– Нет, – возразила его жена, – не в этом дело. Просто ей одиноко. Похоже, она к этому привыкла и ничего другого не ждет, но это ее не радует. Вот почему она такая. Это у нее меланхолия.
– Она даже с деймоном своим почти не разговаривает, – заметил Редж. – Как будто каждый сам по себе.
– А каким счастливым она была ребеночком! Все смеялась, пела, веселилась… Хотя, конечно, это было до того, как… ну, ты знаешь.
– До того, как Малкольм ее увез. Ну, что тут скажешь. Он ведь и сам после этого изменился. И Элис тоже.
– Но они-то были куда старше! На них это не могло не сказаться. А она – что взять с младенца? Они в этом возрасте ничего не помнят. А вот поди ж ты, и она изменилась. Ну и потом, нехорошо с ней обошлись в этом колледже! Это же ее родной дом, могли бы и позаботиться о ней как следует. Так что ничего странного, что она немного грустит.
– Интересно, а родственников у нее нет? Малкольм говорит, что и отец, и мать у нее давно умерли.
– Может и есть какие-нибудь дядья да тетки, но я бы на них не рассчитывала, – проворчала миссис Полстед.
– Почему?
– Да потому, что они давным-давно должны были ее разыскать и забрать! Разве это дело, чтобы девочка росла среди ученых стариков?
– Ну, значит, им на нее плевать. Коли так, оно и к лучшему, что не разыскали.
– Надо думать, – сказала его жена. – Но знаешь, что я тебе скажу: она девушка работящая! С делами Полины управляется быстрее и лучше, чем сама Полина. И если я не найду Лире другую работу, Полина расстроится.
– Но ведь ей не обязательно работать! Она может просто пожить у нас, как гостья. Мы будем только рады, уж я-то точно.
– Да и я тоже, милый, но это не для нас нужно, а для нее. В колледже ей, конечно, задают домашнюю работу, но это не то. Ей важно быть полезной. Вот я и пытаюсь придумать, чем ее занять. Поручить ей такое, чем было бы некому заняться, кроме нее.
– Да, наверно, ты права. Надо подумать. Доброй ночи, солнышко.
И он повернулся на другой бок. А миссис Полстед еще минут пять читала детективный роман, но потом почувствовала, что глаза слипаются, и погасила свет.
* * *
Ханна Релф не догадывалась, что на самом деле Лира все-таки пыталась освоить новый метод работы с алетиометром. Метод этот не был широко известен – работу с алетиометром почти не обсуждали публично, – но в узких кругах специалистов он вызывал бурный интерес.
Инструмент, которым она пользовалась, Малкольм когда-то нашел в рюкзаке Джерарда Бонневиля и сунул в сверток одеял, в котором лорд Азриэл передал Лиру магистру Иордан-колледжа. Когда Лире исполнилось одиннадцать, магистр отдал ей этот драгоценный прибор, и с ним Лира отправилась в свое великое путешествие – на Север и дальше, в другие миры. Поначалу она работала с ним, пользуясь только интуицией, и все получалось само собой. Однако вскоре эта способность пропала: Лира разучилась видеть связи и подобия за символами на шкале, которые прежде раскрывались перед ней так легко и ясно.
Пережить потерю этого дара было нелегко. Утешением, хотя и слабым, служила мысль о том, что усердная учеба снова даст ей возможность понимать алетиометр – хотя бы отчасти; но все равно она не сможет обходиться без книг, в которых запечатлены открытия многих поколений, веками накопленные знания о символах и возможных связях между ними. Какой ужасный контраст! Словно ты когда-то умел летать, как ласточка, но утратил крылья, а взамен получил пару костылей, чтобы хоть как-то ковылять по земле.
И это тоже было одной из причин ее меланхолии. Миссис Полстед не ошиблась: Лира действительно пребывала в меланхолии, а с тех пор, как испортились отношения с Паном, ей не с кем было об этом поговорить. Какой абсурд: они были единым существом, но при этом больше не могли нормально разговаривать друг с другом! Даже просто находиться рядом молча, и то было нелегко. И Лира все чаще ловила себя на том, что шепотом беседует с призраком, со своей фантазией о том, каким сейчас стал Уилл в своем чужом, недосягаемом мире.
