Таковых всего два (или два с половиной). Первое – описание приема, устроенного для Ольги семьей византийского императора Константина Багрянородного в его книге, которую в русском переводе обычно называют «О церемониях»[5 - Мне гораздо больше нравится вариант «Изложение о царском укладе» или «Об образах Византийского двора», приведенные в книге Федора Успенского «История Византийской империи. Македонская династия».]. Сей трактат представляет собой описание дворцовых церемониалов – Константин создал его как пособие для своего сына и соправителя, Романа, наставление, каким порядком проводить те или иные приемы, торжественные шествия и так далее. Описание приема Ольги туда включено ввиду его уникальности: это единственный случай, когда императорам наносила визит женщина – глава другого государства. В описании подробно перечислены детали: куда когда высокую гостью проводили, где она посидела, где и с кем поговорила, указаны подарки (денежные), которые получила она и ее сопровождающие. К сожалению, ни о каких личных данных там упоминаний нет: мы не узнаем, сколько лет ей было, как она выглядела. Никаких выводов о ее личных качествах по этому описанию сделать нельзя. Это и понятно: Константин описывал порядок приема, а не стремился создавать литературные портреты.
Второй источник: немецкие анналы, описывающие посольство княгини Ольги к королю Оттону Великому по поводу присылки на Русь епископа. К этой истории мы еще вернемся, а пока скажем, что о личности Ольги здесь тоже ничего нет: лишь упомянуто, что она крестилась в Константинополе под именем Елены.
Еще Ольга упоминается в договоре 944 года с Византией (который дошел до нас в составе летописи), но из этого упоминания можно сделать два вывода: что она существовала на самом деле и была особой достаточно высокого ранга, чтобы отправить собственного посла.
И это все! Добра она была или жестока, нежна или холодна, любила только власть или обожала многочисленных племянников – современники, те, кто на самом деле знал ее как личность, не оставили об этом ровно никаких сведений. Выводы о ее характере делают задним числом – очень сильно задним числом, – исходя из сведений о тех или иных событиях ее жизни, главным образом легендарных. Причем выводы эти, из-за незнания всех обстоятельств, делаются очень прямолинейно. Долго правила – значит, любила власть. Обманула и сожгла древлян – значит, была коварна и жестока. И получается, что выводы о характере живой реальной женщины делаются исходя из материала легенды. Литературный персонаж (к тому же неправильно понятый) в нашем массовом сознании полностью заслонил и подменил реального человека. Уж очень тяжело их на таком расстоянии отличить один от другого, уж слишком они слились за эти долгие века…
Но перейдем ко второй группе: источники, созданные после смерти Ольги. Сюда входят летописные произведения и церковная литература. О княгине Ольге упоминали два автора XI века: митрополит Иларион и Иаков Мних, но эти упоминания скорее подтверждают реальность ее существования и ближайшие родственные связи, не давая развернутой информации. Вполне вероятно, что первым возникло устное «сказание об Ольге», причем церковное предание о ее подвиге крещения сформировалось тоже первым. Из устной стихии оно было перенесено в начальные летописные своды. Здесь важно понять: эти своды, хоть и были первыми, от времени жизни героини были отделены немалым, в сравнении с человеческой жизнью, количеством лет. Еще крупнейший исследователь русского летописания А. А. Шахматов выделил Киевский Начальный свод, созданный к 1093 году в Киево-Печерском монастыре, а затем вычленил предшествующий ему Свод 1073 года. Эти своды гипотетичны, а «главная» наша летопись – Повесть Временных Лет – была создана еще позже, в начале XII века. Тем же Шахматовым был выделен и еще более ранний свод – Древнейший, созданный в 1037–1039 годах, но это у ряда исследователей уже вызывает сомнения. Что это был за памятник, впервые зафиксировавший некие сведения о первых русских князьях, у исследователей имеются разные версии. Главное то, что в целом виде он не сохранился и лишь послужил, предположительно, источником для более поздних летописей.
Здесь я хочу заострить ваше внимание на одном важном моменте. У людей, незнакомых с историей летописания, распространено представление, будто летопись доносит до нас непреложную истину. Это же летопись! Ее же прямо там, в древности, написали! А значит, так оно все и было! Нет, не все. Верить летописи – и то с оговорками, в каждом случае разными, – можно начиная с тех пор, как она стала создаваться по горячим следам событий, то есть едва ли ранее второй половины XI века. Все, что было раньше – сказания о Рюрике, Игоре, Ольге, Святославе, Владимире – вносилось в летопись не прямо из жизни, а из народных преданий, уже перенесших около ста лет устного бытования, прошедших через память четырех-пяти поколений. Причем даже этот, уже скорее фольклорный, чем исторический материал, обрабатывался в интересах современной летописцу политической концепции. В первые летописи рассказ об Ольге уже попал в виде сказания, наполненного бродячими эпическими мотивами (мы их рассмотрим позднее). «Большой миф о княгине Ольге» в течение веков постепенно обрастал подробностями, пока не достиг расцвета в «Степенной книге царского родословия» (XVI век), где изложен один из первых в нашей литературе любовных романов – история знакомства Ольги с Игорем на перевозе. Но вполне очевидно, что истинных сведений о жизни женщины, умершей 600 лет назад, составителю этого труда взять было уже негде, если в более ранних источниках они не приведены.
