтобы определить тему своего видеозавещания.
Улла поняла, но не одобрила его скепсис:
– Ты же еще не успел как следует подумать. Я не помню своего отца, а мать не очень-то по нему горевала, и все же мне хотелось бы что-нибудь иметь от него.
– Что, например?
– Не знаю. Что-нибудь. – Она строго посмотрела на него. – То, что ты скоро умрешь, – это, конечно, ужасно. Но если ты раскиснешь, будет еще хуже. «Я бедный, несчастный старик, не знаю, что мне оставить после себя моему маленькому сыну…»
– Я этого не говорил.
– А прозвучало именно это. Не может быть, что тебе нечего оставить Давиду. Возьми себя в руки и подумай как следует.
Он рассмеялся:
– Слушаюсь!
Ему приятно согрел душу взгляд ее серых глаз, мгновенно потеплевший после его дурашливого «слушаюсь»; он лишний раз порадовался ее практическому уму, ее целительной строгости.
– Я люблю тебя, Улла.
Она прижалась к нему:
– Я тебя тоже, Мартин.
12
Он взял себя в руки и как следует подумал. Поискал в памяти детские воспоминания, важные впечатления, которыми хотел бы поделиться с Давидом. Его собственный отец отчетливо появился лишь в поздних воспоминаниях. Когда один приятель научил Мартина играть в шахматы, отец два-три раза приглашал его к себе в кабинет, сыграть партию-другую. Воздух в кабинете был так пропитан дымом трубочного табака, что он с трудом выдерживал эти сеансы. Это было вскоре после его поступления в гимназию. Потом отец по настоянию матери два раза в году, весной и осенью, совершал с ним прогулку, которая становилась настоящей мукой и для отца, который неуклюже расспрашивал сына о его успехах в учебе, и для него, который скупо отвечал на вопросы и не знал, о чем еще говорить. Не то чтобы они редко виделись – отец был профессором и в свободное от лекций, семинаров и заседаний время работал дома, обедал и ужинал с семьей и иногда сдержанно участвовал в застольной беседе. Может, его сын, глядя на него, решил, что думать, читать, писать и преподавать вполне достаточно, чтобы построить на этом жизнь, и поэтому тоже легко стал профессором? Но важных событий и впечатлений, связанных с отцом, в его детстве не было.
Они были связаны с матерью. Она хорошо рисовала карандашом и красками, ловко мастерила игрушки и однажды, когда ему было года три, построила ему в песочнице великолепный замок с башнями и зубчатыми стенами, с крепостным рвом и воротами – настоящее чудо, как на картинке. Ему запомнилось ее светлое, бело-голубое платье. Она была красива, а главное – она всегда была рядом, всегда с ним, всегда только для него, и он очень ее любил. Примерно тогда же, в том же году, она принесла его зимним утром из холодной комнаты, в которой он спал, на кухню, где уже горел огонь в плите, поставила на табурет перед плитой, помыла, закутала в нагретое полотенце и подержала несколько минут на руках, и он никогда в жизни больше не испытывал такого чувства защищенности. Этим, собственно, и исчерпывались его ранние воспоминания. Воспоминание о том, как они с матерью, сестрами и тетей собирали в лесу крапиву, заменявшую им шпинат, было лишь памятью о сделанной в тот день фотографии, на которой он запечатлен четырехлетним плачущим карапузом в коротких вязаных штанишках с вязаными подтяжками. Большинство его детских воспоминаний о матери были связаны с поздним детством, когда она приобщала его и сестер к литературе и искусству, музицировала с ними, с живым интересом следила за их увлечениями. Какое-то время, когда для сестер уже больше значили друзья и подруги, а для него, младшего, мать все еще была главным кумиром, она много путешествовала с ним пешком. С тех пор он тоже полюбил походы.
Может, ему купить лего «Титаник», 135?100 см, и собрать вместе с Давидом? Чтобы этот «Титаник» стоял у Давида в комнате и напоминал об отце? О вечерах совместного труда и совместного счастья? «Когда моему отцу оставалось жить каких-нибудь несколько недель, он собрал мне вот эту гигантскую штуку, представляешь? Хотел что-нибудь оставить на память, говорит мать. Лего „Титаник“…» Он представил себе, как Давид – тинейджер со светлыми вьющимися волосами, с печатью робости, но в то же время веселого упрямства на лице, в джинсах и пуловере – показывает подружке «Титаник», пылящийся на шкафу в ожидании вечной ссылки на чердак.
