Юзеф примкнул к кружку в Харькове, а Бронислав – сразу по приезде в Петербург, едва повстречал там старого друга по Виленской гимназии, Лукашевича.
Именно участники петербургской ячейки 1 марта 1887 года бросили в карету Александра III бомбы, которые Лукашевич лично начинил динамитом и свинцовыми шариками, отравленными стрихнином.
Оба брата, пусть сами не швыряли взрывчатку, участвовали в её создании – и были более чем причастны к тому, что случилось.
Теперь, глядя на стены камеры, он вспоминал не поступки – слова.
Слова, что тогда казались умными, почти возвышенными. Слова, что превращали ярость в долг, а убийство – в арифметику.
Отец всегда говорил: «Террор – это отказ от мысли. Это когда ты так боишься слабости, что прячешься за взрыв».
Эти слова возвращались теперь, как отголосок чужого голоса в сыром камне.
Тогда, в тех комнатах с низкими потолками и горячим чаем, всё казалось ясным: если один человек мешает миллионам, не долг ли разума убрать помеху?
Методы этой «уборки» долго оставались за семью печатями – до тех пор, пока братья Пилсудские были связаны с народовольцами уже не только идеей, но и дружбой.
Сначала ведь речь шла лишь о свержении. Что бы это ни значило.
А вот когда слово «свержение» стало звучать нелепо, а «убийство» – буднично, Бронислав бы не сказал. Даже под дулом револьвера.
В любом случае, когда всё завертелось всерьёз, отступать стало поздно.
Заговором формально управляли трое – Лукашевич, Ульянов (брат того самого) и Шевырёв.
Но в центре притяжения был один – Лукашевич.
Он не уговаривал – он затягивал, как трясина: сначала мягко под ногами, потом – до пояса, и поздно.
В его голосе не было угроз, но в нём было то, от чего между лопаток разливался холод – как будто в глубине где-то звонил старинный колокол: низко, долго, без пощады.
Он не спорил, не взывал к логике – он просто говорил.
И воздух густел.
И реальность начинала сдвигаться.
Не оставляя выбора, он создавал ощущение, что ты уже выбрал.
Заговор был не беседой – обрядом.
Ульянов ещё держался за здравый смысл. Шевырёв – за иронию. Лукашевич сжигал это взглядом.
Он не был жесток. Он был неизбежен.
Как будто сама История – без предисловий и этикета – ввела его в эту точку.
И Пилсудский всё чаще думал: может, выхода и не было вовсе.
Может, если и пробиваться, то только сквозь плоть.
Чужую.
Или свою.
Они говорили тихо, осторожно – будто разливали яд.
Решения принимались на ощупь, как маршрут в полной темноте.
Из троицы самым резким был Лукашевич.
В нём не было мечты о справедливости – только тяга к возмездию. Не жажда победы, а потребность боли. Чтобы царь наконец сам прошёл тот путь, которым гнал страну.
Он горел изнутри: словами, ненавистью, верой в собственную правоту. Этот огонь пугал даже своих – и всё же зажигал.
И вот Бронислав впервые признал: другого пути нет. Не осталось. Только кровь. Только расплата. Только боль – как единая цена за освобождение.
Так он и стал связующим звеном – между Варшавой и Петербургом, между Вильно и казармой. Он передал инструкции. Указал, где достать химикаты, где – оружие. Дал посылку Лукашевичу – спокойно, без колебаний, с тем лицом, каким передают свечу в тёмном храме. Не для себя – ради других.
Когда всё рухнуло, он не исчез. Не сжёг, не уничтожил. Манифест остался в комнате, как немой свидетель – будто ждал.
3 марта 1887 года за ним пришли. Искать не пришлось. Он был на месте.
Рядом, на столе, лежал заголовок – победа для тех, кто пришёл:
«Манифест террористической фракции Народной Воли».
Мечта сыщика – в одном листе.
Суд не любил разговоров. Он считал до семи – и обрывал судьбы: Пилсудский, Андреюшкин, Генералов, Осипанов, Шевырёв, Ульянов, Лукашевич. Семь – число замкнутое. Но один выпал: Лукашевичу вместо казни досталась Шлиссельбургская тьма. Основной удар принял Ульянов.
В камере Бронислав ждал не судьбы – тишины. Вместо неё пришла весть: Юзеф арестован. Не расстрелян – пять лет ссылки в Сибирь. Для девятнадцатилетнего – почти жизнь. Почти.
Что до самого Бронислава – он не страдал. Просто тускнел. Как пламя, о котором забыли, – и оно само погасло. Одиночество стало его средой. Как ветер для маяка: не враг и не друг, лишь соль, что точит железо. Он не боялся конца. Он ждал его. Любого. Лишь бы не жить в этом вязком безвременье, где не выбираешь – ни еду, ни сон, ни даже направление взгляда.
Хуже всего была мысль о том, как всё рассыпалось. Не из-за предательства – от глупости. Андреюшкин написал другу: мол, скоро рванёт. Без шифра, без страха, без малейшего сомнения. Жандармы перехватили письмо. Всё рухнуло – не от силы удара, а от неосторожности. Как нарыв, что вскрылся случайно.
Часто всё рушится не от грома, а от шёпота: слово не там – и лавина пошла. Не тот жест, не та пауза, не вовремя опущенный взгляд. В мелочах – трещины. В случайностях – фатальность.
Бронислав знал, где был первый камень. Но лавину уже не видел. Только гул. Только осадок. Только тишина.
Тюремщики не делились новостями. С террористами не вели переговоров. Видимо, обвиняемым в терроре не полагалось даже знать, сколько осталось – дней, часов, шансов.
Он сбился со счёта. Сначала гадал по свету из окна, потом – по каше в миске, потом взял камешек и начал царапать штрихи на стене. Чтобы не раствориться в сыром безвременье.
Родных к мятежному поляку не допускали. Он слышал только голоса надзирателей – глухие, короткие, будто через решётку простукивали код:
– Обед.
– Завтрак.
– Отбой.
– Отошёл.
Весной, когда дождь на улице вдруг сдался и притих, бойница лязгнула, и дежурный, не меняя интонации, сообщил:
– Пилсудский. В суд.
Бронислав поднял голову:
– В суд… или сразу на казнь?
Пауза. И снова, как выстрел, то же:
– Отошёл.
Кандалы на ногах. Шаги в коридоре. Сырость и камень. А потом – зал суда. Те же лица. Подельники. Но уже другие глаза.
Там он всё и узнал.
Письмо Андреюшкина всплыло. Попало в руки полиции. Утром 1 марта схватили его самого и Генералова у Главного штаба. Бомбы, револьвер – при них. Осипанова – возле Казанского. Горкуна и Волохова – на Невском. Цепная реакция.
На первом же допросе начали сыпаться имена. Семьдесят четыре. Подряд.
Правда оказалась хуже неизвестности.
Но судьба как будто на миг отвернулась и одарила: Брониславу заменили расстрел на пятнадцать лет каторги. Сахалин.
Туда же, с меньшими сроками, пошли и трое его товарищей: Петя Гуркун, Миша Канчер, Стёпа Волохов.
Они переглядывались украдкой, будто не верили, что ещё дышат одним воздухом.
Судьба кивнула им молча, не объясняя.
