А моя первая встречная уже бежала далеко впереди. «Можно ли считать встречным того, кто толкнул со спины?» – думал я, глядя ей вслед.
Я шел теперешний, сорокалетний, по каким-то необыкновенно прошлым местам и опять становился мальчиком и опять все никак не мог им стать. На мне висела шкура сорокалетнего дядьки, и в перспективе брезжила проблема живота. Ребята! Ведь это же я, Алеша Аносов с Благуши и Большой Семеновской!
Теперь меня толкнули спереди.
– Гражданин, замечтаетесь!
Я поднял глаза – на меня смотрела какая-то замысловатая харя. Нет, я не буду искать в ней нравственный идеал эпохи.
Все было настолько странно и так похоже на сон, что я начал думать о себе в третьем лице: …Он свернул в переулок и вошел во двор, окруженный большими домами. Он, прищурившись, посмотрел туда, где около мокрых гаражей виднелась скамейка… Он подошел, уселся, вынул блокнот и карандаш и стал писать цифры…
Я услышал голоса и поднял голову.
Мальчишки играли в мяч и с ними девушка в коротком пальто. Я пригляделся. Это была девушка, которая толкнула меня на улице.
Уголки рта у нее загибались вверх, и, кажется, были веснушки.
Она находилась в конфликте с мальчишками, и они злились на нее. Она была озорная и обыгрывала их в мяч, быстро отскакивая и пробегая отметки. Чувствовалось, что ей хочется играть, а играть не с кем. В ней била жизнь.
Мне захотелось нарисовать ее, и я стал набрасывать ее черты поверх схемы, но у меня плохо получалось. Я перевернул лист, и снова плохо получилось. Мне только удалось пометить карандашом выражение рта, но у меня все время получался тяжелый подбородок.
Они кончили играть, и мяч, который швырнули проигравшие мальчишки, прокатился близко около меня, и девушка пошла за мячом. Она подошла и, пройдя мимо, с вызовом посмотрела на меня и покосилась на блокнот. Но я прикрыл блокнот, и это ее задело.
Она прошла обратно и зацепила меня, презрительно дрогнув ноздрями. Видно было, что я взрослый и неинтересен ей, но чем-то задевал ее, и ей было любопытно. Длинные ноги продефилировали мимо и короткое пальто. Глаза у нее были горячие, и ноздри презрительно вздрагивали. Ей было смертельно любопытно, но обижало, что ее за человека не считают. Видно было, что она привыкла повелевать, а ее рисуют, как дерево.
Я перестал рисовать и спросил:
– На каком вы курсе?
– На пятом, – ответила она.
Я сказал:
– Либо вы пойдете по одной дороге, либо по другой.
Она села на бугорок и подкидывала мяч в руках.
– По какой дороге? – спросила она.
– Либо вы будете задевать всех, и это войдет в привычку, и тогда вы вырастете большая и красивая, вы и сейчас красивая, и вам будут подчиняться, но счастья у вас не будет.
Она внимательно слушала. Потом заметила, что слушает внимательно, и это ее разозлило.
– Почему это? – спросила она с вызовом и потом добавила: – Все обучают…
– Привыкнете командовать и будете всех презирать. Все вам будут неинтересны, и вы пропустите свою любовь.
Она уже не подкидывала мяч, и ей было интересно, и она смотрела на меня серьезно, – я произнес магическое для ее возраста слово – любовь.
– А если вы будете доброй с людьми, то вам будет интересно с ними, и к вам будут тянуться.
Я подумал и сказал опять:
– С женщинами, которые командуют, всегда хитрят. Им не доверяют и боятся. А женщина, которая добрая, и с достоинством, и с жизнью в глазах… Перед такими – плащи в грязь!
Я вдруг понял, как это все выглядит в ее глазах. Для нее была неожиданна эта вспышка, и она говорила о чем-то несостоявшемся. В ее возрасте всегда веришь, что чужая тоска больше твоей, хочешь в это верить и хочешь помочь и быть нужным. И видимо, это взволновало ее, так как эта вспышка относилась все-таки к ней и к чему-то в ней заложенному, что увидел в ней этот дядька, который таращил на нее карие глаза.
– Плащи в грязь, – сказала она.
Она хотела улыбнуться презрительно, но улыбка вышла почти жалкой.
…А его кольнула тоска потому, что он все время смотрел на нее и не понимал, зачем он это говорит, и что кто-то с ней будет счастлив потом. Он знал, что был фантазером, и это всегда заводило его далеко и причиняло ему мучения, и понял, что надо кончать…
Чтобы как-то защититься, я сказал почти грубо:
– Я вам дело говорю… Вам так никто не скажет… Потому что я пришел и ушел, и меня нет… А вы теперь станете об этом думать.
Я поднялся.