На следующий день вечером, уложив Давида в постель, почитав ему «Бременских музыкантов» и заботливо укрыв его вместе с плюшевым мишкой, он спросил, не хочет ли тот отправиться в поход, в настоящий, с ночевкой в отеле. В глазах сына промелькнули страх, любопытство, удивление и нежелание разочаровать отца.
– Подумай. Я пока просто так спросил.
13
Давид уснул, а он все сидел у его кровати, глядя на розовое лицо, обрамленное светлыми волосами, еще по-детски неопределенное, но уже с обозначившимися складками у рта, выдававшими будущего чудаковатого оригинала. Казалось, в нем жила потребность защититься от чужих притязаний, отгородиться от других и сосредоточиться на себе. Верхняя часть лица, скуловая кость с легким изгибом к глазам, как и серый цвет глаз, у него явно были от Уллы. Сам Мартин в детстве был кареглазым; только позже глаза у него стали зелеными. Интересно, изменится ли у Давида цвет глаз?
Останется ли Давид, когда вырастет, тем же, кем был в детстве? А сам он? Остался ли он тем, кем был в детстве? Он знал, что был тем ребенком, которому мать построила замок из песка и которого обогрела у плиты на кухне. Но разве этот ребенок, которого он запомнил, не воспринимался им как некий персонаж романа? Он не мог ответить на этот вопрос. Свою жизнь он всегда мыслил как повесть, фабула которой всегда неизбежно приводила туда, где он как раз находился. А поскольку местонахождение его то и дело менялось, менялась и повесть. Оставаясь в то же время его повестью – повестью его жизни. Но мыслить жизнь – не совсем то же, что чувствовать ее; во всяком случае, первое не дает ответа на вопрос, чувствует ли он себя тем ребенком, которого запомнил.
Был ли он хотя бы тем же человеком, что и каких-то семь лет назад? В отличие от Уллы, которая после пяти бездетных лет брака уже не надеялась забеременеть, но обрадовалась этому, сам он Давида не хотел. Он пошел на это, он готовился к этому, как готовится к отцовству современный мужчина, выражал живое участие в происходящем и ожидание важной перемены. Но он никогда, ни в одной из своих связей не хотел детей и предпочел бы и с Уллой остаться без этой обузы. Впервые увидев Давида, недоношенного младенца в кувезе, он не мог поверить, что это они дали жизнь этому крохотному, на вид несчастному существу.
Он влюбился в Давида, когда того привезли домой. И удивился, насколько это было похоже на зарождение любви к женщине. Насколько похоже радость от одного только вида объекта привязанности, от его проявлений чувств, от его внимания к тебе, от его присутствия превращается в тоску по нему, в желание постоянно ощущать его близость. Он брал крохотное существо на руки, кормил из бутылочки, менял пеленки, баюкал его, когда оно кричало, и делал все это основательно, надежно. И вот наконец в одно прекрасное утро, взяв его на руки, он увидел сияющую улыбку, услышал его смех, приветственные возгласы и понял, что хочет всегда быть с ним рядом, оберегать его, что это – его счастье, радость. С этой минуты он стал любящим, ласковым отцом.
Как он хотел бы сопровождать Давида в его жизни! Заниматься с ним музыкой, играть в четыре руки на пианино, спрашивать его выученные латинские и английские глаголы, объяснять ему математику, читать ему истории из истории, ходить с ним в драматический и оперный театры, на концерты. Вдумчиво следить за развитием его интересов, за его увлечениями, делами. Увидеть, как он найдет свой путь, прямой или окольный. Дети часто оказываются на скользкой дорожке, становятся наркоманами, жертвами сектантов или террористов. Но многие возвращаются к нормальной жизни, а Давид вообще слишком чувствительный и осторожный ребенок, чтобы оказаться на скользкой дорожке.
Он любил своего сына. Ему было грустно оттого, что его любовь кончится с его смертью. Хорошо хоть не со смертью Давида! Дети не должны умирать раньше родителей – родители должны уходить первыми. Так устроен мир. И только так может быть оправдано расставание родителей с детьми. После него должно оставаться место для надежды и радости. После смерти ребенка ни о какой радости не может быть и речи. А после смерти отца и матери остаются надежда и радость, связанные с будущей жизнью их детей.