Не удивительно, что новый способ обращения с алетиометром ее заинтересовал: это была отличная возможность отвлечься. Методика передавалась из уст в уста. Никто не знал, с чего все началось и кто это придумал, однако ходили слухи о невероятных научных прорывах, о настоящей революции в теории, о сенсационных случаях толкований без помощи книг. Выходит, книги не нужны, они просто лишние! И Лира втайне от всех начала экспериментировать.
На вторую ночь своего пребывания в трактире «Форель» она сидела в постели, опираясь на подушку, согнув колени и подоткнув со всех сторон одеяла. Алетиометр покоился в ее ладонях, сложенных чашечкой. Низкий скошенный потолок, обои в мелкий цветочек, ветхий коврик на полу у кровати – все было необычайно уютным и как будто давным-давно знакомым, а от мягкого желтого света нефтяной лампы казалось, что в комнате гораздо теплее, чем показывает термометр. Пан сидел под лампой; в старые добрые времена он бы свернулся теплым клубочком у Лиры на груди.
– Что ты делаешь? – спросил он.
В его голосе слышалась враждебность.
– Собираюсь снова опробовать новый метод.
– Зачем? В прошлый раз тебе от него стало плохо.
– Я хочу его исследовать. Открыть что-то новое.
– Мне этот новый метод не нравится. Не надо больше так делать.
– Но почему?
– Когда ты так делаешь, ты как будто пропадаешь. Я перестаю понимать, где ты. И мне кажется, ты и сама этого не понимаешь. Тебе не хватает воображения.
– Что-о?
– Будь у тебя побольше воображения, было бы не так плохо. Но…
– Да что ты говоришь?! С чего это ты решил, что у меня нет воображения?
– Я просто хочу сказать, что ты пытаешься от него избавиться и жить без него. А всё эти книги! Одна говорит, что его не существует, другая – что даже если и так, все равно неважно.
– Да нет же, нет…
– Ну, если тебя не интересует мое мнение, то и не спрашивай.
– Но я не… – Лира не знала, что сказать. Этот разговор выбил ее из колеи. А Пан бесстрастно смотрел на нее и ждал, что она скажет дальше. – Что же мне делать? – наконец воскликнула она.
Она имела в виду, что ей делать с Паном, как им все исправить. Но Пан понял ее иначе.
– Ну, предполагается, что нужно дать волю воображению, – ответил он. – Но для тебя это не так-то просто, да?
– Я не… на самом деле я… Слушай, Пан, я просто не понимаю, о чем ты. Мы как будто говорим на разных языках. Я не вижу связи…
– А кстати, что именно ты хотела посмотреть?
– Теперь уже и не знаю. Ты меня запутал. Но что-то где-то не так. И я хотела посмотреть – может, удастся выяснить, что именно.
Пан отвел глаза и медленно поводил хвостом из стороны в сторону, а потом просто отвернулся, запрыгнул на обитое ситцем кресло и уснул, свернувшись калачиком.
Значит, ей не хватает воображения? Она пытается от него избавиться? Ни разу за всю свою жизнь Лира не задумывалась, как у нее обстоят дела с этим качеством. А если бы задумалась, то, пожалуй, и признала бы, что за эту сторону ее личности отвечает, скорее, Пан, потому что сама по себе она была практичной, здравомыслящей, приземленной… Но откуда ей это было известно?
Все дело в том, что такой ее считали другие – или, по крайней мере, обращались с ней так, как если бы она была именно такой. У нее были друзья, которым, по ее мнению, воображения хватало: они были остроумными, говорили всякие удивительные вещи или много мечтали. Неужели она не такая? Очевидно, нет. Но кто бы мог подумать, как обидно будет услышать, что у нее нет воображения!