Церковные литературные памятники по близости к времени жизни героини примерно равны летописным: собственно жития Ольги известны с XIII века, хотя некоторые были созданы раньше – в XII веке. Но, опять же, они рассказывали о женщине, умершей двести-триста лет назад, не имея почти никаких твердых источников сведений о ней. История сложения житий – отдельная и большая научная тема, но коротко скажем, что при формировании образа святой акцент делался на церковный канон описания «святой жены», а не на стремление к исторической достоверности. То есть житие как жанр стремится «подтянуть» свою героиню к образам Богоматери и других святых праведниц, а не к реальной княгине Х века.
К жанру житий относятся и два поздних текста, в которых «большой миф об Ольге» достиг наивысшего расцвета: это «Степенная книга царского родословия» (середина XVI века) и «Четьи-Минеи» Дмитрия Ростовского (самое начало XVIII века). А далее вступают в дело светские писатели, основатели российской истории как науки: Василий Татищев (середина XVIII века), Николай Карамзин (начало XIX века), Сергей Соловьев (конец XIX века). Каждый из них написал свою «Историю России», в которой дал, с опорой на письменные источники, уже некоторые свои истолкования материала, хотя в целом они действовали еще в рамках сложившегося предания. Все они понадобятся нам как иллюстрации развития образа княгини Ольги в течение веков. И хотя труды упомянутых ученых не могут считаться источником знаний об Ольге – они сами пользовались древними памятниками и прибавить к ним по существу ничего не могли, – именно они во многом послужили источниками мифа, поэтому мы обязательно должны будем рассмотреть их взгляды на то или иное событие.
Для наглядности перечислим источники «большого мифа» в хронологическом порядке:
– аутентичные документы (середина-вторая половина X века)
– летописание (от конца XI века)
– жития (XII–XIII век)
– позднесредневековые обработки древних источников, включая «Степенную книгу» и «Минеи» Дмитрия Ростовского (XVI – начало XVIII века)
– труды российских историографов (середина XVIII – конец XIX века)
Нужно упомянуть и третью группу источников: народные предания об Ольге, бытующие на месте ее предполагаемого рождения – неподалеку от Пскова, близ деревни (погоста) Выбуты. Там существует многочисленная топонимика, то есть названия различных природных объектов, связанных с ее именем. Это речные протоки под названием «Ольгины слуды» или «Ольгины ворота», Ольгин камень; Ольгина гора; разные развалины зовутся «Ольгин дворец», «Ольгина церковь»; есть «Ольгин ключ». И эти названия не просто живы до сих пор, они продолжают возникать в наши дни! Как пишет современный исследователь А. Александров, когда в тех местах были найдены остатки кургана с кольцевой обкладкой, у местных жителей он получил название «Ольгина башня»[6 - А. Александров, Во времена княгини Ольги, (в книге «Святая равноапостольная великая княгиня Ольга». – М.: Сибирская Благозвонница, 2012.)]. По другому, частному сообщению, через несколько лет после исследования этого кургана в округе уже бытовала легенда, как Ольга стояла на этой башне, высматривая, не едет ли Игорь! Целый сюжет родился прямо на глазах исследователей, в наше время. В основном эти местные легенды совершенно фантастичны, никак не согласуются с историческими сведениями, зато имеют массу аналогов в фольклоре. Главный положительный вывод, который из них можно сделать: большое количество ольгинской топонимики в районе Выбут указывает на глубокую и устойчивую местную традицию. Дух Ольги, которая в реальности могла провести в тех местах лет двенадцать-пятнадцать (от рождения и до замужества) продолжает уже тысячу лет жить там полной жизнью в качестве местного гения и одушевлять собою всю округу. Никакое другое место, насколько мне известно, так настойчиво на роль «малой родины» Ольги не претендует. Ну а, собственно, почему бы и нет?
Это все была присказка. Далее же мы перейдем к конкретике и попробуем рассмотреть миф о княгине Ольге в реальном контексте эпохи. Миф имеет перед контекстом эпохи то преимущество, что он дает положительные, описательные ответы. Миф все знает: откуда наша героиня, кто родители, как с Игорем познакомилась, какие слова говорила древлянским послам или императору в Царьграде… Контекст эпохи же больше ставит вопросов и разоблачает предлагаемые мифом ответы. Но тем не менее, путем привлечения источников, не попавших в поле зрения летописи и житий, контекст эпохи может кое-где даже дополнить Миф.
Часть первая
«О имени же отца и матере писание нигде же не изъяви…»
Происхождение княгини Ольги всегда было предметом интереса. Ну еще бы: хочется же знать, откуда взялась столь выдающаяся женщина, как ее личность и деятельность были обусловлены ее происхождением и воспитанием. Скажем сразу: точного ответа на эти вопросы у науки нет, и я вам тоже их не дам. Об этом ничего не знали уже самые первые авторы «сказания об Ольге», существовало ли оно первоначально устно или сразу сложилось в письменном виде.
В Новгородской I летописи (где, как считается, отразился более ранний, чем в Повести Временных Лет, Начальный свод конца XI века) сказано:
И пакы приведе (Игорь – Е. Д.) себе жену от Плескова, именем Олгу, и бе мудра и смыслена, от нея же родися сын Святослав.
Это, собственно, вся личная информация об Ольге, которой располагала традиция через сто с лишним лет после ее смерти. Ко времени первой письменной фиксации преданий в Киеве, где Ольга жила и умерла, о ее семье ничего известно не было (и никаких дат тоже не сохранилось). Собственно местное, киевское предание запомнило ее обобщенно, уже «мудрой и смысленной» женой Игоря и матерью Святослава. Известен был только город, откуда ее Игорю привезли – Псков.
