Елена Нестерина "Баба-яга всея Руси". Читать онлайн бесплатно.

Читать Елена Нестерина "Баба-яга всея Руси
Отзывы на книгу Елена Нестерина "Баба-яга всея Руси

Баба-яга всея Руси
Елена Вячеславовна Нестерина

О чем бы ни писала Елена Нестерина – о монахине Фелицате, будущем президенте России, о верной жене писателя Бранке или о звезде корпоративов Бабе-яге, – она всегда говорит о любви, справедливости и светлой мечте о свободе. О том, без чего невозможно счастье – ни маленькое, личное, ни общее.

Елена Нестерина

Баба-яга всея Руси

Предисловие

Скайп и валентинки, или История про то, что Президентом России будет монахиня – мать двоих детей

Елену Нестерину больше знают как писательницу, что называется, для детей и юношества. Но она, разумеется, и раньше писала, и сейчас активно пишет для взрослых.

Взрослые ничем не виноваты, что для них чаще всего пишут или грязно или уныло. И для взрослых можно писать остро, ярко, весело и с любовью. Как, например, Елена Нестерина. Просто у детей свои проблемы, а у взрослых – свои. У одних школа, у других – все то, что на нас всех сейчас навалилось. Войны и коррупция, чиновники и президенты, банки и офисы, семья и дети. Елена живёт во взрослом мире, описывает жестокий и окончательно уже взбесившийся взрослый мир, но всё равно пишет как для детей.

И жанры у неё самые разные. Чтобы не заскучать. Тоже ведь качество детской литературы. Для взрослых можно (а чтобы получить Литературную премию – еще и нужно) писать скучно, а для детей – нельзя.

В книжке Елены есть и яркий, лирический, горький и пламенный гимн Нестору Махно:

«В Гуляйполе мы гуляли свадьбу. На площади перед зданием, где при Махно располагался Ревком, я бросала в толпу учеников младших классов свой букет невесты (поймала моя сестра, так что счастье у неё ещё впереди). Когда крестили мою старшую дочку, на батюшке загорелась ряса, как когда-то при крещении младенца Нестора Михненко. И с фамилией я родилась – Нестерина.

Спасибо, Нестор Иванович, за моё счастливое детство!»

И фантастическая повесть-утопия «Вечного счастья!». В духе Александра Проханова и Владимира Сорокина. Но «с женским лицом». И без прохановского сиропа. Без его розовых (или, как он любит говорить, красно-коричневых) очков. И без прочих, порой еще менее приятных веществ, что подкатывают к душе и горлу, когда погружаешься в чтение Сорокина. Вот просто без них. Хотя у Сорокина, конечно, скорее антиутопия и, следовательно, сарказм. Но ведь и у Елены – сарказм. Ирония и более чем трезвый взгляд на действительность. Но всё равно – утопия. Саркастическая, но утопия. Такой вот странный, немного оксюморонный жанр.

В конце концов, вот вам завязка сюжета.

Дважды непорочная мать двоих детей, инвалид и бывшая монахиня, хочет стать президентом России. Точнее, не хочет, но как-то вот так сложилось, что, возможно, придётся. И не президентом, а ещё раз матерью – но теперь уже всех граждан страны.

Да, дважды непорочная. Потому что первого усыновила. А второго родила, став ему суррогатной матерью. Родила, чтобы спасти. Родила она, кстати, в 57 лет. Для политика самый возраст. Мало того, было и настоящее чудо при рождении:

«И чудо дало о себе знать. Мелькнуло микроновостью без фотографии на ресурсе сплетен. Учёные удивлены: в частной клинике родился ребёнок у монахини. Пожилой и искусственно оплодотворённой. И всё бы ничего, но молоко для питания мальчика выделяется, помимо традиционного органа вскармливания, ещё и из пальцев ног, почти все из которых ампутированы».

Философская фантасмагория? Да.

Триллер-гротеск? Опять-таки да.

Политическая сатира, написанная с болью и кровью? Ещё бы. Но и трогательная, добрая повесть. О вере и о людях, которые сами должны во что-то верить. И в которых тоже желательно верить. Потому что только тогда они принесут счастье себе и другим.

А ещё в сборнике вы найдёте озорную и одновременно совершенно лирическую «городскую повесть» из жизни, как пишут в коммюнике, элитной тусовки: «Охотница из Охотска». В ней тоже есть неожиданные повороты сюжета, но меньше боли и меньше политики. Зато больше от классических пьес Островского и Уайльда.

