– Да-да, конечно!
Галина Михайловна вскочила, вышла из комнаты и через секунду принесла пистолет, брезгливо держа его двумя пальцами за рукоятку.
– А сейф же должен быть…
– Есть, только замок сломался.
– Ну ясно. Давайте я его спрячу у себя в подполе, что ли.
Галина Михайловна улыбнулась:
– Не говорите мне где. Есть вещи, которые лучше не знать.
Семен поднялся, поблагодарил за чай и в растерянности остановился посреди комнаты.
С оружием он обращаться совсем не умел, а на сознательность Эдмундыча рассчитывать не приходилось. Может, поставил на предохранитель, а может, и нет. В школе на НВП и на военной кафедре в институте они изучали строение винтовки и автомата Калашникова, а пистолеты Фельдман видел только в кино и на репродукциях картин, поэтому понятия не имел, приведено оружие в боевое положение или нет, и сколько там патронов, и все ли они в патроннике или один в стволе. Сейчас сунет в карман, пойдет, поскользнется, а пистолет возьмет да и выстрелит. И не увидит мама больше сына. Ну внуков-то уж точно.
– Галина Михайловна, раз уж зашел, можно позвоню?
Она кивнула и сняла со стоящего в углу черного аппарата кружевную салфеточку. Телефонов на всю деревню было три – в больнице, на почте и у участкового.
Семен набрал мамин номер, почему-то думая, что из-за мороза связь будет плохая, но с третьего раза соединилось.
– Сенечка, золотой мой, ты кушаешь хорошо? – раздался в трубке взволнованный голос мамы. – Первое готовишь себе?
Он соврал, что да, естественно, и почувствовал такую сильную тоску по маме, что едва не заплакал.
Как странно, его работа находится всего в ста километрах от Ленинграда, не расстояние по нынешним временам, и когда выяснилось, что там ему не устроиться нигде, то он согласился ехать в эту деревню именно для того, чтобы не разлучаться с мамой, хотя мог бы найти отличное место в любом другом городе. Однокурсник звал в Новороссийск, благоволивший ему преподаватель с кафедры хоть и не заступился, когда выгоняли, но поговорил с нужными людьми, и Семена ждала должность врача крупного стационара в Комсомольске-на-Амуре, только он поехал в районную больничку Ленинградской области, уверенный, что будет навещать маму каждые выходные.
К сожалению, быстро выяснилось, что единственный хирург не имеет права надолго отлучаться. Он всегда должен быть доступен, и даже если надумает пойти в ближайший лесок за грибами, то обязан прежде сообщить дежурной смене, под каким именно кустом его искать в случае чего.
А мама не могла навестить его, потому что ей дорога на перекладных была уже тяжела. Сначала электричка, потом старый тепловоз, еле тянущий несколько списанных плацкартных вагонов, почему-то нареченный местным населением «Мичиганский экспресс», и еще четыре километра пешком от станции. Нет, мама уже не могла осилить такой путь.
Вот и получилось, что они, будучи близко друг от друга, не виделись уже несколько месяцев. Мама хотела переехать к нему совсем, устроиться в местную школу учительницей, только тогда они потеряли бы ленинградское жилье, ведь пришлось бы ей прописываться в деревне.
Ну и сельский быт, конечно… Он, молодой парень, и то еле привык, а мама… Семен тряхнул головой, отгоняя ужасное видение – мама, бредущая от колодца с двумя ведрами.
– Сеня, солнышко, ты там не мерзнешь? Не простужаешься? Рейтузики не забываешь поддевать?
– Сейчас в них.
– Умница мой! Ой, чуть не забыла, у нас же Зиночка будет сниматься в кино, представляешь?
– Правда?
– Ну да, она прошла все пробы, и вчера ее официально утвердили на главную роль в фильме самого Пахомова!
– Здорово! Передай мои поздравления. Хоть в кино ее увижу.
– Ларочка, правда, сильно волнуется, как-то, говорит, неспокойно у меня на сердце, но я говорю, не тревожься, дорогая, или у вас нет бабушки, которая подстрахует? Или мы не воспитали чудесную девочку? Да боже мой, где еще вы найдете такого ребенка, я вообще не понимаю, о чем эти киношники думали целых два месяца, это же сразу было ясно, что лучше Зиночки никто не подойдет.
– Конечно, мама!
– И это я говорю совершенно объективно, а не потому что она моя внучка.
Семен улыбнулся. Он обрадовался за племянницу, ведь сняться в кино – мечта каждого ребенка, но еще приятнее была мысль, что мама с головой нырнет во внучкины дела, станет ее возить, помогать делать уроки и отвлечется от тоски по сыну.
