– Послушайте, шли бы вы на балкон. А я бы вам туда самовар подала. Вас там маленько воздушком пообдуло бы – вы и угомонились бы…
– Ну те в болото и с самоваром-то! А дай ты мне бутылку молока от бешеной коровы.
– У нашей колонистихи бешеных коров нет, а все смирные.
Девушка вильнула подолом сарафана и скрылась за перегородкой.
– Акулина Савишна! Вчерашна давишна! – кричал купец. – Ольга Аграфеновна, самовар! Что ж это за музыка такая, что не слушают моей команды!
– Сейчас вам подадут самовар! – послышалось из-за перегородки.
– А может быть, мне и еще что-нибудь, кроме самовара, надо? Во фрунт! Мадам колонистиха! Вите шикензи сюда одну прислужающую! Олечка! Ольга Катериновна!
Выбегает еще горничная.
– Держи подол и лови двугривенный! Вот так… Чем щеки-то подрумянила? У! Шустрая!
– Ничем не подрумянила. Своя краска природная.
– А коли природная, то дай платочком тронуть. Платок чистый. Ну, что тебе стоит?
– Вам что к самовару-то подать? Сливок?
– Сливок, но не от колонистихи, а от арапа. Поди сходи к арапу и спроси у него графинчик сливок от бешеной коровы. Он знает, какие это сливки, и отпустит.
– Это коньяку, что ли?
– Во-во! Догадалась. Ай да умница! Ну протяни сюда руку, я тебе дам второй двугривенный. Да чего ты боишься-то? Не трону, ей-ей, не трону. Вот те ель боком! Лопни глаза у пня.
– А вы побожитесь по-настоящему, тогда я поверю.
– Да ведь у вас здесь Бога нет в избе. Был бы образ, так побожился бы и по-настоящему.
– Сейчас я вам принесу сливок от бешеной коровы, – сказала девушка и хотела бежать.
– Постой! – остановил ее купец. – Девица, вдова или замужняя?
– Девица.
– А за арапа замуж хочешь? Говори, не стыдись, тысячу рублев в приданое дам и сам благословлять буду.
– Миллион давайте, так не возьму за такое дело.
– Да ты миллиона-то и сосчитать не умеешь. Держи подол и обирай сайки с квасом. Вот тебе двугривенный.
Купец бросил в подол горничной двугривенный. Та выскочила из избы. Из-за перегородки вышла колонистиха.
– Здесь, господин, скандал делать нельзя, – сказала она.
Купец подбоченился.
– А ты из каких таких, мадам, выискалась? – спросил он.
– Я здешняя. Здесь все солидны люди бывают и с фамилий…
– Во фрунт! Держи передник! Лови двугривенный! Из какой земли, какой веры, как зовут?
– Я немка и здесь молоко продаю.
– А это, верно, все твои дочери в сарафанах-то да с косами прыгают?
– Девушки у нас русские, а я немка, так как же это может быть?
– Ничего не обозначает. У Макарья на ярмарке я видел щуку в бадье, и в той же бадье плавала ее единоутробная щучья дочь утка. Так в балагане и показывали. Отчего, мадам, у тебя дочери неласковые и купца потешить не хотят?
– Да ведь вы косы хотите дергать и юбки рвать, а это скандал.
– Брысь после этих слов… Не хочу с чухонкой разговаривать. Присылай сюда самоварницу-сарафанницу. Фекла Матреновна! Ульяна Татьяновна! Сюда! Держи передник…
В это время в избу входит другой купец, в фуражке набок.
– Парамону Сергеевичу! Какими судьбами? Или в млекопитающие записался? – возглашает он.
– Сам ты млекопитающаяся рыба! Садись, так гость будешь. Сейчас нам самовар сестрицы подадут и графинчик сливок от бешеной коровы, – отвечал полупьяный краснолицый купец.
– Да ведь ты в «Ливадию» поехал?
– И был в «Ливадии». В «Ливадии» пил, а сюда приехал выпивку лаком покрывать. Матрена Фекловна! Самовар! Живо! Держи подол, лови!..
В это время в избу вернулась горничная и поставила перед купцом графинчик с коньяком.
– Во фрунт! Держи… – начал он, но поперхнулся и закашлялся.
Самовар
Трусцой бежит извозчичья лошаденка и тянет сани чуть не по голым камням. Снегу выпало мало, да и тот разъезжен. Дорога отвратительная.