Проложное житие, созданное в XII веке, говорит так:
«Сия блаженная Олга родом бе плесковытыни, жена же Игоря…»[7 - О.В. Лосева, Жития русских святых в составе древнерусских Прологов XII – первой трети XV веков, 2009.]
В XVI веке в этот самый текст добавилась фраза «веси Выбуцкия». Но тоже лишь место рождения, о положении семьи – ничего.
А вот «Житие княгини Ольги» в редакции псковского книжника Василия, в иночестве Варлаама (середина XVI века), осведомлено уже заметно больше:
«…Отца имяше неверна сущи, такоже и матерь некрещену от языка варяжьска, от рода не от княжьска, ни от велмож, но от простых бяше человек».
То есть шестьсот лет спустя откуда-то вдруг всплыли сведения: ее родители были простые люди, варяги, язычники. Это часть развившегося Мифа, но нравится она не всем. Многим казалось, что выдающаяся правительница не может происходить от простых людей, ей пытались найти знатный род. Уже в XVI веке (Типографский летописец) отражено мнение, будто она была дочерью Вещего Олега, но эта версия противоречит родословной легенде ПВЛ: Игорь – племянник Олега, и если бы Ольга была дочерью последнего, то они с Игорем оказались бы двоюродными братом и сестрой, а значит, брак между ними был бы невозможен.
В. Н. Татищев (середина XVIII века) указывает: «более доказательно, что она была рода прежних князей славянских, внучка Гостомысла», и местом рождения ее называет Изборск, потому что «тогда Пскова еще не было», хотя он знал, что в древнейшем житии она названа плесковитянкой. На сто лет раньше, «Псковский Кроник» 1689 года, выводит ее тоже из рода «великого князя Гостомысла» и называет дочерью князя Изборска из города Изборска, из-за чего она там проходит как «великая княжна Олга Изборсковна». Вероятно, в XVII веке сформировалось представление, что если Ольга происходила из Изборска, где по «легенде о призвании варягов» правил Трувор, младший брат Рюрика, то она и была его дочерью или еще какой-то младшей родственницей (что не избавило версию от наличия в ней близкородственного брака).
Мы не станем перечислять все версии происхождения и родственных связей Ольги: они необозримы и очень широко разбросаны по миру. Считали ее и дочерью таких фантастических персонажей, как «Тмутарахан, князь Половецкий», и сестрой полулегендарного датского конунга Ингелла (только потому, что у этого Ингелла была сестра по имени Хельга), и внучкой болгарского царя Симеона Великого. Но все это – домыслы, возникшие спустя века после смерти тех людей, которые действительно могли что-то знать. Эти сведения имеют отношение к формированию «большого мифа об Ольге», но не к ней самой.
Попробуем рассмотреть те немногие факты, которые у нас все же имеются. Их, собственно, два: ее имя и место рождения. На том, что Плесков – это Псков, сходятся все основные источники, и это версия достаточно убедительна, чтобы не имело смысла искать возможности ее опровергнуть. Нет никаких разумных причин считать, что Плесков – не Псков. В Лаврентьевской летописи – «от Пьскова».
Уместно задать вопрос: а почему, собственно, Псков? Почему Игорю, будь он уже киевский князь или только наследник, искали невесту именно здесь – за тысячу километров от Киева, в землях другого племени? Поближе девушек на выданьи не нашли?
Красиво подано описание этого выбора в повести Вадима Каргалова:
Было в людях Псковской земли что-то упрyго-сильное, надежное, несгибаемое, за что их боялись враги и ценили друзья. Побратиму из Пскова верили, как самому себе: не поддастся стыдной слабости, не слукавит по малодушию, не предаст. Взять за себя жену-псковитянку почиталось на Руси за великое счастье: такой женой дом крепок.
Добрая слава шла о псковичах по соседним землям, и они гордились своей славой и ревниво оберегали.
Наверно, именно поэтому мало кто удивился во Пскове, когда послы могучего киевского князя, знатный муж Асмуд и бояре, приехали в город за невестой для своего господина.
То есть выбор города объясняется романтически – его доброй славой на Руси. Выбор же самой девушки несет в себе нечто мистическое:
Щедра Псковская земля на невест-красавиц, дочерей старцев градских, нарочитой чади, старейшин и иных лепших людей, и каждый был бы рад породниться с князем. Но послы, перебрав многих, остановились почему-то на отроковице Ольге, которая даже заневеститься еще не успела: исполнилось Ольге в ту весну лишь десять лет. Кажется, ничего в ней не было примечательного: тоненькая, как ивовый прутик; косы белые, будто солнцем выжженные; на крyглом лице – веснушки, словно кто ржавчиной брызнул. Разве что глаза были у Ольги необыкновенные: большие, глубокие, синие-синие, как небо в августе. Но кто за одни глаза невесту выбирает?
Отец же Ольгин был человеком простым, незаметным, выше десятника в городовом ополчении не поднимался, великих подвигов не совершал, и по имени его знали лишь родичи, друзья-приятели да соседи по Гончарной улице. А вот поди ж ты как поднялся!