Повесив трубку, он потянулся к специальной тетрадке, чтобы записать время разговора и потом оплатить, когда придет квитанция, но Галина Михайловна с улыбкой убрала блокнот за спину.
– Давайте, давайте. А то мне в следующий раз будет неудобно к вам прийти.
– Доктор, в любой момент…
В конце концов он все же записал разговор, а Галина Михайловна вынесла ему старую болоньевую сумку и положила в нее пистолет.
– Вот так, доктор. Только несите осторожно.
Семен оделся и двинулся домой, держа сумку на отлете.
– Спасибо вам, доктор! – крикнула вслед Галина Михайловна. – Дай бог счастья!
– Да не за что, – буркнул он, – просто я ночью спать хочу, а не огнестрел оперировать.
* * *
Ирина еще не привыкла к новой кухне. На ее прежней квартире можно было сварить обед, не вставая с табуретки, все находилось на расстоянии вытянутой руки, а здесь – просто танцкласс. За день несколько километров намотаешь, пока снуешь между мойкой и плитой, по странному капризу архитекторов размещенных в противоположных углах. Вода капает с рук, с продуктов, так что после каждой готовки приходится мыть пол. Неужели нельзя было расположить их хотя бы по одной стене?
Ирина вздохнула. Не ценит она своего счастья, ведь все мечтают жить в старых домах. Тут высокие потолки, просторные коридоры, есть даже настоящая кладовка.
Пеленки приходится развешивать в прыжке – зато они никому не мешают, пока сохнут.
Простор – это прекрасно в том числе и потому, что ей надо больше двигаться. Не набрав вес во время беременности, Ирина быстро наверстала это упущение с кормлением. За месяц она прибавила килограммов пять, а может, и больше. Во всяком случае теперь, нагибаясь или оборачиваясь, она натыкалась на валик жира там, где раньше была пустота. И зеркало в пудренице как-то стало вдруг мало…
Что ж, утрата красоты – не такая уж большая цена за сына, главное, чтобы он был здоров, а это возможно только при полноценном грудном вскармливании, так что Ирина ела для хорошей лактации и была счастлива. Только иногда пыталась взглянуть на себя глазами молодого мужчины – и сразу сердце тревожно екало.
Должно быть, Кириллу противно ложиться в постель с разжиревшей обрюзгшей бабой, обнимать ее и вместо стройной гибкой талии ощущать так называемые спасательные круги.
Внешне он такой же любящий и нежный, как и прежде, но нельзя обманываться и принимать великодушие и деликатность за искреннюю страсть.
Она будет кормить, пока есть молоко, а потом сразу займется собой, во что бы то ни стало приведет фигуру в порядок, а пока надо быть скромнее и ни в коем случае не кокетничать с мужем, не вынуждать его заниматься любовью через силу. Сейчас она в первую очередь мать.
Ручка мясорубки, и так проворачивавшаяся туго, совсем застопорилась, пришлось открутить кольцо и чистить железные кишочки. Что ж, дорогая Ирина Андреевна, запрещаете мужу покупать на рынке – будьте готовы перекручивать жесткое магазинное мясо. И дешевле, и вы больше калорий потратите.
Белые жилы окутали решетку плотным коконом, пришлось скоблить ножом, чтоб отошло.
– Ира, ну что ты! – войдя, Кирилл отстранил ее, быстро собрал мясорубку и закрутил ручкой так, что даже стол подпрыгивал. – Ты отдыхай, пока Володя спит.
– Да я не устала.
– Кому-нибудь другому расскажи об этом.
Ирина смотрела, как из раструба мясорубки быстро выползают червячки фарша. Кирилл – настоящий богатырь, ему перемолоть килограмм жилистой коровьей плоти раз плюнуть, так же как и пол помыть, и белье развесить. Да и готовит он вкуснее.
Только он муж, отец, глава семьи и единственный кормилец, пока она сидит в декрете. Он много работает и дома должен отдыхать.
Кирилл занят тяжелым физическим трудом и не может, как какой-нибудь младший научный сотрудник, поспать на рабочем месте, как только придет такая охота. Горячий цех, в котором трудится Иринин муж, не прощает рассеянности. Одно неверное движение – и в лучшем случае изделие испорчено, а в худшем – производственная травма.