Правда, Пан сказал, что все это из-за тех самых книг. И действительно, «Гиперхоразмийцы» так и сочились презрением ко всем, у кого была художественная натура, кто сочинял стихи и говорил о «духовном». Значит, Готфрид Бранде подразумевал, что воображение и впрямь бесполезно? Лира не помнила, говорил ли он об этом прямо… Надо будет полистать книгу, проверить. Что до Саймона Талбота и его «Вечного лжеца», то его воображение было выставлено напоказ – и сводилось к очаровательным, но бессердечным играм с правдой. Это ошеломляло, кружило голову. Начинало казаться, что никакой ответственности вообще не существует, нет никаких последствий и бесспорных фактов.
Лира вздохнула. Она по-прежнему держала алетиометр в ладонях, рассеянно поглаживая большими пальцами его рифленые колесики, наслаждаясь знакомой тяжестью увесистого прибора, поворачивая его из стороны в сторону и любуясь бликами света на блестящем корпусе.
– Ну что ж, Пан, я пыталась, – сказала она вслух, хотя и очень тихо. – И ты тоже пытался, сколько мог. Но продолжать ты явно не можешь. Хотя на самом деле просто не хочешь. И что же мы будем делать? Так жить нельзя. Почему ты меня так ненавидишь? И почему я тебя ненавижу? Почему мы не можем просто быть вместе?
Ей уже расхотелось спать. На душе было тяжко, и сна ни в одном глазу.
– Ну ладно, – прошептала она. – Теперь уже неважно.
Она выпрямилась и сосредоточилась на алетиометре.
Между новым методом и классическим существовало два основных различия. Первое было связано с исходным положением стрелок на шкале. Классический метод требовал формулировать вопрос, направляя три стрелки на три разных символа, тем самым точно очерчивая суть проблемы. Новый же метод предлагал толкователю выбрать один-единственный символ и направить на него все три стрелки. Те, кто прошел классическую подготовку, считали, что это грубое нарушение традиций, не дающее надежных результатов. Треугольник, образованный тремя стрелками, служил прочным основанием для последовательной и методичной работы, тогда как одна-единственная опора, на которую толкователь рассчитывает при новом подходе, порождает дикий и непредсказуемый хаос значений, потому что игла начинает стремительно метаться между символами.
Второе различие было связано с настроем самого толкователя. При классическом подходе требовалось сосредоточенное, внимательное и, вместе с тем, расслабленное состояние ума. Научиться этому было непросто. К тому же часть внимания нужно было оставить для обращения к книгам, в которых описывались многочисленные значения каждого символа. Сторонники же нового метода утверждали, что книги вообще не нужны. Толкователь не должен ничего контролировать, а должен войти в состояние пассивного созерцания, когда нет ничего определенного и все возможно в равной степени. Именно поэтому и Ханне, и Лире пришлось остановиться почти сразу, едва они начали экспериментировать с новым методом. Обеих ужасно укачивало. И теперь, сидя в кровати и размышляя об этом, Лира вдруг засомневалась.
– А что, если все пойдет не так? – прошептала она. – Что, если я заблужусь и не смогу вернуться?
Да, такой риск существовал. Без твердой опоры, без прочного якоря можно было запросто утонуть в этом бушующем море.
С отчаянной решимостью и вместе с тем не без опаски Лира повернула колесики и установила все три стрелки на одном символе – лошади. Почему именно лошадь, она не знала. Затем крепче сжала в руках алетиометр и закрыла глаза. Ее сознание устремилось вглубь, словно ныряльщик, прыгнувший с высокого утеса.
– Не ищи твердой почвы… войди в поток… слейся с ним воедино… пусть он проходит сквозь меня… волна за волной… нет ничего определенного… все подвижно… – бормотала она себе под нос.