Качали головами люди в Пскове, недоумевали. Завистники шептались, что тут, мол, дело нечисто. Не иначе – ворожба. Отвели-де глаза княжескому послу родичи этой Ольги, заговорами опутали. Недаром слухи ходили, будто Ольгина мать с волхвами зналась, да и померла она как-то не по-людски: сгорела от молнии в тот год, когда звезда хвостатая на небе летала, пророча бедствия…
Но все-таки было, наверное, в девочке по имени Ольга что-то такое, что выделило ее из других псковских невест, что уязвило неприступное сердце княжеского мужа Асмуда. Не застыдилась Ольга, подобно другим девушкам, когда посол пришел на ее небогатый двор, не закрыла ладонью пылающие щеки, не потупила глаза. Прямо, твердо встретила оценивающий взгляд Асмуда. И вздрогнул княжеский муж, будто облитый ледяной водой, без колебаний подал Ольге заветное ожерелье, горевшее камнями-самоцветами. Видно, не любвеобильную и мягкую подругу искал посол для князя, но повелительницу, способную встать рядом с ним с великими делами его. Искал и нашел в псковской девочке Ольге, недрогнувшей рукой возложившей на себя ожерелье княгини.
Но видели все это немногие – сам посол, его свита да Ольгины родичи, а потому недоумевали люди во Пскове…
При таком сказочном раскладе всему миру останется вечно недоумевать – мы ведь тоже не видели тот единственный взгляд десятилетней гончаровой дочери, который потряс воеводу и определил его выбор (когда он, заметим, лично обходил все дворы далекого города в поисках именно такой, особо харизматичной девушки). И несмотря на свое незнатное происхождение (хотя мать-ведунья – это не просто так) Ольга с Гончарной улицы буквально родилась княгиней, поэтому сразу узнала свою судьбу, когда та к ней явилась в лице Асмуда, и сразу, единым шагом в нее вошла:
Пышное одеяние лежало на плечах Ольги ловко, привычно, словно она носила его с младенчества; вышитые на аксамите головы львов и хищных птиц угрожающе шевелились. Ольга не шлa, а будто плыла над дорогой, и в облике ее было величие. Лицо окаменело, застывшие синие глаза смотрели поверх толпы: куда-то вдаль, за реку Великую, где висело над лесами багровое солнце. Ольга словно не замечала ни множества людей, шумно приветствовавших избранницу князя, ни расцвеченных праздничными стягами ладей. И не о ворожбе или заговоре шептались теперь псковичи, но о воле богов…
О чем думала сама Ольга в эти торжественные минуты? Да и думала ли вообще о чем-нибудь? Может, она просто отдалась могучему потоку, который поднял ее и понес навстречу багровому солнцу?
…Вечером Ольга встретила Асмуда не своей обычной робкой улыбкой, а гордо, почти надменно. Драгоценные камни на ее широком ожерелье предостерегающе сверкали.
Асмуд удивленно поднял брови и, поняв все, склонился в глубоком поклоне, как перед княгиней… Тогда-то и сказал он боярам, что взяли-де они из Пскова девочку, а привезут в Киев княгиню, перед которой – придет время! – будут трепетать самые знатные мужи…
Теперь спустимся с небес на землю и попробуем рассмотреть рациональные причины выбора Игоревой невесты. Почему же все-таки Псков? Что мы знаем о этом городе в эпоху Ольги? Псков – один из старейших городов России и Древней Руси, один из очень немногих, который при таком возрасте и сейчас остается живым, то есть имеет более тысячи лет развития. Начальная история Пскова (еще не славянского) является предметом дискуссий и до конца не выяснена, однако первые поселения славян на Псковском городище относятся к VI веку нашей эры, то есть Псков не моложе Киева. В VIII–IX веке Псковское городище было крупным поселением в низовьях Великой, между двух густо заселенных регионов: здесь прослежены следы плотной застройки и разнообразного ремесленного производства. В конце IX – начале X века начинает формироваться древнейший посад (одновременно с Подолом в Киеве). В Х веке у него уже имелся детинец – это был полноценный «город» в понятиях тех времен. Территория детинца был занята срубными жилищами с дощатыми полами и печью в углу – укрепление служило местом обитания и работы людей, в отличие от сотен «древних славянских городищ», где укрепления есть, а следов проживания нет, то есть они служили только убежищами для жителей сельской округи. Застройка же укрепления указывает и на иной характер самого населения. Были проведены дендрохронологические анализы некоторых образцов дерева, что дало даты 938 и 944 годы – княгиня Ольга в это время уже находилась в Киеве, но это ее период. Среди находок Х века есть фрагменты керамики, изделия из кости и рога, железа, цветного металла и стекла. Представлены предметы скандинавского происхождения (равноплечные фибулы, бляшка, ланцетовидные наконечники стрел), предметы, поступавшие в земли Северной Руси через Скандинавию, и подражания таким предметам (стеклянные бусы, гребни и заготовки для гребней), гибридные финно-скандинавские вещи. Найдено детское деревянное оружие (меч, скрамасакс?), имитирующее боевое оружие Х века, складные весы и разновесы, игральная кость, глиняные диски от вертикального ткацкого станка, дирхем[8 - Русь в IX–X веках. Археологическая панорама. Москва-Вологда, Древности Севера, 2012, стр. 146.]. Деревянные игрушечные мечи, уменьшенные копии настоящих «каролингов» найдены и в других местах, например, в Старой Ладоге. Видимо, это была вполне обычная принадлежность семейного быта «отроков оружных».
Все это указывает на присутствие в городе не только ремесла и торговли, но и профессиональной воинской дружины, как минимум частично – скандинавского происхождения. В погребениях выделяются, среди славянских, и связанные со скандинавской культурной традицией. В том числе есть такие яркие находки, как железная шейная гривна с молоточком Тора.