И просто лирическую, и безо всякой уже тусовки, но тоже городскую повесть «Привет, ты где?». Когда вы будете её читать, вам сначала будет обязательно грустно. Если вы натура чувствительная, то, может быть, даже заплачете, но не бойтесь. Слёзы принесут вам радость, да и сам текст – тоже. Да, там никакой сатиры нет и никакой карикатуры или пародии на нашу жизнь и её главных персонажей. Просто доброе тоже может быть весёлым, даже если вначале оно немного всё-таки грустное. Так и должно быть. Только так и может быть. Откуда же иначе взяться весёлому, если перед ним не было ничего грустного?

Раскрывать подробности не буду, как и говорить про сюжет заглавной повести – про современную Бабу-ягу, – скажу только, что время меняется, а люди нет.

Раньше были вуали и будуары, теперь – скайп и валентинки. Но дети любят обоих родителей, и более всего дети любят любовь родителей друг к другу.

Книжка Елены маленькая, но вы в ней много чего найдете.

Евгений Лесин

Вечного счастья!

…Вещай, премудрая Фелица!
Где отличён от честных плут?
Где старость по миру не бродит?
Заслуга хлеб себе находит?
Где месть не гонит никого?
Где совесть с правдой обитают?
Где добродетели сияют?
У трона разве твоего!

Г. Державин. Ода «Фелица»

Двери открылись, и в вагон метро вошла пожилая беременная женщина-инвалид с ребёнком. Беременность её насчитывала восемь недель, инвалидность в виде отсутствия семи пальцев на ногах была скрыта от посторонних глаз зимними ботинками, и в свои паспортные пятьдесят семь лет женщина выглядела на неухоженные сорок восемь, а потому могла претендовать на то, чтобы граждане пассажиры уступили ей только одно сидячее место – как пассажиру с детьми. Это место ей и уступили.

Однако женщина рассчитывала на большее. Проигнорировала уступленное место, шагнула в тупичок возле междувагонной двери и легла на пол. Устроившись на боку, сжала ребёнка в кольце рук, так что теперь ей не могли наступить ни на лицо, ни на живот.

Так они ехали, ехали, и через одну кольцевую остановку в вагон вошёл наряд метрополиции, привлечённый тревожным сигналом неравнодушных к проблемам детей пассажиров. Ребёнка подхватили на руки, женщину подняли с пола, вывели из вагона, состав уехал.

Но уже через пятнадцать минут у выхода из этой станции метро стояла машина «Скорой помощи», женщина, ребёнок и провожающий их полицейский подошли к её распахнутой двери. Включив мигалку, «Скорая помощь» внедрилась в пробку и поехала.

Это была мать Фелицата. Именно её, не доехавшую на метро до клиники всего две остановки, везли сейчас с максимально возможной скоростью и тянущей болью внизу живота.

В клинике её уже ждали – перед выходом из дома мать Фелицата туда позвонила. Ребёнок – мальчик Савелий трёх с половиной лет от роду, руку которого мать Фелицата не отпускала, – сопровождал её по всем кабинетам. И пока врачи предотвращали нарастающую угрозу выкидыша, стоял возле гинекологического кресла, аппарата УЗИ, кушетки, сидел на стуле у кровати, когда наконец мать Фелицату с сохраняемой беременностью перевели в палату.

Частная клиника «Мирномед» не имела подобных прецедентов, беременные с детьми наружно, да ещё и такими взрослыми, никогда не лежали в её стенах. Но девать Савелия было некуда – войдя в клинику, пациентка объяснила, что не расстанется с ним.

Не проблема, а проблемища была с самой этой пациенткой, её появлением здесь, оплодотворением и последующим наблюдением. Но её спокойный ясный взгляд – она говорила, глядя в глаза одновременно всем присутствующим, – негромкая убедительная речь и неугасимое желание помогать и сотрудничать сбивали с мыслей о сворачивании её проекта, гасили панику и раздражение, если всё это возникало. А оно возникало, конечно же. Пациентки такого возраста в клинике тоже никогда не было.

Но не было – а теперь стало.

И согласно контракту пожилая беременная осталась лежать на сохранении.

* * *

Мать Фелицата провела в монастыре двадцать один год и теперь вышла оттуда, чтобы завести семью. Вернее, она завела её ещё в монастыре. Увидев маленького Савелия, она поняла, что хочет ребёнка. И именно этого.