Символы со шкалы алетиометра неслись на нее и пролетали мимо, накатывали снова и исчезали. Она то падала головой вниз, то взмывала ввысь, то рушилась в какую-то ужасную бездну. Образы, которые она полжизни знала как свои пять пальцев, то превращались в нечто пугающее, враждебное, то исчезали, растворялись в тумане. Лира расслабилась, отдалась потоку. Она плыла и парила, кувыркалась, падала и вновь поднималась. Она ни за что не держалась. Стало темно, а затем вспыхнул ослепительный свет. Она стояла на бесконечной равнине, покрытой окаменевшими символами со шкалы алетиометра, в небе сияла огромная луна. Миг, и все изменилось. Ее окружал непроглядный лес, со всех сторон доносились звуки – звериный рев, человеческие вопли, шепот испуганных призраков. Стебли плюща дотянулись до неба, оплели солнце и стащили его вниз, на поляну, где храпел и рыл копытом землю разъяренный черный бык. Сквозь все это Лира плыла без остановки, бесцельно, отрешившись от всех человеческих чувств. Сцена за сценой – банальные, нежные, ужасные картины – разворачивались перед ней и гасли вновь, а она наблюдала за всем с интересом, но бесстрастно. Возможно, она уже спит и видит сон? Или это неважно? Но как отличить важное от случайного и бессмысленного?
– Я не знаю! – прошептала она.
Накатила тошнота и ужасная слабость – неизбежные последствия работы по новому методу. Отложив инструмент, Лира сделала несколько глубоких вдохов, и ей стало легче.
«Должен быть способ получше», – подумала она. Наверняка происходило что-то важное, вот только трудно было понять что. А о чем бы она спросила, если бы под рукой были книги и можно было бы узнать у старых мастеров о том, как лучше сформулировать вопрос и истолковать ответ? Конечно, о той кошке, которая ей недавно приснилась! Действительно ли это деймон Уилла и если да, то что это значит?
От этой мысли ей стало не по себе. Тотальный скептицизм, которому ее научили Бранде и Талбот, каждый по-своему, запрещал придавать значение миру снов и оккультных явлений. Это все детские забавы, бесполезный вздор. Но разве алетиометр – не врата в этот самый мир? Лиру буквально разрывало надвое.
И все же… та кошка цвета тени на залитом луной газоне…
Лира снова взяла алетиометр и установила все три стрелки на птицу, которая обозначала деймонов вообще. Снова закрыв глаза, положила алетиометр себе на колени, придерживая его, чтобы не упал, но без малейшего напряжения. Вернуться в настроение сна, который она видела, оказалось нетрудно: оно и так постоянно напоминало о себе, витая вокруг, словно тонкий, едва уловимый аромат. Во сне кошка, которая подошла к ней, была спокойной и счастливой и подставила голову, чтобы Лира почесала ее за ушами. Ее шерсть будто искрилась и потрескивала от восторга. И Лира поняла, что этот деймон – Кирьява, и ей позволено прикоснуться к ней, потому что она любит Уилла, а если она здесь, то и Уилл должен быть где-то рядом…
Внезапно сцена изменилась. Лира, все еще во власти воспоминаний, очутилась в каком-то красивом доме, в коридоре с окнами, выходившими в узкий внутренний дворик, где под лучами зимнего солнца сверкал огромный лимузин. Стены коридора были выкрашены в светлый мучнисто-зеленый цвет – или казались такими в бледном свете зимнего дня.
И там тоже была кошка-деймон!
Или нет… обычная кошка, и на этот раз она сидела спокойно и просто смотрела на Лиру. Не Кирьява. В пылу надежды, смешанной с разочарованием, Лира бросилась к ней, а кошка повернулась и неторопливо двинулась к открытой двери. Лира пошла следом.
Стены комнаты были увешаны книжными полками, а за столом сидел молодой человек с алетиометром, и это был…
– Уилл! – воскликнула она.
Удержаться было невозможно. Она узнала эти черные волосы, эту крепкую челюсть и напряженные плечи… но в следующий миг юноша поднял голову, и она поняла, что это вовсе не Уилл, а кто-то другой – примерно ее возраста, тощий, злой и высокомерный. И его деймон – вовсе не кошка, а пустельга – сидел на спинке его стула и желтыми глазами таращился на Лиру. Куда же подевалась Кирьява? Лира огляделась по сторонам – кошка исчезла. Лиру и молодого человека, сидевшего за столом, осенило одновременно – вот только поняли они совсем разные вещи. Молодой человек узнал девушку, до которой так отчаянно хотел добраться его наниматель, Марсель Деламар, и которая присвоила алетиометр его отца. А Лира догадалась, что перед ней – изобретатель нового метода.