…Он все это говорил потому, что она его все время задевала, он понимал, что безнадежно взрослый для нее и она его презирала за то, что он взрослый и у него никогда ничего не может быть с ней, и ему захотелось доказать этому младенцу, у которого все впереди, что возраст тоже кое-чего стоит…
– Мне надо за телефон платить, – сказала она напряженно.
…Он сделал вид, что ничего не заметил, но у него тревожно екнуло сердце…
– Ладно, прощайте, – сказал я. – Мы с вами больше не увидимся.
– Я с вами пойду, – сказала она упрямо. – Мне за телефон платить.
– Ладно, – сказал я. – Пошли, немного пройдемся.
Она встала. Становилось как-то странно и опасно для него.
Мы пошли по двору. Мяч она оставила на земле, и его подобрали мальчишки.
Когда мы проходили мимо дома, я остановился.
…У него все время жила мысль, что невозможно будет ее увидеть опять – ведь не свидание же ей назначить, этому младенцу. И надо было кончать…
А теперь, когда мы стояли перед домом, я был ошеломлен. Это было неправдоподобно, но это факт – мы стояли перед моим собственным домом, перед домом, где я когда-то жил. Я стал смеяться. Что-то получалось совсем хорошее и необыкновенное. Я не узнал своего собственного дома. Хотя почему? Непонятно. Ведь я и шел к себе домой, в свой двор и сел на скамью в своем дворе. Только я вдруг не узнал своего двора и своего дома, когда говорил с ней о том о сем и хвастался недорогой проницательностью. Забыл, что сижу перед своим домом.
Она смотрела на меня с недоумением.
Я сказал:
– А знаете ли вы, что я жил в этом доме?
Она посмотрела на меня недоверчиво и радостно улыбнулась.
– А я в этом… – Она указала на противоположный.
Она взрослела на моих глазах. Теперь это была женщина, дружелюбная, умная и все понимающая.
Мы смотрели друг на друга и смеялись.
…Он видел в ней взрослое и был счастлив… Она видела в нем детское и была счастлива.
Мы вышли со двора и пошли по улице. Мы все понимали друг в друге.
Я сказал:
– Я женат…
– Ну и что же, – сказала она с детским эгоизмом. – Вы женаты несчастливо.
Я покосился на нее.
…«Эгоизм», – подумал он…
– Ишь вы… – сказал я.
– Иначе вы бы не стали так со мной говорить! – сказала она с возмущением.
…Нет, это был не эгоизм. Просто она все понимала…
– Со мной так еще никто не говорил, – сказала она. – Я всем говорила «отстань».
…Да, но ведь никто еще не любил ее с первого взгляда…
– Я пошутил, – сказал я. – Я не женат.
– Я знаю, – сказала она.
Мы остановились около почты.
– Платите за телефон, – сказал я.
Она кивнула, и мы вошли внутрь.
Я посмотрел, как она идет к окошкам, около которых стоят люди.
…И понял, что без нее жить не может…
Она подошла к очереди.
– Мне за телефон… разрешите, – сказала она людям.
– А вот, в очередь.
– Я очень тороплюсь, – сказала она.
– Девочка, в очередь.
…Девочка – назвали ее… Он сразу поблек. Он опомнился…
Я достал из кармана две копейки и пошел к автомату.
Девушка испуганно оглянулась из очереди и отыскала меня глазами.
– Да, я, – сказал я, плотно закрыв дверцу. – Ну, кто, кто? Алеша… Вика, старика на горизонте не видно?.. Прекрасно… Тогда я сейчас вернусь… Ну что значит не разрешил!.. Привет.
Девушка выбежала из очереди. Я вылез из будки.
– Вы уходите? – спросила она.
– Да.
– Я хочу вас увидеть еще раз, – сказала она.
– Вот еще. Зачем? – сказал я.
Она кинулась к наклонному столу и ручкой написала на промокашке. Вернулась и протянула мне руку, как будто милостыню просила.
Я посмотрел на красную, детскую еще совсем руку и понял, что это она мне протянула руку помощи.
Я взял промокашку и сунул ее в карман. Я протянул ей руку, но она убрала свою.
– Нет. Не буду прощаться, – сказала она. – Позвоните, когда захотите. Даже можно ночью…
Я кивнул и вышел.
Она глядела мне вслед, когда я проходил мимо окон почты.
Нет, я, конечно, не позвоню. Нашли дурака! Что я, враг себе? Нет, я себе не враг.
Глава 2
Нет, рыжик, нет…
Я бы, конечно, не пошел на свидание, но этому предшествовали чрезвычайные события у нас в лаборатории.
Когда я вошел в лабораторию, Митина команда праздновала победу. На опущенном кульмане стоял коньяк, а в вытяжном шкафу – тарелка с дорогобужским сыром, запах которого все равно заполнял лабораторию.