В нескольких местах найдены камерные погребения – на Городецкой возвышенности (три камеры) и на Старовознесенском могильнике. Камерное погребение – особый тип, распространенный у высшего дружинного и правящего сословия в Скандинавии, на Руси и в некоторых других зонах скандинавского влияния, от конца IX до начала XI века, то есть главным образом в Х веке. В земле выкапывалась большая прямоугольная яма, стены и пол ее часто обшивались деревом, что придавало ей вид маленькой комнаты; туда помещался покойный, иногда в лежачем положении – на особом погребальном ложе, иногда в сидячем. Бывало, что вместо гроба использовали сундук, короб от повозки или даже лодку. С покойным вместе клали пожитков на целое хозяйство: одежду, утварь, посуду, животных, а то и сопровождающих-людей…
Не будучи связаны между собой, камерные могильники показывают наличие в Пскове Х века нескольких групп скандинавского происхождения и довольно высокого общественного положения. В одной из камер Городецкой возвышенности был погребен мужчина 25–30 лет; он был одет в некую одежду, густо расшитую золотными нитями, вероятно, шелковый плащ. Эта одежда, а также размер камеры (примерно 3,23х3,68) указывают на его принадлежность к псковской знати[9 - Древнерусский некрополь Пскова X – начала XI века. Нестор-История, Санкт-Петербург, 2016, том 2, стр. 23.].
Очень ярко представить облик тогдашней псковской верхушки позволило открытие в 2003 году в Пскове камерного могильника Х века. В нем исследовано 8 погребений: женских, мужских и детских. Датируется он серединой – третьей четвертью Х века, это примерно и есть период самостоятельного киевского княжения Ольги, от гибели Игоря до ее смерти. Покойные из псковских камер были снаряжены на тот свет очень богато: со множеством утвари и изделий из серебра с позолотой, с погребальными ложами, парадной пиршественной посудой, с расписной мебелью. Открыты крупные фрагменты женского и мужского костюма, изготовленные с использованием очень дорогого узорчатого шелка. Во всех могилах присутствуют разные предметы быта: бронзовый таз, ножи, ножницы, расчески, сундуки, ведра и так далее, включая хлебную лопату и два небольших весла. В двух женских усыпальницах найдены парные бронзовые скорлупообразные фибулы, скреплявшие специфический скандинавский вид женского платья (отчасти похожего на позднейший сарафан). Есть в этом языческом некрополе и первые следы влияния христианства, постепенно проникающего в высшие полиэтничные слои древнерусской знати – нательные крестики, восковые свечи.
Вот, например, погребение номер 6. Здесь был похоронен мужчина 45–55 лет, обладатель серебряного скандинавского креста с позолотой и чернением, восковых свечей, «пиршественного набора» из чаши с серебряной оковкой и блюда, богатого кафтана с 14-ю серебряными пуговицами, весов и арабских монет, из которых поздняя – 953\54 г. чеканки. Здесь же была обнаружена серебряная подвеска со знаком Рюриковичей: хищная птица с крестом на голове и двузубец с изображением ключа между отрогами. Изображение ключа на подвесках такого типа – уникально. Т. Е. Ершова в разделе «Камерное погребение 6»[10 - Древнерусский некрополь Пскова X – начала XI века. Нестор-История, Санкт-Петербург, 2016.] пишет следующее:
«Наиболее вероятным кажется предположение о значении ключа на подвеске как символа регентских полномочий Ольги, которая должна была распоряжаться родовым двузубцем ранних Рюриковичей по праву замужества и материнства, пока наследник был малолетним (945–964 гг.)».
Есть иное предположение, что именно этот знак символизирует Владимира – сына ключницы, как известно. Однако едва ли он, взяв верховную власть и оставшись сам себе хозяин, стал бы выставлять напоказ свое рабское происхождение, которым его обоснованно попрекали. Да и датировка могилы (953\954 гг. плюс несколько лет) указывает на время, когда Владимира еще не было на свете, а до вокняжения его и вовсе оставалось лет двадцать пять. В скандинавской традиции ключ – символ полноправной хозяйки дома, распорядительницы всех его богатств, знак ее полномочий. Так что вполне убедительно предположение, что ключ был символом Ольги – полномочной хозяйки дома Рюриковичей. И погребенный, носивший этот знак поверх одежды (двузубцем и ключом наружу), был каким-то ее представителем. На момент сооружения усыпальницы Ольга правила без мужа уже почти десять, в любом случае, несколько лет. Наличие в погребении трех драгоценных изделий с чернью (крест, оковка чаши и подвеска) тоже указывают на тесную связь с великокняжеской семьей. Умерший несколько позже 953\954 года (арабские монеты доходили от места чеканки до Руси довольно быстро по тем временам, за несколько лет) в возрасте до 55 лет мужчина принадлежал фактически к предыдущему поколению, чем сама Ольга, то есть был примерно ровесником ее отца. Как пишет С. В. Белецкий, изображение символов, в число которых входит «птица с крестом» «являлись не указанием на должностное положение владельца подвески, а социально престижными изобразительными символами лиц, не принадлежавших к роду Рюриковичей, но обладавших такими властными полномочиями, которые уравнивали их с представителями правящей династии»[11 - Статья «Геральдическая подвеска из-под Смоленска», в книге «Древнейшие государства Восточной Европы», 2016.]. Если погребенный был в родстве именно с Ольгой (а не с Рюриковичами), то он как раз в эту категорию и входит, и инвентарь погребения полностью подтверждает версию о его высоком положении.
(В порядке примечания: в сентябре 2019 года в Пскове при раскопках застройки XI–XII веков была найдена еще одна подвеска того же типа, с двузубцем, не имеющим дополнений. Его простая форма относится к ранним типам, из-за чего его приписывают «Улебу Игоревичу», то есть второму сыну Игоря, брату Святослава. Но Улеб Игоревич – персонаж больше легендарный, чем исторический, поэтому пока мы не можем делать никаких конкретных выводов об этой новой подвеске.)