Он подтянул повыше одеяло, укрыл плечи Давида и поцеловал его в лоб.
Завтра утром, когда Улла уйдет в мастерскую, а Давид в детский сад, он что-нибудь напишет сыну. Во всяком случае попытается. С видео ничего не выйдет, он это знал. Но может, получится приличный текст?
14
Проснувшись на следующее утро, он почувствовал себя таким бодрым, таким сильным, таким здоровым, что не мог в это поверить. Какой рак поджелудочной железы? Кто сказал, что ему осталось жить полгода? Доктор либо ошибся, либо по недоразумению поставил диагноз по результатам анализов другого пациента. Он разозлился – как можно допустить такое?
Из детского сада он отправился в клинику. В регистратуре он холодно потребовал, чтобы доктор принял его немедленно, и оробевшая сестра провела его не в комнату ожидания, а прямо к двери кабинета и усадила на стул. За дверью слышались голоса, но слов он разобрать не мог. Раздражение и возмущение его росли. Ошибочный смертельный диагноз, ошибочный смертный приговор, повергший пациента и его близких в шок, – это просто недопустимо!
Наконец дверь открылась, врач попрощался с какой-то женщиной, поздоровался с ним – сестра уже успела сообщить о его визите, – пригласил его в кабинет и, сев за стол, вопросительно посмотрел ему в глаза.
– Сегодня утром я проснулся и сам себе не поверил: я еще никогда не чувствовал себя так хорошо. Я не знаю, что со мной было и какой диагноз был бы правильным. Ясно одно: это что угодно, только не рак.
– Я рад, что…
– Я тоже рад. Еще как. Однако подобные недоразумения недопустимы. Эта неделя стала для меня и для моей жены настоящим кошмаром. Не знаю, что послужило причиной этой ошибки – неисправное оборудование, путаница в лаборатории или ваш собственный просчет… Я не собираюсь раздувать эту историю, но должен заметить: подобные вещи недопустимы.
Он не знал, что еще сказать. Зачем он сюда пришел? Зачем ему вообще понадобилось идти к врачу, если он понял, что больше в нем не нуждается? Чтобы возмущаться и жаловаться?
Врач молчал, глядя на него с сожалением.
– Я рад, что вы хорошо себя чувствуете, – наконец ответил он. – К счастью, плохие дни всегда перемежаются хорошими. Мне, наверное, следовало бы сразу же посоветовать вам не ограничиваться одним мнением, а обратиться для верности к другому специалисту. Вы были профессором – так сходите в университетскую клинику, я напишу вам, к кому обратиться.
Он записал на листке бумаги имя, нашел в компьютере адрес и телефон коллеги и протянул ему листок:
– Я понимаю, это тяжело.
Нет, это легко, думал он на обратном пути, решительно вышагивая по тротуару, тяжело это стало по твоей милости. И после того как я выступил в роли клоуна со своим негодованием и возмущением, я не стану еще раз исполнять эту роль, второй раз проходя обследования по поводу рака, которого у меня нет. Я здоров, и этого вполне достаточно.
С каждым шагом он словно сбрасывал часть бремени прошедшей недели. Нет, Давид вырастет на его глазах, и он ничего не упустит, ничего. Они с Уллой покатаются летом на «чертовом колесе» и на «русских горках», они еще много раз будут обниматься в машине на автомойке, отправятся в путешествие – не в последний раз, а мечтая уже о следующей, еще более заманчивой поездке. Он проходил мимо сада, в котором цвели форзиции, мимо детской площадки, где как раз меняли песок в песочнице, мимо открытого окна на первом этаже школьного здания, из которого неслись знакомые звуки детского хора; этот хор всегда здесь репетировал и будет репетировать вечно. «Жизнь еще теплится в старой груди», – вспомнил он слова из какого-то романа, название которого давно и прочно забыл.
Ему больше не надо было беречь время. Сегодня он спокойно, не спеша, подрежет гортензии и лаванду и займется компостом. День был прохладный, но не холодный, а за работой ему и вовсе станет жарко.
Он радовался каждой мелочи. Радовался, читая газету за чашкой кофе, радовался, надевая рабочий халат, в котором обычно возился в саду, радовался тому, что сразу нашел корзину и секатор в приведенной в порядок кладовке, радовался, подрезая ветки гортензии и лаванды. Съев на обед яблоко, он вернулся в сад. Работа спорилась, и это тоже радовало его. Он уже предвкушал встречу с Давидом и с Уллой. Может, надо было ей позвонить? Но ему хотелось и в этот раз сообщить ей обо всем на диване, перед горящим камином, за бокалом вина.