Не успел он подняться, как Лира вытянула руку и захлопнула дверь.
Моргая и тряся головой, она очнулась в теплой постели, в трактире «Форель». От пережитого чуда и потрясения она чувствовала себя совсем слабой. До чего же этот юноша был похож на Уилла! Какая радость вспыхнула в ее сердце в тот первый миг – и каким ужасным было разочарование! А за ним тотчас пришло тревожное удивление, когда Лира вдруг поняла: она знает, что это за место, и кто этот человек, и чем он занимается. Но куда же подевалась кошка? Что она вообще там делала? Пришла, чтобы проводить Лиру к этому юноше?
Она не заметила, что Пан сидит на кресле у кровати, напрягшись всем телом, и внимательно смотрит на нее.
Положив алетиометр на тумбочку, Лира взяла бумагу и карандаш. Торопясь, пока видение не поблекло в памяти, она записала все, что смогла. Пан наблюдал за ней минуту-другую, а затем опять тихонько свернулся клубком. Вот уже несколько ночей они не спали на одной подушке.
Пока Лира не закончила записывать и не выключила свет, он не шевелился, да и потом подождал, пока ее дыхание не стало глубоким и ровным, как и положено во сне. Вот тогда-то он вытащил маленький потрепанный блокнотик из большой книги, в которой сам же его спрятал, и, крепко зажав в зубах, прыгнул на подоконник.
Окно он осмотрел заранее: оно было не подъемным, а со ставнями, на простой железной задвижке, так что Пан мог открыть его без помощи Лиры. Миг – и он уже бежал по старым каменным плиткам двора; еще миг – и вспрыгнул на ветку яблони, а оттуда стрелой метнулся через газон, через мостик, на волю. Вскоре Пан уже мчался по широкому лугу Порт-Медоу к дальней звоннице часовни Святого Варнавы, смутно белевшей на фоне ночного неба. Он пробежал мимо дремлющих пони, и те встревожились во сне; возможно, среди них был и тот, которому Пан в прошлом году прыгнул на спину и вцепился когтями в шкуру, так что бедное животное пустилось с места в галоп, брыкаясь и вскидывая круп. В конце концов пони его сбросил, но Пан приземлился на все четыре лапы, хохоча от восторга. Это было одно из тех его приключений, о которых Лира ничего не знала.
Не знала она ничего и о блокнотике, который он нес в зубах. Эту записную книжку из рюкзака доктора Хассаля, заполненную именами и адресами, он утащил и спрятал, потому что увидел в ней кое-что, чего Лира не заметила. Сначала он хотел сказать ей, но потом понял, что время для этого неподходящее.
Он бежал и бежал – легко, бесшумно, без устали, – пока на восточной окраине луга дорогу ему не преградил канал. Пан переплыл бы его без труда, но не хотел рисковать блокнотом. Поэтому он повернул и помчался вдоль берега к мостику, за которым тянулась Уолтон-Уэлл-роуд и улицы Иерихона. Перебравшись на другую сторону, он сосредоточился: тут следовало соблюдать осторожность. Время было хоть и позднее, но несколько пабов все еще работали, а на каждом углу горели желтые фонари, так что спрятаться от глаз прохожих было негде. Поэтому Пан бежал по неосвещенной тропинке вдоль канала, бежал быстро, но часто останавливался, оглядывался и прислушивался, пока слева не показались ворота на железном засове. Ему они были не помеха, и через несколько секунд Пан уже стоял во дворе «Игл Айронворкс», и над ним возвышались громадные корпуса металлургической мастерской. Узкая тропа вела к таким же воротам в конце Джаксон-стрит, застроенной невысокими кирпичными домами, в которых жили рабочие из мастерской и соседнего издательства «Фелл-пресс». Неподалеку на улице беседовали припозднившиеся прохожие, и Пан остановился в воротах, в тени двух зданий. Наконец, собеседники попрощались; один скрылся за дверью своего дома, а другой, пошатываясь, двинулся в сторону Уолтон-стрит. Пан подождал еще с минуту, проскользнул в ворота и перемахнул через невысокую ограду перед последним домом.
