Галина Доронина "Кадры нашей любви"

Сережа машет нам рукой:

– Готово! Можно начинать.

И вот я стою перед камерой, держу в руках блокнот и понимаю, что забыла, как дышать. Объектив смотрит на меня немигающим глазом, красная лампочка горит.

– Инга, – говорит Женя мягко, – посмотри на меня, а не на камеру.

Перевожу взгляд на него. Он стоит рядом с Сережей, и в его глазах такая поддержка, такое тепло, что дыхание постепенно выравнивается.

– Расскажи, как ты начала писать стихи, – просит он.

– Я… – голос дрожит. – Я не помню, когда начала. Кажется, всегда писала. В детстве складывала рифмы про кота, потом про дождь, потом… Ну а потом поняла, что это не игра, а необходимость.

– Необходимость?

– Ну да. Как дышать. Если долго не пишу, начинаю задыхаться от невысказанности.

Женя кивает, и я вижу, что он понимает. Это придает смелости.

– А что для тебя поэзия? – спрашивает он.

– Поэзия – это… – я задумываюсь, ищу слова. – Это способ поймать мгновение и сделать его вечным. Это попытка сказать то, для чего обычные слова слишком грубы. Это…

Останавливаюсь, боясь показаться пафосной.

– Продолжай, – подбадривает Женя.

– Это единственный язык, на котором можно разговаривать с одиночеством.

Тишина во дворе становится почти осязаемой.

– Прочитай что-нибудь, – просит Женя тихо.

Открываю блокнот, листаю страницы. Вчерашнее стихотворение про осень кажется слишком личным. Нахожу другое. Про этот город, про то, как Москва умеет быть жестокой и нежной одновременно.

– Это называется "Московские дворы", – говорю я и начинаю читать:

"В московских дворах живут привидения -

не страшные, а грустные.

Они помнят, как здесь

танцевали на выпускных,

целовались первый раз,

прощались навсегда.

Привидения сидят на скамейках

и листают прошлое,

как старые фотографии.

А мы проходим мимо,

торопимся в будущее

и не замечаем,

что когда-нибудь

и мы станем привидениями

в чьих-то дворах".

Заканчиваю читать и поднимаю глаза. Женя смотрит на меня так, будто видит впервые. В его взгляде восхищение и удивление.

– Это потрясающе, – говорит он. – Совершенно потрясающе.

– Да ладно, – смущаюсь я.

– Нет, серьезно. У тебя особенный дар: ты видишь душу города. А теперь прочитай еще что-нибудь, только более личное.

Листаю блокнот дальше. Нахожу стихотворение, которое писала несколько дней назад, еще до нашей встречи. Теперь оно кажется пророческим:

"Я всегда думала,

что одиночество – это диагноз.

Неизлечимый, хронический,

как близорукость или плоскостопие.

Ходила к докторам-друзьям,

глотала пилюли-вечеринки,

мазалась мазью общения,

но ничего не помогало.

А оказалось,

одиночество – это не болезнь.

Это просто ожидание.

Кого-то, кто будет говорить

на том же языке,

что и ты".

Тишина после стихотворения длится так долго, что я начинаю волноваться. Смотрю Женю. Он стоит неподвижно, и в его глазах что-то очень серьезное.

– Стоп, – говорит он наконец Сереже. – Достаточно на сегодня.

– Как стоп? – удивляется тот. – Мы же только начали.

– Стоп, – повторяет Женя твердо. – Инга, подойди ко мне.

Я подхожу, и он берет меня за руки. Его ладони теплые, немного дрожат.

– Откуда у тебя это стихотворение? – спрашивает он тихо.

– Написала на днях. А что?

– Ты понимаешь, о чем оно?

– Нууу… Об одиночестве. О том, как ждешь понимания.

– Инга, – он делает паузу, – а что если ожидание закончилось?

Глава 6

Воздух между нами вдруг становится густым, наэлектризованным. Я смотрю в его глаза и понимаю, что мы говорим не о стихах.

– Я… не знаю, – неуверенно шепчу я.

– А я знаю, – говорит он и наклоняется ко мне.

Поцелуй получается совсем не таким, как в книгах или фильмах. Не страстным, не драматичным. Он нежный, осторожный, вопросительный. Как будто Женя спрашивает разрешения, а я отвечаю согласием.

– Эм, ребят, – раздается голос Сережи, – может, я пойду оборудование в машину отнесу?

Мы отстраняемся друг от друга, и я чувствую, как лицо вспыхивает от смущения.

– Да, Сереж, спасибо, – говорит Женя, не сводя с меня глаз. – Мы скоро подойдем.

Сережа исчезает, а мы остаемся одни во дворе, где, возможно, когда-то бывал Блок и где сейчас происходит что-то очень важное.

– Не жалеешь? – спрашивает Женя.

– О чем?

– О том, что согласилась на съемку. О том, что пришла сюда.

Я думаю несколько секунд.

– Не жалею, – говорю я. – А ты?

– О чем мне жалеть?

– О том, что связался со странной поэтессой.

– Инга, – он берет мое лицо в ладони, – ты не странная. Ты настоящая. А это в наше время большая редкость.

– Может, покажешь мне свои любимые места в Москве? – спрашиваю я вдруг. – Те, что не для всех?

Его глаза загораются:

– Серьезно? У тебя есть время?

– Вся жизнь впереди.

– Тогда пошли. Только предупреждаю – это будет долгая прогулка.

– А я и не тороплюсь никуда.

Мы идем к машине, где ждет Сережа, и я понимаю, что этот день стал переломным. Что-то кончилось – время ожидания, одиночества, жизни в придуманном мире. И что-то началось – что именно, пока неясно, но от этой неопределенности кружится голова.

– Сереж, – говорит Женя, подходя к машине, – ты нас можешь на Патриарших высадить?

– Конечно. А оборудование?

– Увезешь домой. Мы сегодня закончили со съемками.

В машине я сижу рядом с Женей, и наши руки как-то сами собой находят друг друга. Его пальцы переплетаются с моими, и это кажется самым естественным жестом в мире.

– А что мы будем делать на Патриарших? – спрашиваю я.

– Увидишь. Там одно место особенное есть. Особенно в это время суток.

Машина петляет по вечерним московским улицам, фонари уже зажглись, но темнота еще не полная. Такое особенное время, когда день превращается в вечер, а обычное в волшебное.

Вот и Патриаршие пруды. Сережа высаживает нас у входа в сквер.

– Удачи, – говорит он с хитрой улыбкой и уезжает, оставляя нас одних.

Женя берет меня за руку, и мы идем в сквер. Народу мало, видимо, все уже разошлись по домам, а те, кто остался, торопятся покинуть парк до полной темноты. Но Женя ведет меня не к пруду, как я ожидала, а в противоположную сторону.

– Куда мы идем? – спрашиваю я.