Это было не падение, не внезапная боль от неловкого движения, не то, что называется «подвернул ногу». Но все произошло неожиданно – его словно ударили чем-то тупым и тяжелым. Или накрыла морская волна, которая подхватывает, бросает из стороны в сторону и лишает ориентации. Потом обдало жаром, перехватившим дыхание. На него будто надели свинцовый саван; усталость так сдавила его со всех сторон, что он бессильно опустился на землю, посидел несколько секунд и повалился набок. «Что со мной?» – успел подумать он, прежде чем усталость погасила его сознание.
Очнулся он от холода. Что это было, сон или обморок? Он встал и пошел в дом. Тело слушалось, он двигался без труда, но его по-прежнему давила к земле необыкновенная усталость. Такой слабости он еще никогда не испытывал. Он сел в кресло и уже знал, что сейчас снова уснет. До этого ему нужно было позвонить Улле, нужно было найти телефон, вспомнить ее номер, набрать его… Хватит ли у него сил?
Разбуженный щелчком дверного замка, он не мог вспомнить, хватило ли у него сил на звонок или нет. Но Улла пришла с Давидом, значит он все же позвонил ей и попросил забрать сына. У нее было встревоженное лицо. Давид был встревожен еще больше:
– А что с папой? Папа заболел? Папа, ты заболел?
Он снова уснул, не успев ответить.
15
Проснулся он на следующее утро в кровати. Как он в ней оказался, он не помнил. Наверное, Улла помогла ему раздеться и лечь. Он тихо встал. Вчерашней усталости не чувствовалось, но и от утренней бодрости не осталось и следа. Он вернулся в привычное русло болезненной слабости.
Дверь в комнату Давида была открыта, и Давид уже не спал.
– Папа, ты заболел?
Он присел к его кровати:
– Да, Давид. Я постоянно чувствую себя усталым, иногда чуть-чуть усталым, иногда очень усталым, как вчера.
– Ты заболел усталостью?
– Да, усталостью.
Что еще он мог сказать? Он не знал, какую роль играет поджелудочная железа, не знал, почему рак поражает органы и как он их пожирает. Он никогда не пытался читать в интернете о своих болезнях и недомоганиях. Умнее врачей все равно не станешь. Но еще одно мнение по поводу его диагноза, пожалуй, и в самом деле не помешало бы. Заодно можно попросить этого другого специалиста точно объяснить ему, что происходит в его организме. Тогда, может быть, легче будет объяснить Давиду, в чем заключается его болезнь. А пока пусть это называется «заболел усталостью».
Однако испуганный Давид не желал довольствоваться этой формулировкой:
– Папа, ты умрешь?
– Все люди умирают. Взрослые умирают раньше детей. Я взрослый и умру, когда ты будешь еще маленьким.
– И ты будешь жить на небе?
Давид ходил в евангелический детский сад, но до сих пор ни разу ничего не говорил ни о христианстве, ни о каких-либо обрядах, никогда не спрашивал о Боге или о Христе, и они с Уллой тоже старались избегать с ним этих тем. Но если Давиду хочется верить, что он отправится на небо, он не имел ничего против.
– Да, Давид, я буду жить на небе.
Давид не стал больше ни о чем спрашивать. Он задумался. Может, пытался понять, удовлетворяет ли его такой ответ.
– Я тебя люблю, – сказал он наконец и, широко раскинув в стороны руки, обнял его.
– Я тоже тебя люблю, Давид. Я тоже тебя люблю.
Он позвонил в университетскую клинику, и ему повезло. Коллега вспомнил его – они когда-то вместе работали в одной университетской комиссии – и согласился принять в тот же день после обеда. Он с пониманием отнесся к его желанию как можно скорее внести ясность в этот вопрос, назначил ему повторное обследование, и уже через три дня правильность диагноза подтвердилась.
– Желаю вам как можно приятнее и плодотворнее прожить оставшееся время, – сказал ему на прощание коллега, и он не стал спрашивать его ни о функции поджелудочной железы, ни о течении болезни, ни о том, сколько ему осталось жить.
