превращали в ямы.
Были БАМы —
стали ямы.
Господа и дамы,
все welcome в ямы!
И покуда я еще
не в могильной ямище, —
лучше в ямочке на щеке
в легком персиковом пушке
я свернусь калачиком,
кругленьким,
горяченьким.
А вот эта Яма Ямовна
выкопана так неграмотно
и совсем не по-людски
брошена среди Москвы.
Залита вся яма кипятком,
а вокруг земля —
за комом ком.
Где же хоть малюсенький барьер?
А простите,
где СССР?
Безбарьерность в совести людской.
Знак —
хотя б какой-то, —
а на кой?
Стали рыть.
Почти что докопались.
Не достали до трубы на палец,
но куда-то вдруг исчезли все,
растворились в матушке-Москве.
Было их тринадцать работяг —
лешеньки да гошеньки,
а забыли яму, как пустяк.
Никогошеньки.
Только начали вокруг палить,
и как! —
оказались все они в политиках.
Два большевистских старика
вскричали враз,
чуть заика…:
«Това…
впере…
на баррика…»
и доблестно,
хотя с трудом,
засеменили в Белый дом.
Мормышечник вдогонку им:
«Вас, коммуняк,
мы разгромим!»,
и, разводной подъемля ключ,
попер,
как Муромец, могуч.
9
Словно рана посреди бедлама,
яма.
Решил неглупо Философ:
«Домой,
и двери – на засов.
Как говорил Руссо Жан-Жак:
горит пальто,
спасай пиджак».
Поганец сладко:
«Хорошо – у!
Не пропустить бы это шоу!
Я подтяну-ка свою грыжу,
дай залезу-ка на крышу!»
Афганец
к ближнему киоску
рванул,
чтобы напиться в доску:
«Афган? Опять? В своей стране?
Нет, это дело не по мне…»
Кто —
с притопом и присвистом
к правоверным ельцинистам.
Кто —
рванул к Руцкому,
к Хасу,
кто —
слинял к себе на хазу,
чтобы наблюдать по телику
родину через Америку.
Кричал:
«Куда вы все,
куда?» —
Христос,
сгорая со стыда.
Христос,
глазам своим не веря,
стал выдирать штакетник в сквере,
и он поставил кое-как
предупредительный свой знак.
И он пошел неотвратимо
на выстрелы
и клубы дыма,
Россию мысленно крестя.
Война гражданская —
воронка,
что втягивает и ребенка,
и даже самого Христа.
Но дачник —
не с брегов Багамских,
а с клязьминских, —
приткнув «жигуль»,
пихнул штакетничек в багажник
и снова плюхнулся за руль.
А Яма Ямовна дымящаяся,
вся в предвкушении томящаяся,
под булькающий лопоточек
ждала сограждан в кипяточек.
Весь мир насилья мы разрыли
до основанья,
а затем
насилье перешло в бессилье,
в мычанье наше: «МММ!»
Бессилье вылилось в насилье…
Кто был ничем,
не станет всем.
10
Кто там ходит с белым флагом
между будущим Гулагом
и «Макдоналдсом» гигантским,
русофильским,
чуть цыганским?
Ну и выбор у Руси, —
Господи ее спаси!
Есть выборы,
но нету выбора.
Повсюду шайки-лейки,
клики.
Неужто ты,
Россия,
выбыла
навеки из числа великих?
Идеализм глядит заклеванно.
Политика готова выскочить
за алкоголика,
за клоуна,
за Аракчеева,
что высечет.
И сватает фашистов рать
в апологеты.
Но лучше со стыда сгорать,
чем в гетто.
И все же менее страшна
жизнь голоштанская,
чем распроклятая война
гражданская.
Кто там ходит с белым флагом,
машет всем непримирягам
между Белым домом
и
замершими танками?
Может, это Макс Волошин,
неопознан и непрошен,
еще с той войны скорбя,
к нам пришел из Коктебеля,
чтобы все мы оробели,
устыдились бы себя?
Может,
пристыжает нас
Блок Александр Александрович,
так однажды раздосадовавшись
на нелепый парафраз
революционной чтички,
щебетавшей вроде птички,
сценой выбрав паровоз:
«В белом венчике из роз
впереди идет матрос»?
Кто же там?
Да наш Христос!
11
Да, тот самый —
из тринадцати
работяг,
а над ликом трепыхается
белый —
самый смелый —
флаг.
Где-то за семью затворами
церковные чины
тянут за переговорами
липтоновские чаи.
Ну а белый флаг,
как парус,
виден танкам на мосту.
Что за родина попалась
россиянину Христу!
И в него многострадального
целятся из-за угла.