Можно предположить: уже в «поколении отцов» по отношению к Ольге в высшей знати Пскова имелись люди, получавшие византийские дипломатические дары. Например, это может быть часть выкупа, полученного при дунайском походе Игоря 943 года, или даров при заключении Игорева договора 944 года. И этот мужчина наверняка имел с Византией какой-то личный контакт: иначе он, тесно связанный с культурой языческой Скандинавии и проживающий на языческой Руси, едва ли стал бы христианином за полвека до официального крещения Руси. Подтверждает это и обнаружение в его вещах византийской медной монеты – фоллиса, отчеканенного в правление Роман I (920–945 г). Медные монеты не уникальны, но все же довольно редки в находках по сравнению с серебряными; их не возили как товар или сырье, они могли «в карманах заваляться» у человека, который в Византии бывал сам.
Еще интереснее погребение номер 7, открытое одновременно с предыдущим, летом 2008 года в ходе охранных археологических раскопок и расположенное в 14 метрах от него. В нем находились останки девочки возраста от трех до восьми лет (очень плохо сохранившиеся). И тем не менее для этой девочки была сооружена погребальная камера вполне взрослых размеров – 3.40 на 2.20 м, стены ее были обшиты деревом, настлан деревянный пол. Тело лежало в сундуке, игравшем роль гроба, покрытом тканями. На голове девочки было очелье, сверху и снизу обрамленное златотканой тесьмой (похожую тесьму на женских головных уборах много раз обнаруживали в погребениях шведской Бирки). К тесьме крепилось височное кольцо из золота с нанизанной стеклянной бусиной, завязанное характерных узлом, у археологов называемым «скандинавским». Найдены, среди прочего, остатки деревянной чаши, украшенной серебряными с позолотой оковками, деревянное блюдо и маленькое деревянное ведерко с железными оковками и шумящими привесками в виде железных колечек. Такое ведерко относят к пиршественной, ритуальной утвари, где оно играло заодно роль своеобразного музыкального инструмента.
Этот «пиршественный набор» – не просто «на тот свет со своей посудой», его наличие обозначает очень важное явление. Принадлежности пира брали с собой на тот свет древние вожди Севера еще до эпохи викингов – как показатель высокого статуса. Пир у древних германцем был важным ритуалом, выражавшим связи вождя с подчиненной ему общиной: это и ранняя форма сбора дани, и совместное жертвоприношение. На пиру у Одина прислуживают валькирии, и всякая знатная женщина, управляющая пиром, уподобляется валькирии и проводит ритуал, подтверждавший и ее высокий сакральный статус.
Но то, что меня здесь более всего поразило, – найден бронзовый вертлюг, часть снаряжения хищной птицы во время соколиной охоты. А соколиная охота, как известно, в средневековье являлась привилегией только высших слоев знати. Датируется погребение последней четвертью Х века.
Ученые могут делать лишь общие выводы о «значительном социальном статусе погребенной девочки в сообществе, оставившем псковский старовознесенский могильник»[12 - Стр. 323.]. Но для меня, поскольку я не связана строгими правила научных выводов, очевидно, что статус девочки был наивысшим – княжеским. Размеры камеры, золотые украшения (а золото в раннем русском средневековье не просто ценность, но и немалая редкость), «пиршественный набор», снаряжение соколиной охоты – и все это для ребенка не старше 8 лет, для девочки! Никто, кроме княжны, с рождения предназначенной быть хозяйкой «медовой палаты» и имеющей наследственный статус земной валькирии-жрицы, не мог все это получить с собой на тот свет.
Погребение «девочки с соколом» относится ко времени уже после смерти княгини Ольги (это поколение ее внуков). И вот, вспомнив мужчину из погребения 6, мы на этих двух примерах видим целую семью (Старовознесенский могильник, скорее всего, родовая усыпальница), на протяжении всего Х века занимавшую высокое положение в городе и имевшую связи на высшем уровне с другими центрами Руси, Швеции и даже Византии. Это уже ярко характеризует если не семью, то, по крайней мере, среду, из которой Ольга вышла. Родственную связь этих людей с Ольгой мы не можем считать за факт, хотя в защиту этой версии тоже есть кое-что – мы вернемся к этой теме чуть позже.
Некоторые признаки указывают на то, что Старовознесенский могильник принадлежал представителя присланной из Киева «администрации» (в том числе ее детей), «скандинавов южной волны»[13 - «Жители Пограничья», С. Салмин, Е. Салмина.]. В пользу этой версии говорит отдаленность могильника от города (на тот момент), ограбление одной из могил сразу после сооружения, наборные пояса – отличительный признак киевской дружинной культуры. Современная наука уже располагает техническими возможностями довольно точно установить место рождения людей, умерших тысячи лет назад. Возможно, когда-нибудь происхождение «старовознесенской фамилии» будет выяснено точнее. Но и так очевидно, что эти люди, занимавшее высокое положение в Пскове, связаны и со Скандинавией, и с Киевом. Кем бы ни была Ольга по отношению к ним – родственницей, или госпожой, или то и другое, – связь, установленная через ее брак между Псковом и Киевом, была отнюдь не случайна, и в обоих городах одновременно происходили те же самые общественные процессы.