…Мать ребёнка тяжко искушалась бесами, страдала, искала спасения и попросилась в святую обитель послушницей. Впоследствии принять постриг, а пока пожить тут, прийти в себя. Они жили в паломницкой, малышка играла с приютскими девочками, но в основном проводила время с матерью, которая хоть и мало общалась с ней, но не отпускала от себя ни на шаг. Наконец, новой послушнице предложили переселяться в отремонтированную келью – и в ночь перед переездом, подгоняемая своими бесами, женщина убежала из монастыря. Её ребёнок оказался мальчиком – чего под шапочкой и серым комбинезоном с Микки-Маусами разобрать раньше было нельзя. На кровати рядом с ним остались свидетельство о рождении и записка: «Это Савелий, он ничей, забирайте и помогайте ему с Богом. А меня влекут. Не осуждайте».

Оставить мальчика в приюте женского монастыря было нельзя. Но вот уже вторую неделю он там жил, ожидая перевода в детдом.

Мать Фелицата, кажется, вообще не знала всей этой истории. Потому что обычно не лезла куда не просят. Однако именно в это время пришла её очередь получить благословение стать матушкой-воспитательницей. Сменив рясофорную послушницу Ольгу, которая отправилась вместо неё на птичник, мать Фелицата стала помощницей опытной воспитательницы, которую со временем тоже ждала смена послушания. Такая ротация не была новостью – игуменья боялась застоя и потому часто меняла сестрам занятия.

И мать Фелицата полюбила. Её спокойная душа, счастливо живущая без страстей, вдруг всколыхнулась. Не то чтобы сбросила сон – чистая душа не спит, но заволновалась, зажглась, захотела забот. Сердечного труда, глупого счастья, непокоя и ещё чего-то неизвестного, чему мать Фелицата не придавала значения, – всего этого так захотелось, так захотелось!

В тот день она – теперь, как и все матери-воспитательницы, в белом с коричневыми цветочками апостольнике из фланели и таком же халате поверх подрясника – вошла в игровую комнату.

Дети рисовали.

– …Ну а раз наступила осень, – объясняла им мать-воспитательница, – то созрели хлеб, овощи и фрукты, и теперь сестры трудятся и с Божьей помощью собирают урожай.

Малыши старались, возили карандашами по бумаге. Мать Фелицата заглянула к сидящим за одним столиком мальчику и девочке. Девочка нарисовала помидоры на кустах и сейчас размалякивала красные кружочки, обведённые квадратом, – помидоры в ящике. К ним тянулась тощая чёрная фигурка собирательницы овощей с руками как у жука-богомола. А мальчик, сидящий ближе к матери Фелицате, несколькими чёрточками изобразил дерево с длинными ветками, пышно обросшими тонкими сучками с жёлтыми листьями. Каждый сучок кончался батоном – и, рисуя их, мальчик очень старался.

– Что же это такое ты нарисовал? – указав на хлебное дерево, спросила мать Фелицата.

– Созрел хлеб. – Малыш поднял к ней лицо и посмотрел в глаза – ясно и спокойно, как, не зная этого про себя, умела смотреть она сама, мать Фелицата.

– Но разве он так растёт? – В монастыре зерновых не сеяли.

– Да.

– А где же это ты видел? – Мать Фелицата удивилась. Она не умела отличать врунишку от фантазёра, просто ей стало весело и интересно.

– Я не видел, я знаю.

– Что ты знаешь?

– А мы пели: «Хлеб наш насучный дашь нам здесь». Вот он, – объяснил мальчик.

И перекрестился, смешно кивая к собранным щепоткой пальчикам головой и поднося не их к животу и плечам, а поднимая живот и по очереди плечи к ним. От этого трогательно напрягалась его тоненькая, очень тоненькая шейка – и мать Фелицата точно обожглась взглядом об неё, такую хорошую, нежную.

И ничего не смогла сказать. Мальчик сжал карандаш и снова, ясненький, посмотрел на мать Фелицату. Мать Фелицата молча дотронулась до его головы – вернее, ненежно ткнула в неё пальцами, белой в цветочек тенью пересекла комнату и скрылась за дверью. Упав на табуретку возле кухонного стола, она зажала ладонями рот, глянула на иконы, зажмурилась и легла лбом на столешницу.

Изменилось всё и сразу – ведь мать Фелицата полюбила. Полюбила то, чего у неё никогда не было и не предвиделось быть все те годы, которые она прожила когда-то в миру.

А в миру она жила безынициативной некрасивой девушкой. Сначала просто некрасивой, а потом инвалидом. Москвичкой, но почти без всех пальцев на ногах, поэтому замуж её сначала никто не звал, а после потери пальцев: а) никто не звал по-прежнему; б) она и сама бы уже не согласилась.

