– Время не умеет про себя говорить, – продолжала мать. – Оно через вас всех выходит. Через этих… – она снова кивнула куда-то в коридор, – прыгающих, через тех, кто родился и умер одновременно, через детей, которые играют в «завтра», как будто уже там были.
Она посмотрела на него внимательно.
– Через тебя.
Это прозвучало не как обвинение, а как факт.
– Если в какой-то момент оно решит, что с него хватит, – сказала она, – хорошо бы, чтобы рядом был кто-то, кто не даст остальным свихнуться.
Он хрипло усмехнулся.
– Ты сейчас поручаешь мне, чтобы мир не свихнулся?
– Нет, – покачала головой. – Мир уже.
И добавила, совсем тихо:
– Поручаю тебе запомнить, ради кого всё это было.
Слова были простые. Но от них по коже пробежал холод: будто ей удалось пальцем попасть ровно в то место, чего от него требовал Синхрон, Хронофаг, город – все сразу.
Он вдруг ясно увидел, как это выглядит со стороны: человек, в чьей голове живёт слишком много чужих времён, сидит у кровати старой женщины, которая одновременно помнит, как его рожала, как провожала в школу и как видела в новостях его некролог.
Это был тот самый мир, где детство и старость живут рядом – не по праздникам, не по семейным фотоальбомам, а в каждой секунде.
Дети внизу рисовали лифты, едущие «в сторону», и писали мелками «уйдут». Старики наверху вспоминали эвакуацию из крыла, которого ещё не построили. Врач на лестнице старел и молодел, не переставая считать чьи-то удары сердца.
И где-то в глубине этого слоя звуков и светов Мартин слышал, как само время, запнувшись об собственные шаги, тяжело дышит.
– Я буду помнить, – сказал он.
Он не давал обещаний. Просто констатировал ещё одну обязанность, которая и так давно жила в нём.
Мать кивнула.
– Тогда иди, – сказала она. – Пока ты здесь со мной, там всё висит.
– Там и без меня висит, – попытался он возразить.
– Там – да, – согласилась она. – Но ты – тот, кто знает, что так не должно быть всегда.
Он поднялся.
Пальто, в котором он пришёл, вдруг показалось ему слишком тяжёлым для этой палаты, где смерть и рождение стояли у одной двери и никак не могли решить, кто первый войдёт.
На пороге он оглянулся.
Мать снова смотрела в окно. На ветках за стеклом одновременно висели почки, жёлтые листья и голый лёд.
Она подняла руку – старую, молодую, среднюю – и махнула ему, как махала когда-то из окна кухни, когда он уходил во двор.
Мартин ответил таким же жестом.
И, выходя в коридор, подумал, что главная опасность этого мира – не в том, что время потеряло направление. А в том, что люди ещё помнят, как оно когда-то шло по прямой.
Коридор за спиной закрылся мягко, почти тихо, но всё равно с характерным хлопком – как будто кто-то поставил точку в предложении, которое давно следовало закончить.
Мартин прошёл по лестничной площадке мимо детей с мелками, мимо стариков у окна. Кто-то кивнул ему – не ясно, сегодня ли они уже знакомы или ещё только познакомятся – и он ответил кивком по инерции.
Во дворе было неясно, какое время суток. Не в том старом смысле, когда надо было щуриться на солнце и смотреть на длину тени. Здесь тень одновременно была короткой, как в полдень, и длинной, как в вечер, и отсутствовала вовсе, как в пасмурное утро.
Он постоял у порога, втягивая в лёгкие запахи: влажной земли, лекарства, кое-где – табака. Детский смех, раздавшийся слева, удивительным образом совпал по интонации с чей-то кашлевой серией справа.
В каком-то смысле это было естественно: когда-то все голоса звучали одинаково – сначала криком, потом хрипом. Просто теперь эти стадии не заботились о последовательности.
Он мог бы пойти сразу домой – куда бы ни вёл сейчас этот маршрут. Мог бы вернуться в свою квартиру, где часы на стене и на телефоне давно уже не старалиcь притворяться правдой.
Но ноги свернули сами, ещё до того, как он успел дать себе приказ. Не к дому, где он живёт сейчас, а к тому, который в его внутренней карте всё ещё значился как «наш».
К дому, где они когда-то жили вдвоём.
Город послушно перестроил вокруг него расстояния. Маршрут, который в детстве был долгой дорогой через три светофора и одну остановку трамвая, сейчас спрессовался в несколько нечётких кварталов. Он пару раз пересёк сам себя – в отражении витрин увидел мужчину в таком же пальто, идущего навстречу, – но в итоге всё равно оказался у знакомого подъезда.
Дом, конечно, изменился. Фасад заделали каким-то новым, слишком гладким материалом, который любил отражать чужое время. На стене у входа висела табличка:
«Дом подключён к системе стабилизации Синхрона. В случае временных аномалий просим сохранять спокойствие».
Ниже кто-то добавил маркером: «А как?»
Мартин провёл пальцами по кнопкам домофона. Металл был тот же, старый, шершавый, только над списком квартир вместо фамилий теперь значились условные обозначения: «сектор 1А», «линия 3В», «семейный кластер».
Дверь открыли не сразу. Видимо, даже сети нужно было время, чтобы решить, пускать ли в подъезд человека, которого в этом доме одновременно давно не было и ещё не было.
Наконец щёлкнул замок.
На лестничной клетке пахло всё тем же: пылью, кошачьей шерстью, чьими-то сапогами, в которые когда-то стаскивали снег. Только к этому набору добавился лёгкий, почти неуловимый запах озона – так пахли узлы Синхрона, вмонтированные в стены.
