Сама виновата
Мария Владимировна Воронова
Суд сердца. Романы М. Вороновой
Мечты судьи Ирины наконец сбылись: она больше не «разведенка с прицепом», а счастливая жена и мать двоих детей. Только после родов она сильно располнела и боится, что потеряла привлекательность для мужа. Но тут ее по производственной необходимости вызывают из декрета и поручают странное дело: сельский хирург убил всемирно известного кинорежиссера. Как могли пересечься пути этих людей из совершенно разных вселенных?
Мария Воронова
Сама виновата
Профессор Скрябин давно не виделся с профессором Велемировым и после конференции задержался у старого приятеля.
Вспоминали студенческие годы, а когда суета в широких сводчатых коридорах утихла, Велемиров достал из шкафчика бутылку коньяку и две пузатые рюмки. Лимон им еще раньше принесла лаборантка – к чаю. Скрябин выглянул в рекреацию – разведать на предмет любопытных сотрудников, осмотрелся и с грустью покачал головой. Он работал в новой больнице типовой архитектуры и сильно завидовал другу, что тот проводит свои дни в стенах, помнящих самих Пирогова и Павлова. Его завораживали старинные стеллажи с тиснеными корешками старинных книг, дубовый паркет, стулья с кожаными сиденьями и высокие окна с частыми переборками. В простенке на мраморной колонне стоял темный медный бюст Склифосовского с тщательно вылепленными орденами, и в глазах великого хирурга Скрябину вдруг почудилась насмешка.
Что ж, он действительно за последний год ничего стоящего не сделал. Операции, обходы, тяжелые больные… Заела рутина, одним словом. Наверное, в этой академической тиши легче сосредоточиться, и идеи приходят настоящие, полновесные, достойные корифеев. Недаром Велемиров за последний год выпустил роскошную монографию, а он только две жалкие статьи. И то не сам написал, а всего лишь примазался к творчеству аспирантов.
– Слушай, а у тебя есть один способный мальчик… Фамилия такая, как у композитора вроде… Фельцман не Фельцман…
– Фельдман.
– Точно! Что-то я его сегодня не видел.
Велемиров поморщился:
– И не увидишь. Он у нас больше не учится.
– Защитился уже?
Велемиров отрицательно покачал головой и наполнил рюмки.
– Что ж с ним случилось? – спросил Скрябин, выпив. – Такой прекрасный мальчик был…
– Не потянул.
– Да ладно! – изумился Скрябин.
Он периодически сталкивался с Фельдманом на конференциях и заседаниях Пироговского общества, и парень вел себя так активно, что не запомнить его было просто невозможно. Щуплый, худенький, в очках, в безупречной сорочке и галстучке, повязанном явно маминой рукой, он выглядел хрестоматийным отличником-выскочкой, но выступал всегда по делу, хоть и с лишним апломбом.
– Слушай, но у нас такие люди защищаются… Вчера с верблюда слез, а сегодня доктор наук уже. Фельдман по сравнению с ними так просто Пирогов воскресший.
Велемиров фыркнул:
– В твои-то годы пора уже отличать интеллект от раздутого эго!
– Ну да, он такой немножко был… С понтом под зонтом.
– Наглый инфантил, отчего-то решивший, что раз собственная мама считает его гением, то остальное человечество обязано думать точно так же. С умным видом посмотреть на результаты урографии и авторитетным тоном заявить: «Да, безусловно, определенный патологический процесс в этой почке есть», – это, знаешь ли, годится молоденьким медсестричкам пыль в глаза пускать, а таких опытных старых псов, как мы с тобой, пышными словесами не обманешь. Надеюсь.
Скрябин улыбнулся.
– Ты лучше меня знаешь, что хирург – это в первую очередь ответственность, – продолжал Велемиров, – а Фельдман хотел, чтобы он тут выкаблучивался как душа пожелает, а все за ним подтирали. Ладно, хватит уже о нем. Много чести.
Скрябину было очень интересно, что именно учудило юное дарование, потому что надо сильно постараться, чтобы вылететь из аспирантуры, имея научные публикации, но он видел, что тема эта другу неприятна.
Наверное, эрудированный парень с замашками гения был действительно несносен в коллективе и от него постарались избавиться при первой возможности.
– И где он теперь? – все-таки спросил Скрябин.
– Не знаю. Где-то.
* * *
Сквозь прорезанное в грубых досках двери сердечко виднелся кусочек голубого неба. Семен Яковлевич Фельдман загляделся, задумался и не сразу расслышал, что его зовут.
Выйдя из покосившейся будочки, он повернул щеколду, болтавшуюся на ржавом гвозде, и помахал медсестре Наташе, подпрыгивающей возле калитки. Мороз сразу ухватил его голые коленки своими острыми зубками.
Фельдман подпрыгнул и крикнул Наташе, чтобы она возвращалась в больницу, а он только наденет штаны и сразу за ней.
Семен зачерпнул горсть снега из сугроба, растер лицо и вернулся в дом.
«И чаю не попьешь с этими больными», – вздохнул он, натягивая под брюки старые мамины рейтузы.
После оттепели вдруг ударил сильный мороз. Деревья, избы – все покрылось инеем, и дым из труб словно застыл узкой белой лентой в небе.
Ясное небо без единого облачка казалось скованным холодом. Наташа убежала, и на улице ни души, все спрятались, затаились. Тишина, даже коты исчезли, жмутся к теплому человеческому жилью.