Откуда взялась «весь, зовомая Выбуто» как уточненное место рождения Ольги? Сама эта весь упоминается впервые во 2-й Псковской летописи (список конца XV века):
«…приидоша новгородци ко Пскову ратью… побегоша прочь… И тогда убиша копорскаго Иоана под Олгиною горою, а инех многых убиша на Выбуте…»
Здесь пока лишь пример «ольгинской топонимики», расположенной неподалеку от Выбут. Связь между ними впервые устанавливается в Псковской редакции жития княгини Ольги (около 1553 года):
«…великая княиня Олга руская родися во Плесковъскои стране, в веси, зовомыя Выбуто».
Вероятно, благодаря топонимике (Ольгина гора) предание к XVI веку установило связь между Выбутами и Ольгой, а из местного предания эти сведения попали в Псковскую редакцию жития. А уж оттуда – в Степенную книгу.
Пребывание части псковской знати именно в этом месте легко объяснить: близ Выбутского погоста находился брод на реке Великой, единственный на большом протяжении, стратегически важная точка, которую надо было контролировать. Вполне естественно было поместить туда какой-то отряд под командой представителя правящего рода, у которого и появилась дочь, способная послужить фигурой в политических играх будущего.
Выбуты не раз исследовались археологами (начиная с 1878 года). Изучалось селище на мысу между Великой и впадавшим в нее ручьем, которое было непрерывно заселено начиная от второй половины I тысячелетия до нашей эры – к этому времени относятся осколки лепных сосудов. Древнейшие погребения в близлежащем могильнике датируются I–II веком нашей эры, то есть почти за тысячу лет до Ольги (правда, они не славянские, имеют аналоги в Эстонии). Есть и погребальные сооружения Х века – курганная усыпальница с несколькими захоронениями и жертвенником «нашего» времени, то есть второй половины Х века. Таким образом, поселение Выбуты действительно существовало и при Ольге, и задолго до нее, поэтому нет материальных препятствий к тому, чтобы она действительно происходила отсюда. Площадь же проведенных раскопок составила всего 1 процент культурного слоя – можно надеяться, что со временем мы узнаем больше.
Мы не можем сказать, в каком отношении Ольга стояла к псковской власти – скорее всего, она каким-то образом принадлежала к этой династии, и брак ее с Игорем был браком династическим. Во всяком случае, факт, что во времена Ольги Псков был достаточно зрелым, во всех отношениях, городом, чтобы иметь некую собственную политическую жизнь и политический вес. Какова была его политическая жизнь – нам неизвестно. Об отношениях Пскова Х века к княжеской власти – какой бы то ни было, в источниках ничего нет. Часто делаются предположения, будто он был подчинен Новгороду, но в это сложно поверить: к этим же самым датам, которые показывает анализ построек псковского детинца, то есть 930-940-м годам, в Новгороде относятся самые первые мостовые. Новгород намного моложе Пскова, в середине Х века он только-только зарождался, а свое главенствующее положение занял много времени спустя.
Поскольку в районе Пскова славянское население к Х веку жило уже несколько столетий, вполне можно предположить, что здесь имелась какая-то своя правящая династия. К тому времени плесковичи совершили уже немало славных дел: остановили продвижение на запад ильменских словен (те дошли только до междуречья Шелони и Черехи), подчинили эстонскую чудь, жившую на западном берегу Чудского озера. Едва ли все это можно было сделать без собственной руководящей руки. Судьба псковской династии неизвестна, но в той или иной мере она пережила сращение со скандинавами: возможно, некие вожди из заморья захватили здесь власть, возможно, поступили на службу к псковским князьям, а может, путем заключения браков срослись с ней.
Заметим, что это «приведе собе жену от Плескова, именем Ольгу» является первым упоминанием Пскова в летописи. Возможно, при помощи этого брака и были установлены какие-то союзнические отношения между псковской династией (славянской? скандинавской?) и Олеговой (либо уже Игоревой) державой со столицей в Киеве, ввиду чего Псков попал в орбиту киевских интересов и стал известен киевским преданиям. Причин для этого союза можно подобрать много: например, Псков контролировал другой, помимо волховско-ладожского, выход в Балтийское море. Но могло быть и наоборот: этот брак был следствием каких-то уже налаженных отношений. Следы присутствия скандинавской верхушки в Пскове могут указывать на какие-то более ранние связи, родственные либо союзные, между здешними владыками и теми, которые в это же время сидели в Рюриковом городище (тогда оно называлось иначе), в Ладоге, в Гнездово (тогда этот пункт тоже носил иное, неизвестно нам название), Витебске, Чернигове, Киеве и прочих ключевых точках великого торгового пути из Балтики на Черное и Каспийское море. Историк, увы, здесь ничего точнее сказать не может, но вот для романиста здесь таится богатейший выбор сюжетных возможностей: в попытках воссоздать обстоятельства войны и мира, приведшие к браку псковской княжны (наследницы?) и киевского наследника престола (либо уже молодого князя), можно придумать много всего интересного… Но уж точно не «на охоте заблудился» (об этом позже).