– Не дает Бог снежку, да и что ты хочешь! И угодить барину хочется, и лошадь-то жаль по такой дороге гнать, потому она хоть и скот, а тоже чувствует, – обращается извозчик к седоку. – Эй, самовар! Поберегись! Чего рот-то разинул! – кричит он на переходящего через улицу мастерового мальчика в тиковом халате, без шапки, с замазанным лицом и с самоваром в руках. – Самовар в починку несет… Верно, кухарка уронила и кран повредила. А вот теперь господа плати за починку. Беда нынче с кухарками-то для господ! Хоть иная и простая деревенская баба, а тоже всякое у ней воображение на уме… Начнет наливать в самовар воду – о солдате думает, начнет трубу наставлять – солдат на уме. Долго ли до греха? Уронит самовар, и выйдет хозяину изъян, а себе неприятность, – рассуждал извозчик и прибавил: – А хорошая это, сударь, вещь – самовар!
– Наше русское изобретение, – поддакнул седок.
– Знаем. Простой мужик-туляк придумал, – отозвался извозчик. – Немец хоть и хитер, а с дива дался, когда ему такую вещь показали. И посейчас подделать не могут. Сделать все сделают: и самоварное пузо, и кран, и трубу выведут, и поддувало – ну совсем самовар, а кипеть не может. Хоть ты сутки его углем топи – ни в жизнь вода не закипит.
– Ну, уж это-то ты врешь! Подделать сколько угодно подделают, а только не занимаются этим производством на заграничных фабриках, потому сбыт самоваров только в одну Россию. А в России самовары делают и дешево, и хорошо, – возразил седок.
– Что им, немцам, дешево и хорошо! Они из одного озорничества стали бы делать, а не могут потрафить, как следовает. В трубе у них препона большая. Мне туляк знакомый сказывал, что один немецкий генерал из-за этой самой самоварной трубы даже в уме повихнулся. Смотрел-смотрел на нее, как она действует, ничего не понял и вдруг по-коровьему замычал. Тут его, голубчика, и взяли; взяли и посадили на цепь.
Седок засмеялся.
– Смейтесь, ваше благородие! Просмеетесь… – укоризненно проговорил извозчик, обернувшись к седоку.
– Ну и что же? И посейчас все еще мычит генерал-то? – спросил тот.
– Как же он может посейчас мычать, коли это было при государе Александре Благословенном? Сам государь Александр Благословенный, когда француза из Русской земли гнал, этому самому немецкому генералу самовар показывал. Встретились они на немецкой границе, а он ему при всех дванадесяти языках и показал. «На-ка, – говорит, – немец, раскуси, что это за штука и как она действует». Из-за конфуза-то больше, что при всех дванадесяти языках такое происшествие вышло, немец и в уме повихнулся. А то что ему?.. Плевать… На что ему самовар? Самовар немцу все равно что волку трава. Немец чаю не пьет. Он пиво зудит да кофий.
– Значит, умер теперь этот немец?
– Само собой, давным-давно померши. На цепи-то нешто долго просидишь?
– И до самой своей смерти все сидел и мычал?
– Все сидел и мычал, и никаких словес у него, кроме мычанья, до самой смерти не выходило, а как начал умирать, то призвал своего немецкого попа и воскликнул: «Воистину русский человек – хитрый человек!» Сказал и дух вон выпустил.
– Ну а после него-то немцы уж не допытывались, как такой самовар делать, чтобы он кипел?
– Не… не допытывались. Нешто приятно человеку с ума свихнуться?
– А другие нации? Ведь на немецкой-то границе, когда самовар показывали, все дванадесят язык были. Как же они-то?..
– И они не допытывались. Француз – человек хоть и задорный, хоть и влаственный, но легковерный… На что ему самовар? Тальянец – то же самое. Тому была бы шарманка хорошая, а до остального ему дела нет. Вот англичанин – это человек обстоятельный и аккуратной жизни… Англичане, говорят, допытывались.
– Ну и что же: сделали самовар? – спросил седок.
– Сделать-то сделали, и трубу потрафили, и вода у них закипела, вышло все как следовает с виду, а на деле не так. Очень уж перехитрили.
– То есть как это?
– А так, что самовар-то у них вместо того, чтобы на месте стоять, взял да и пошел по полу, потому колеса они к нему привинтили, думали, что лучше будет. Хоть и закипел, хоть и пар пустил, а на самом деле вышел не самовар, а паровоз железной дороги. С тех пор, говорят, и железная дорога пошла. Прежде ведь железной дороги не было, почта господ возила, а товар да простой народ извозчики-троечники доставляли куда следовает. Прежде, барин, жизнь-то извозчичья лучше была. Много народа кормилось от извоза. С чугунок разоренье-то в народе пошло.
– Так наш русский самовар, значит, навел англичан на изобретение паровоза?