16
Он когда-то где-то вычитал, что дети не понимают окончательность, бесповоротность смерти и ждут, что ушедший в загробную жизнь рано или поздно из нее вернется. Но Давид, считавший, что после смерти его отец будет жить на небе, скорее всего, слышал в детском саду, что попавшие на небо, к Богу, там и остаются. Что он мог там еще узнать о смерти и о небе? Когда он начнет спрашивать своих родителей, есть ли Бог, и кто Он такой, и что делает, и верят ли они в Него?
Мартин с Уллой часто ездили на Рождество, на Пасху, на Троицу или на праздник урожая в ее деревню, и там, конечно же, вместе со всеми шли в церковь на праздничную мессу. Для Уллы было чем-то само собой разумеющимся, что они венчались в деревенской церкви. Но этим ее религиозность и ограничивалась. Он представил себе, как на вопрос Давида, верит ли она в Бога, Улла, пожав плечами, отвечает: «Я не знаю, есть ли Он вообще. Говорят, Его можно встретить в церкви. Поэтому мы иногда ходим в церковь». Его деловитая, трезвая Улла. Интересно, она все еще член церкви?
Сам он пока был прихожанином. Он не любил проповеди, в которых шла речь не о том, что лежит за пределами человеческого разума, а о злободневных вопросах, о каких-то банальностях; ему не нравилась безапелляционность, с которой церковь позволяла себе высказываться на общественно-политические темы, хотя она повторяла лишь то, что говорили все; не нравилось ее заигрывание с другими религиозными традициями, когда она предавала красоту своих. Почему он до сих пор ходил в церковь? Потому что, будучи воспитан в религиозной семье, автоматически врос в церковь? Потому что церковь – это общность людей доброй воли и он не хотел лишать ее своей солидарности и своей десятины? Потому что был привязчив? Потому что любил «Страсти по Матфею», «Страсти по Иоанну» и «Рождественскую ораторию»[1 - «Страсти по Матфею» («Matth?uspassion», 1727–1729), «Страсти по Иоанну» («Johannes-Passion», 1724), «Рождественская оратория» («Weihnachtsoratorium», 1734) – оратории Иоганна Себастьяна Баха; первые две – единственные полностью сохранившиеся оратории из цикла «Страсти», куда всего входило пять произведений.], которые нигде так не ложатся на душу, как в церкви?
Сидя в университетской клинике в ожидании приема, он задумался о том, как вести себя и что говорить, если Давид в один прекрасный день спросит его о Боге. Что он мог сказать ему о Боге? Что никогда Его не встречал? Его отец встречал Бога, но не сумел или не пожелал об этом рассказать, и он, Мартин, был на него за это обижен.
Дома он сел за письменный стол, за которым не сидел с тех пор, как узнал свой диагноз. Сначала он хотел писать от руки, но Улла считала его почерк нечитабельным, и он открыл ноутбук.
Дорогой Давид!
Когда-нибудь ты захочешь узнать, как твой отец относился к Богу. Я никогда Его не встречал. Мой отец встречал Его и верил в Него, но не сумел или не пожелал говорить о том, как это происходило. Я не знаю, как это происходит. Если тебе когда-нибудь удастся это выяснить, ты уже не сможешь мне рассказать. Жаль.
Мы дома читали Библию, потом я сам ее перечитывал, и мне не нравится библейский Бог. Зачем Он сотворил мир, если Ему нет до него никакого дела, если Он предоставил мир самому себе? От скуки? Чтобы люди развлекали Его своей возней? Если Он хочет освободить людей от грехов – и это было бы прекрасно, – почему Он этого не сделает? Зачем Ему понадобился Иисус, который умирает и воскресает? Какая польза от обещания суда после конца света, если нам нужна справедливость сегодня? Я не хочу восстанавливать тебя против библейского Бога, просто я не люблю Его, а другого Бога, которого бы я полюбил, я не встретил.
Есть вопросы, на которые нет ответа. Мир появился в результате Большого взрыва, а человек – в результате эволюции. Почему? Почему ноль равен нолю? Почему мы существуем? Религии дают ответы, а ответы дают миру и человеку смысл, а поведению – критерии добра и зла. Жить легче, если вопросы не остаются без ответа, если мы, люди, не сами должны определять смысл своей жизни, вырабатывать и согласовывать критерии добра и зла, но получаем их готовыми.