Когда Марине Геннадьевне Авериной (так мать Фелицату до сих пор звали по общегражданскому паспорту) было уже преизрядно лет и с каждым годом их становилось всё преизряднее, активно шли перестройка и сексуальная революция – то есть ради ребёнка «для себя» вполне можно было найти компромиссный вариант и позволить себе секс не только без последующих встреч и обязательств, но и в обуви. Но Марине по тогдашним меркам было так много лет, а живущие в голове страхи и стереотипы так сильны, что к свободе и компромиссу она уже была не готова. Потеряв надежду на любовь и семью, она решила, что найдёт себя в вере, которой раньше у неё тоже не было, – и, оставив дома благополучно замужнюю сестру, собрала сумку и уехала в монастырь. Туда – по слуху, который Марина случайно уловила, проходя мимо притягательно открытых дверей храма, – приглашали насельниц. Электричка привезла её в дальнее Подмосковье, тропинка привела к разваленным столбам без ворот – и Марина, привыкшая спокойно и много работать, стала послушницей. Разгребала мусор, носила камни и кирпичи, мешала раствор, обивала вагонкой стены келий, кухни, кладовой, трапезной, чистила снег и многое другое.

Матушка Филиппия – самая первая игуменья в жизни матери Фелицаты – сначала постригала самых работящих. Меньше полугода Марина провела в послушницах, а затем, благословлённая архиереем, надела на подрясник рясу, обмотала руку чётками, сменила платок на апостольник и скуфейку, Марину на Фелицату. И ей было легко. Чем больше работала и уставала, чем активнее постилась, тем приятнее и правильнее ей казалась жизнь. Мать Фелицата ни на что не надеялась и ничего не ждала. Она утрачивала чувство себя – но это не унижало её, не обесценивало. Она сливалась с потоком монастырской жизни, теплом благодати, которое всё крепче окутывало её во время служб, проживала зимние, весенние, летние и осенние изменения природы как свои собственные. Из года в год. Не отмечая больше свои дни рождения, она праздновала рождение Бога, Его семьи и последователей, а также важные события Его жизни и даты подвигов в Его честь. Таких праздничных дат было много – каждый день по несколько, и обо всём нужно было упомянуть во время службы и молитв, а ещё лучше – прочувствовать и сделать частью себя.

Много лет мать Фелицата жила удивлённой таким положением дел. Сначала она искренне, но со спокойной душой ничего не понимала. Церковный язык она никак не могла выучить, и только общая доброжелательность, которую мать Фелицата не утеряла, дожив до скорбных лет старой девы, которой, наверное, надо было бы быть недовольной и злобной, не давала ей возможности сходить с ума и биться головой о молитвослов, Правило и Четьи минеи. Перекрученные буквы, местами ужатые слова с титлами из разряда «поди отгадай», фразы с непонятным смыслом, сливающиеся во время службы и призывающие голову лопнуть… Чтобы это хоть как-то освоить и сделать убедительной частью своей жизни, мать Фелицата потратила годы. Но научилась петь и молиться, повторяя слова по книжкам, – и отправление обрядов становилось для неё всё большей и большей радостью.

Слово же Божие, сущность христианства и остальная премудрость коснулись её сознания лишь краем, и что она понимала, что осознавала, чем были для неё Бог, православие и монашество – не знал никто. И мать Фелицата не задумывалась, знает ли об этом она сама. Вот так вот как-то.

Зачем такому человеку монастырь? А для Бога все равны, не понимаешь – молись как можешь, не можешь – просто живи и не греши. Так сказал ей самый первый монастырский священник, которому ужасы убивающейся по поводу своего маловерия послушницы были не в новинку.

Она училась, с ней занимались со всем прилежанием и образованные сестры, и игуменьи, и батюшки. Но мало училась, урывками – работы во всех обителях, где подвизалась мать Фелицата, бывало много, а рук мало. Руки никогда не подводили мать Фелицату, чего нельзя было сказать о ногах, так что мать Фелицата часто падала от перенапряжения нижних своих конечностей. Новые пальцы у неё, конечно, не выросли.

– Это гордыня, самая настоящая, а не подвиг. А «неудобно» в миру надо оставить. Политесы Бога не интересуют, – узнав о недуге и принудительно обозрев её ступни и распухшие от усилий, стёртые и потрескавшиеся уцелевшие пальцы, сообщила матушка Филиппия.

Мать Фелицата тогда в очередной раз грохнулась во время литургии – мышцы ног без поддержки горизонтальных помощников перенапрягались и скручивались судорогой. С этого момента ей предписывалось держаться в храме поближе к скамеечке и, если что, садиться, как всем болящим.