Фельдман поплотнее запахнул тулуп и побежал, похлопывая себя по плечам. Снег громко скрипел под его ногами.
В городе никогда не бывает так холодно.
А зима ведь только началась.
В длинной деревянной избе приемного покоя было жарко натоплено. Семен с наслаждением приложил руки к печному боку, подержал немного, послушал, как гудит огонь, и только потом снял тулуп и прошел в смотровую.
Там, скорчившись на кушетке, трясся Эдмундыч, местный алкоголик и участковый милиционер. Семен с некоторым усилием вспомнил, что в истории болезни надо будет написать «Феликс Константинович Волков».
Он присел на краешек кушетки и заглянул в лицо страдальцу. Судя по синюшным губам, похмелье трепало беднягу в этот раз особенно сильно.
– Давай посмотрим, – сказал он, – что, Эдмундыч, жизнь тебя опять ничему не учит?
– Ой, не учит, Сень, – согласился участковый, стуча зубами, – хреново мне, хоть помирай.
Фельдман сочувственно поцокал языком и провел рукой по впалому животу пациента. В эпигастрии выраженная болезненность, значит, поджелудочная отреагировала гневно, это ясно и без анализа крови.
– Прокапаем тебя сейчас, а там видно будет.
Милиционер принялся благодарить, но тут вошла Наташа с заполненной историей.
– Ты только, Эдмундыч, если что, – сказала она строго, – если увидишь черта, сразу беги ко мне. Я его прогоню.
– Ничего, Наташ, мы сейчас диазепамом изгоним бесов из него, – улыбнулся Фельдман, – и спазмолитики набери сразу.
– Ты прости, доктор, что потревожил тебя…
– Ничего.
– Нажрался опять, дурак старый!
– Да уж, Эдмундыч! Враг не дремлет, а ты… Ну а с другой стороны, чем еще заниматься в этой глухомани?
– Не-не! – милиционер резко сел на кушетке. – Ты держись, Сеня! Не поддавайся этой заразе!
– Да мне вроде как и ни к чему уже, – вздохнул Фельдман и сел за хлипкий столик с облупившейся белой краской писать историю болезни, – и без водки докатился.
По-хорошему отделение психиатрии в ЦРБ давно плачет по Эдмундычу горькими слезами, но ладно уж, пусть полежит в хирургии с диагнозом «острый панкреатит». Не будем портить человеку головокружительную карьеру сельского мента.
– Как это ни к чему?
– А вот так. Знаешь, что такое еврейское счастье?
– В общих чертах.
– Ну вот… Тебе, Эдмундыч, небось полжизни пришлось колдырить, чтобы очутиться в этой дыре, а мне один раз попробовать коньяку хватило.
– Знаешь, Сень, я сюда вообще не по пьянке загремел.
– Да? – удивился Семен Яковлевич.
– Тут уже… – с трудом развел руками Эдмундыч. – С горя рюмочку-другую – и сам не заметил, как спился. Так что вот тебе живой отрицательный пример. Пока живой, – тут бедняга охнул и согнулся, – но, кажется, это ненадолго.
Семен вскочил и выглянул в коридор, не идет ли Наташа.
– Ничего, Эдмундыч, потерпи. Сейчас капельницу поставим, и полегчает.
По опыту зная, что стоит показаться в отделении на секунду, как до вечера оттуда уже не выберешься, Фельдман отдал Наташе медкарту с назначениями, а сам с неохотой оторвался от теплой печки, надел тулуп и, выскочив за тяжелую, обитую ватой дверь на улицу, как в открытый космос, побежал к дому участкового.
Увидев его на пороге, благоверная Эдмундыча изменилась в лице.
– Все нормально, – поспешил сказать Семен, – нормально.
Сбросив в сенях валенки и тулуп, он вошел в комнату, с удовольствием ступая по чистым половикам.
Галина Михайловна, видная, статная женщина, похожая на Нонну Мордюкову, быстро накрывала на стол. Удивительная пара – настоящая русская красавица и полудохлый мужичонка, которого пьянка иссушила до состояния мумии. И вот живут как-то.
Видимо, размышления Семена о самоотверженности русских женщин отразились на его лице, потому что Галина Михайловна вдруг сказала:
– Вы не думайте, Семен Яковлевич, Феликс, когда трезвый, это лучший муж, которого можно только себе представить.
Семен из вежливости кивнул.
– Правда-правда! Иначе разве бы я за ним сюда поехала?
Он снова кивнул, а про себя подумал, что, вдохновленные примером жен декабристов, советские девушки готовы следовать за кем угодно, нашелся бы только повод пожертвовать собой. Лишь его невеста оказалась исключением, ну на то оно и еврейское счастье.
– Все-таки Россия держится на женских плечах, – сказал он.
– Ой, да ну вас! – Галина Михайловна засмеялась. – Так что там мой? Скоро оклемается?
– Недельку придется полежать.
– А что ему принести? Куриный супчик можно?
Семен покачал головой:
– Голод – первое лекарство при панкреатите, даже таком, как у вашего супруга. Я чего зашел-то, Галина Михайловна. Эдмун… То есть Феликс Константинович находится в шаге от белой горячки, и скорее он этот шаг сделает, чем нет.
– О господи!
– В общем, это само по себе ничего страшного, только у нас нет специальных условий. Максимум можем его к кровати привязать, но если он вдруг вырвется на свободу, то лучше пусть его табельное оружие побудет у меня.