Кроме профессии, у Кирилла есть еще призвание, он талантливый поэт и музыкант, не последний человек в ленинградском рок-клубе. Правда, его рок-группа распалась, а новую он пока не сколотил, но все впереди. Разве хорошо будет, если он из-за ребенка забросит дело жизни только потому, что жена ленится и устает? Нет уж, как сидел вечерами рука к перу, перо к бумаге, так пусть сидит и дальше.
Ирина хотела кинуть в мясорубку новый кусок, но Кирилл отогнал ее. Техника безопасности. Ирина улыбнулась, вспомнив собственные детские кошмары о смолотых пальцах, которыми ее пугала бабушка. Включив газ под сковородкой, она принялась делать зажарку для супа.
Тут из старенького черно-белого телевизора, стоящего в углу, раздалась бодрая музыка заставки молодежной программы. Ирина посмотрела на экран – хоть юность ее давно прошла, но передача нравилась. Она только недавно появилась и была еще мягкая, не закостеневшая, не залакированная, еще дышала и жила, а не превратилась в собственный надгробный памятник, как часто происходит с интересными вещами в поле официальной культуры.
На экране появилась худая (ах, эта вожделенная худоба) девушка в глухой черной водолазке и с темными длинными волосами, расчесанными на прямой пробор.
Ирина узнала поэтессу Полину Поплавскую и попросила Кирилла сделать погромче.
Девушке исполнилось всего двадцать два года, а она уже завоевала мировую известность, и, на взгляд Ирины, вполне заслуженно. Стихи Поплавской ей нравились, и она с удовольствием их читала, хотя обычно в толстых журналах пролистывала раздел поэзии, предпочитая прозу.
Кроме публикаций в периодической печати, у Полины вышел сборник, которого, естественно, днем с огнем было не сыскать в книжных магазинах, иногда она выступала с творческими вечерами, и билеты туда тоже было не купить, все известные Ирине девочки от десяти до шестнадцати лет со страстью переписывали стихи Полины в свои песенники, так что Ирина слегка даже удивилась, что ее любимая телепередача настолько хороша, что держит руку на пульсе эпохи и приглашает тех, кого людям действительно хочется видеть.
– Когда я думаю, что мне выпала честь выражать мысли целого поколения, – говорила Полина с экрана, – я чувствую огромный страх и огромную ответственность. Кто я такая, чтобы говорить за всех, но с другой стороны, если природа наделила меня способностями, я не имею права отказываться от своего жребия. На фестивале в Венеции было так волнительно…
– Не волнительно, а волнующе, – перебил Кирилл, так что Ирина не расслышала, что Полина говорит дальше, – уж коли ты поэт, так надо знать такие вещи.
Ирина украдкой поморщилась. Было неприятно, что Кирилл завидует, но его можно понять. Он пишет стихи другие, но, наверное, ничуть не хуже, чем Полина, только она признанный в мире мастер слова, а Кирилл – всего лишь кузнец с нелепыми амбициями, неформал и антисоветчик.
Чтобы не выдать своих чувств, она с преувеличенным вниманием уставилась в телевизор, где теперь показывали пожилую женщину в вязаном берете.
– Полиночка с шестого класса практически была на домашнем обучении, – говорила женщина, волнуясь, – очень ранимая, болезненная, тонко чувствующая девочка. Мне сразу было ясно, что она что-то пишет, но она много лет стеснялась показать свои стихи. Таким талантливым ребятам вообще приходится нелегко, дети не любят особенных, часто стараются их оттолкнуть, а то и унизить. Мы, педагоги, конечно, шли девочке навстречу, поскольку понимали, что она уникально одарена…
Ирина взглянула на мужа. Бедняга, он даже тяжелым детством похвастаться не может, рос обычным среднестатистическим хулиганом, без всякой непонятности, без «я не такой, как все», что в последнее время стало модным.
Полнокровный уравновешенный мужик, разве может он претендовать на роль великого поэта, даже со всем своим богатым прошлым? Подумаешь, кормил семью с шестнадцати лет, служил на подводной лодке, был ложно обвинен в серии убийств и безвинно сидел в тюрьме, стоял у истоков ленинградского рок-движения и является его признанным корифеем, хоть сейчас и отошел от дел… Но он обычный, простой и понятный парень с нормальными человеческими реакциями. Уникальность с ним даже рядом не ночевала, равно как тонкость и ранимость.
Ирине хотелось посмотреть до конца, но она видела, что у Кирилла портится настроение, поэтому взяла плоскогубцы, с помощью которых они переключали каналы, так как пластмассовый тумблер давно сломался.
– Да смотри, она ж тебе нравится, – сказал Кирилл.
– А тебе нет?