– Он самый. Не следовало бы только им самовар-то показывать. Извольте расчесть, какой теперича изъян для русского человека от этих самых чугунок происходит. Ямщики-то, которые ежели где были, все теперь спились. У меня дядя родной в ямщиках состоял, а кончил тем, что сгорел от вина. Да и зачем англичанам самовар понадобился, коли они чаю не пьют? В чайном деле только одни китайцы под нас подражают.
– А китайцы? Как те? Умеют они делать самовары? – допытывался седок. – Китайцы – самые ретивые чайники. Они чай пьют больше нас.
Извозчик обернулся к седоку и посмотрел на него.
– Зачем же вы это, барин, у меня спрашиваете? Вам лучше знать. Вы ученые и во всякой книжке читаете, – сказал он.
– Я хочу твое мнение знать. Мне интересно послушать, как ты об этом слышал.
– Китайцев наши собственные туляки-самоварники самоварному делу обучили – вот как я об этом слышал. Сам Александр Благословенный после выгона дванадесяти языков из Русского царства сейчас же послал к китайцам семь штук туляков-самоварников. Отрядил под команду Дибича Забалканского семь человек самых лучших мастеровых и послал при бумаге. «Так и так, – говорит, – господа китайцы, вы, – говорит, – народ смирный, супротив нас не бунтуетесь, чай нам завсегда присылаете, так вот вам в обмен за ваше чайное удовольствие. Вы нам чай шлете, а мы вам туляков посылаем. Пусть они вас самоварному делу научат».
– И туляки научили китайцев?
– В лучшем виде научили. Потом граф Дибич-Забалканский их назад привел. Ушли пьяные и оборванные, потому в Туле чем лучше мастер, тем он больше пьет, а вернулись назад с деньгами и трезвые. Китайцы им по мешку золотых денег сподобили, по ящику чаю дали. Это все за науку.
– Значит, Китай отрезвил туляков?
– Заневолю отрезвил, коли там водки и за рубль целковый стакана не найдешь. Вся земля чайная. Ни квасу, ни водки, ни пива, ни меду, а один только чай.
– И навсегда от водки отвыкли? – допытывался седок.
– Отвыкнет тебе туляк от водки! Дожидайся! Как же… Туляк – самый что ни на есть пьющий человек! Пьяным-то умом он только и хитер, а трезвый ничего не стоит. Трезвый он ни на какую выдумку не горазд. А пьяный он тебе и замок с хитрым запором смастерит, и ружье особенное… Как приехали назад из Китая, так, само собой, самым пронзительным манером у себя в Туле запили. Чего им? Деньги есть, на груди почет висит.
– Какой почет?
– А им за китайский самоварный поход граф Дибич-Забалканский медали на грудь повесил, да китайская мурза за обучение своих ребят самоварному делу по браллиантовой серьге каждому из них в ухо прожертвовала. Вот они ходили по кабакам да и величались. Чай женам отдали, а сами по кабакам странствовали. Большой почет от всей Тулы этим самым самоварщикам был. Купцы по целым четвертям одной сладкой водки им спаивали. В гости к себе звали, пирогами угощали, уру им кричали. Мне про все это дело сын того самого туляка-самоварника сказывал, который в Китай ходил. Уж и сын-то теперь старик, как лунь белый, – закончил извозчик и спросил седока: – Вам по Лиговке-то по какой стороне остановиться – по той или по этой?
– Переезжай через мост.
Извозчик стегнул лошадь.
Конец пьяного дня
День праздничный. Пробило одиннадцать часов. Целовальник, ражий мужик, в розовой ситцевой рубахе и плисовом жилете, поверх которого красовалась серебряная часовая цепочка, надетая через шею, вытолкал двух последних пьяных посетителей за дверь и запер кабак. Один из выпихнутых затянул песню и, шатаясь, побрел куда-то по переулку, где помещался кабак; другой остановился около запертых дверей кабака и кричал:
– Караул! Караул!
Это был мужичонка в рваном полушубке.
– Обокрали тебя, что ли, любезный? – спрашивали проходившие мимо.
– Караул! – кричал пьяный вместо ответа.
– Или недопил, или перепил – вот и буянствует, – отвечала за пьяного какая-то баба в синем суконном кафтане с неимоверно длинными рукавами, плюнула и пошла своей дорогой, бормоча: – Беда, которые ежели вином занимаются до бесчувствия!
– Караул! – продолжал надсажаться пьяный.
Подбежал городовой.
– Ты чего орешь! – крикнул он на мужичонку. – Кто тебя трогает?
Мужичонка подбоченился и еще раз перед самым носом городового крикнул:
– Караул!
– Украли у тебя что-нибудь, чертова кукла? Ну, говори… – допытывался городовой.
– Целовальник обидел… Полсороковки мы недопили, а он в шею… Нешто это по моде? Караул!