На связи с древнерусской знатью скандинавского происхождения указывает и второй твердый факт – имя нашей героини. Оно, разумеется, тоже подвергалось многочисленным толкованиям и попыткам объяснить его как-то иначе, найти ему источник в славянских языках (со смыслом «молодое пиво», например). Я взялась за эту работу не для того, чтобы утверждать «норманнскую теорию» в вульгарном ее понимании, ущемляющем национальное достоинство славян и русских, однако скандинавская этимология этих имен – Олег, Ольга, Игорь, – остается господствующей. Для начала скажем, что имена Хельги\Хельга имеют в самих скандинавских источниках очень древнюю и славную историю. Имя «Хельги» в разных справочниках часто переводят как «святой», но это не совсем верно. Не «святой», а «священный», «посвященный богам». Есть версия, что в глубокой древности ритуальное имя Хельги присваивалось конунгу, выбранному в жертву. В «Старшей Эдде» есть такой герой:
«У Хьёрварда и Сигрлинн был сын, высокий и красивый. Он был молчалив. У него не было имени. Однажды он сидел на кургане и увидел, что скачут девять валькирий, и одна из них была самой статной»…
Валькирия по имени Свава дала ему имя Хельги; они обручились, но вскоре Хельги погиб. В этом сюжете буквально все намекает на какие-то очень архаичные ритуалы: молчаливость и безымянность главного героя, его сидение на кургане – что делается в целях общения с тем светом; к нему является посланница бога мертвых (Одина), дает ему имя «посвященный богам», и вскоре он расстается с жизнью. Обручение с «избирающей павших» в данном случае – прямая метафора смерти.
Ко времени жизни княгиня Ольги эти ужасы, конечно, уже остались далеко позади, но имя Хельги было распространено в скандинавских королевских династиях начиная с их (династий) легендарных времен. Например, в «Саге об Инглингах» упомянут Хельги конунг, сын Хальвдана, правивший в Хлейдре (остров Зеландия).
Как отмечает Е. А. Мельникова, в текстах, отражающих традицию примерно до 1000 года, насчитывается около 10 персонажей, носивших имя Хельги, причем почти все они связаны со скандинавским героико-эпическим контекстом. «…личное имя Хельги/Хельга в дохристианское время имеет специфическое распространение: оно отмечается прежде всего в именослове Скьёльдунгов – легендарной династии правителей о. Зеландия с центром в Лейре, которые стали героями разветвленного цикла героико-эпических сказаний, а также в других циклах и сюжетах древнескандинавского эпоса, происхождение которых может быть связано с датским и норвежским культурным ареалом. Лишь в редких случаях оно встречается вне героико-эпического контекста и принадлежит, возможно реально существовавшим лицам – региональным правителям в Дании и в Норвегии, чьи кланы не находились в родстве со шведско-южнонорвежской династией Инглингов.
Очевидно, что в древнегерманском и древнескандинавском дохристианском мире имя Helgi/Helga не принадлежало к числу рядовых, обыденных имен. Им могли обладать прежде всего представители знатных родов, т. е. оно относилось к сравнительно небольшой категории «княжеских» имен (ср. такие имена как Hаkon, R?gnvaldr, Yngvarr и ряд других) (курсив мой – Е.Д.). Имя предполагало «героичность», доблестность его носителя и отсылало к представлениям о сакральности конунга как обладателя удачи (хамингьи), олицетворения успеха»[14 - Мельникова Е. А. Ольгъ/Олег Вещий. К истории имени и прозвища первого русского князя. Оп.: Ad fontem. У источника. Сб. ст. в честь С. М. Каштанова. – М.: 2005.].
Таким образом, мы видим, что и место рождения Ольги, и само ее имя дают основания причислять ее к правящей псковской династии скандинавского происхождения. Дочь незнатного десятника с Гончарной улицы не могла бы получить священное королевское имя. Но – это важно, – из этого не следует, будто она и ее родные были или считали себя шведами или датчанами. Имя – это имя, не меньше, но и не больше. Во-первых, нося скандинавское имя, она сама могла иметь происхождение как минимум смешанное. А во-вторых…
Здесь нам нужно сделать еще одно отступление научного характера. Если сам факт скандинавского происхождения имен первых князей был установлен давно, то в последние годы ведутся исследования, которые показывают – все еще интереснее. Зафиксированные письменными источниками (собственно древнерусскими, скандинавскими и греческими) имена русов-варягов и термины позволяют предполагать, что выходцы из Скандинавии, жившие в Восточной Европе в IX–X веках, имели свой диалект, отличный от «нормального» древнесеверного языка. В их наречии, за время пребывания в славяноязычной среде, неизбежно должно были накапливаться специфические черты. Некоторые «восточнославянизмы» в языке скандинавов на Руси не раз отмечались исследователями, например, значение древнескандинавского «гард» – город, несвойственное северному языку как таковому и развившееся под влиянием славянского «город». Древнеисландское «грикк» (грек) возникло под влиянием славянского слова, и это можно объяснить через посредничество восточноевропейских двуязычных скандинавов, среди которых это слово было наиболее употребимо (ибо через славян скандинавы попадали к грекам). Термин «варяг» тоже бытовал в среде восточноевропейских скандинавов, заметно отличаясь от древнескандинавского «вэрингиар» – «скандинавские воины на византийской службе». А значит, не исключено существование диалекта, в котором древнескандинавское «вэринг» еще в первой половине IX века изменило звучание и тогда же оказалось заимствовано восточными славянами. Взаимодействие этих трех вариантов (древнескандинавского, славянского и греческого) дает возможность нащупать важную черту языковой ситуации в Восточной Европе в IX–X вв. Скандинавская по происхождению социальная верхушка на Руси того времени была двуязычна, что вполне естественно. Из их родного скандинавского языка в язык их славянского окружения шел ряд заимствований (имена, социальные термины), и сами они начинали употреблять эти слова в их новом, местном, ославяненном варианте. Хотя само их наречие оставалось германским. Сюда относится и княжеское имя Ингвар\Ингер\Игорь, и «скатт» (серебряная монета) – русское «скот» (деньги)[15 - Статья А. В. Назаренко, «Игорь, варяги и др. – о вероятных ассимилятивных процессах в языке восточноевропейских скандинавов Х в.»].