– Не знаю. Что-то в ней фальшивое, как искусственные цветы.
Ирина пожала плечами. На экране появился известный поэт и принялся нахваливать Полину. Слова «открытие», «поколение», «обостренная чувствительность», «обнаженные нервы», «уникальный талант» так и сыпались из его уст.
Муж молчал, но Ирина на всякий случай убрала звук до минимума.
Она согласна с поэтом, но Кириллу, наверное, тяжело сознавать, что про него самого никто из литературного бомонда так никогда не скажет. Молодые ребята переписывают его песни с кассеты на кассету, поют под гитару и дешевое вино, но официально выразителем идей и чаяний поколения является Полина Поплавская, а вовсе не он.
И, конечно, очень хочется думать о ней как о дутой фигуре, которую вынесло наверх волной блата и интриг, и кормить свою самооценку банальностями, что настоящему таланту не пробиться никогда. Вот и выдумывает искусственные цветы. Иринина сестра тоже говорит, что в стихах Поплавской «чувствуется патология», ну так она сама страстно хотела быть поэтессой. Целый чемодан набила своими виршами, недавно только угомонилась.
Хотелось сказать Кириллу, что завидовать плохо, но тут же вспомнилось, как она сама до замужества люто ненавидела всех счастливых женщин. Такое уж это чувство, не щадит даже хороших людей.
– Не знаю, – промямлила она, – стихи красивые, искренние, страстные и с социальным протестом – все как ты любишь.
Кирилл усмехнулся, отвинтил от стола мясорубку, разобрал и бросил в раковину.
– Меня трудно заподозрить в любви к Карлу Марксу, но не могу не согласиться с ним в том, что нет большей низости, чем разрешенная смелость.
– При чем тут это?
– При том, – пояснил Кирилл, – что легко протестовать, когда знаешь, что тебе за это ничего не будет, и хорошо ругать тех, кто сам попросил тебя об этом, и объяснил, как именно надо это делать. Ира, любой работяга тебе скажет, что при чрезмерном давлении надо стравить пар, но осторожно, через специальный клапан. Вот тебе и пожалуйста – Полина Поплавская, рафинированная девочка из хрустального замка.
Ирина помешала на сковороде лук с морковкой и добавила ложку томатной пасты. Действительно, невозможно уже игнорировать тот печальный факт, что всем хочется ругать советскую власть, и недовольных гораздо больше, чем довольных. И дело не в том, плох коммунизм или хорош, просто надоело думать из-под палки. Самое время немножко умаслить народ, показать инакомыслие и некоторое фрондерство в самой безопасной области – в области культуры. Что плохого, если советское искусство станет не только «Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить»? В разумных пределах, конечно.
Но что лучше подойдет для стравливания общественного напряжения – искренний вопль человека, придавленного бетонной плитой, или жеманные возгласы красавицы, желающей привлечь к себе внимание? На крик люди чего доброго сбегутся, да и перевернут плиту, а красавице подмигнут и пойдут дальше по своим делам, только уже в хорошем настроении.
– Слушай, Кирюш, а ты не хочешь с ребятами, кстати, потусоваться?
Кирилл отрицательно покачал головой.
Но Ирина не отстала.
– А то действительно у тебя в последнее время дом – работа, работа – дом. Как у обывателя последнего. Сходи…
– Ира, я туда больше не вернусь.
– Как это?
От изумления она перестала мешать зажарку, которая немедленно пригорела. Ирина отскребла и выбросила пригоревшее, уцелевщую зажарку сгребла в кучку на середине сковороды, выключила газ. Интересно: сбылась ее мечта, муж отрекся от темного прошлого неформала, антисоветчика и гопника, можно с чистой душой избираться в Верховный Совет, как Ирина на полном серьезе планировала, а вместо радости она чувствует только разочарование.
– Но у тебя же так здорово все получалось…
– Ир, я теперь отец семейства.
– Слушай, ты нас кормишь, обеспечиваешь всех, так что в свободное время имеешь право делать все что хочешь.
– В том и дело, что не хочу, – пожал плечами Кирилл. – Постарел, что ли.
– Не выдумывай, – отмахнулась Ирина.
– Пора уже отвинчивать колеса.
– В смысле?
– Помнишь, у Егорки на велике было сзади два дополнительных колесика, а в прошлом году я их снял? Ну так и мне пришло время самому держать равновесие. Не хочу я больше вопить, какая хреновая жизнь, особенно теперь, когда я счастлив. Да и вообще… Жизнь есть жизнь, криками ее не переменишь, только горло надорвешь.