На первой площадке сидела на перевёрнутом ведре женщина в халате. Из окна за её спиной сочился тусклый, безвременный свет.
На коленях у неё лежал младенец. Совсем маленький, красный, с сжатыми кулачками. Она что-то напевала ему под нос – не слова, мелодию, знакомую до боли: ту самую колыбельную, которой его укачивали в детстве.
– Сюда нельзя – сквозняк, – автоматически сказал Мартин, сам не ожидая от себя этой фразы. Так же когда-то говорил ему кто-то взрослый.
Женщина подняла голову.
Лицо её на секунду оказалось не молодым, каким показалось сначала, а исчерченным тонкими морщинками. Потом – обратно, гладкое, усталое, с мешками под глазами, которые только начали намечаться.
– Он ещё не знает, что такое «нельзя», – тихо ответила она. – Ему бы сначала понять, что вообще «есть».
Она взглянула на ребёнка.
Мартин тоже посмотрел – и внутри что-то неуютно шевельнулось.
Малыш был… не ровным. Не по коже – по времени. В одном мгновении это было плачущее, сминающееся от любого звука существо, готовое распасться на крик. В следующем – как будто в нём уже проступали черты подростка: резкий изгиб бровей, упрямый подбородок. Ещё мгновение – и через тонкую кожу просвечивало что-то от старика: складочка между бровями, тень будущей морщины.
И всё это – не как родительская проекция в лицо младенца, а как будто кто-то постоянно переключал каналы, показывая разные сезоны одного и того же сериала.
– Он у вас… – начал Мартин и замолчал, понимая, насколько глупо звучит любая попытка подобрать слово.
– Он у меня весь, – спокойно сказала женщина. – Просто сразу.
Она посмотрела на него чуть внимательнее.
– Вы ведь здесь жили?
Он кивнул.
– На третьем, – сказал. – Слева.
– А, – протянула она. – Это там, где тётка всё время кричала на мальчишку, что тот вечно не вовремя приходит.
Мартин усмехнулся.
– Вовремя тогда ещё бывало, – заметил он.
– Сейчас тоже бывает, – возразила она. – Иногда все свои собираются в одном возрасте – такая редкая секунда. Только она быстро проходит.
Она чуть подкачала ребёнка на руках. Тот перестал на секунду плакать, уставился в потолок – взгляд неожиданно взрослый, полный тупого, здравого удивления.
– Я его иногда вижу… – она улыбнулась, – уже дедушкой. Сидит тут же, только вместо меня. И всё равно я его качаю.
В голосе её не было ни истерики, ни восторга. Только тихая, почти нежная усталость.
– Это не страшно? – спросил Мартин.
Она задумалась, глядя на малыша.
– Страшно, когда не ясно, выживет ли, – наконец сказала. – Страшно, когда не знаешь, найдут ли сердце.
Она погладила ребёнка по груди.
– А то, что он уже где-то в старости – нет, – добавила. – Это как… – она поискала сравнение, – знать, что у него будет длинная дорога.
Мартин кивнул.
Старость, которую раньше боялись, здесь вдруг выглядела не финалом, а одной из возможных гарантий: если ты видишь себя старым, значит, доживёшь – в какой-то из линий.
– А смерть? – спросил он.
Вопрос прозвучал почти случайно.
Женщина не вздрогнула.
– Смерть… – она губами повторила слово, словно пробуя его вкус. – Я её уже видела здесь.
Она кивнула в сторону окна.
– В прошлом месяце – то есть через два года – из этого подъезда вынесли сразу двоих. Одного – в коляске вниз, второго – наверх, – она усмехнулась. – Смешно, да?
Он подумал, что нет.
– Мальчишка внизу не кричал совсем, – продолжала она. – Спал. А старик наверху всё никак не мог умереть, врачи бегали.
Она выдохнула.
– И в какой-то момент они… как будто поменялись местами, – заключила. – Тело-то одно ушло, а вот кто именно – я уже не узнаю.
Она посмотрела на своего младенца так, как люди смотрят на дальнюю дорогу: понимая, что идти по ней всё равно придётся.
– Если честно, – сказала она, – страшно не за то, умрёт он или нет. Страшно, что ему не дадут.
Эта фраза почти слово в слово отозвалась тем, что недавно сказала мать.
Мартин ощутил, как внутри опять тихо звякнуло невидимое стекло: две реплики с разных этажей, из разных возрастов, звенели одинаково.
Он поблагодарил женщину и пошёл дальше.
На третьем этаже всё было одновременно прежним и совершенно чужим.
Та же площадка, те же двери. Только рядом с каждой – маленький прямоугольник экрана, который в старой жизни назывался бы табло лифта, а теперь показывал «домашний статус»: «вернулся», «ещё нет», «уже ушёл». Иногда – всё сразу.
У двери квартиры, где он когда-то жил, стоял мужчина. С ключом в руке.
Он был… размазанный по возрасту, как и все. В одном ракурсе – ровесник Мартина, с начавшей лысиной, в другом – чуть младше, в третьем – седой, с мешками под глазами.
Мужчина несколько раз подносил ключ к замку и отдёргивал.
– Помочь? – спросил Мартин.
Тот обернулся.
В его взгляде не было узнавания – и было. Тот самый тип взгляда, когда человек пытается вспомнить, не сидели ли вы рядом в школе, не стояли ли в одной очереди за хлебом, не работали ли бок о бок.
– Я… – начал мужчина и после короткой паузы закончил неожиданно: – Я не помню, кто я здесь.
Сказано это было без пафоса, просто как факт.
– В смысле?