Тут он припал к земле рядом с маленьким окошком полуподвала, тускло освещенным и таким пыльным и закопченным, что заглянуть внутрь было невозможно. Но Пан всего лишь прислушивался, и вскоре до него донесся хриплый мужской голос, обронивший пару случайных фраз. Отвечавший ему голосок был тоньше и музыкальнее.
Значит, они на месте и работают; это все, что ему нужно было знать. Пан постучал в окошко, и голоса тотчас умолкли. Бесшумной тенью Пан взлетел на узкий подоконник и посторонился, чтобы человек мог открыть окно.
Проскользнув внутрь, он спрыгнул на каменный пол и приветствовал кошку-деймона, такую черную, что, казалось, ее мех поглощает свет. В центре комнаты пылала большая печь, и жар от нее шел почти нестерпимый. Помещение казалось чем-то средним между кузницей и химической лабораторией. Стены и мебель потемнели от сажи, углы заросли паутиной.
– Пантелеймон, – кивнул человек. – Добро пожаловать. Давненько мы тебя не видели.
– Здравствуйте, мистер Мейкпис, – ответил Пан, для чего ему пришлось выпустить из зубов записную книжку. – Как ваши дела?
– Жужжим помаленьку, – пожал плечами Мейкпис. – Ты один?
Лет ему было около семидесяти. Лицо покрывали глубокие морщины, а кожу – темные пятна от старости или от въевшейся копоти. Пан и Лира познакомились с Себастьяном Мейкписом благодаря одному странному случаю с участием одной ведьмы и ее деймона. С тех пор они не раз навещали его и постепенно привыкли к его иронии, к неописуемому беспорядку в лаборатории, к его обширным познаниям в самых неожиданных областях и к терпеливой доброте его деймона, Мэри. Мэри и Мейкпис знали, что Лира и Пан могут разделяться. Ведьма, чей коварный план и стал причиной их знакомства, в прошлом была его возлюбленной, и он знал о том, что ведьмы это тоже умеют.
– Да, – ответил Пан. – Лира… спит. Я хотел спросить вас кое о чем. Извините, что помешал.
Мейкпис сунул руку в старую металлическую перчатку и поправил чугунок, стоявший на краю печи.
– Пусть греется, – сказал он. – А ты садись, мой мальчик. Поговорим, а я пока покурю.
Он достал из ящика стола короткую сигару и закурил. Пану нравился запах курительного листа, но сейчас он едва различал его в дыму и чаду лаборатории. Алхимик сел на табурет и внимательно посмотрел на гостя.
– Ну, и что это за блокнот?
Пан подобрал записную книжку и передал ее Мейкпису, а потом рассказал об убийстве и о том, что за ним последовало. Мейкпис слушал внимательно, а Мэри сидела у его ног, не сводя глаз с Пана.
– А спрятал я этот блокнот, – закончил Пан, – и принес сюда потому, что в нем есть и ваше имя. Это что-то вроде адресной книги. Лира его не заметила, а я заметил.
– Давай-ка посмотрим, – сказал Мейкпис и надел очки. Мэри запрыгнула к нему на колени, и они вдвоем углубились в изучение списка. Рядом с именем каждого человека, упомянутого в блокноте, был указан его адрес и имя деймона. При этом каждое имя и адрес были записаны другим почерком, и не в алфавитном порядке, а, как показалось Пану, в географическом, с востока на запад. Начинался список с какого-то места под названием Хварезм, а заканчивался Эдинбургом, и в нем были города почти всех европейских стран. Пан три или четыре раза тайком просматривал его, но так и не понял, какая связь между всеми этими людьми.
Но алхимик, похоже, искал в списке какие-то конкретные имена.
– Из Оксфорда никого, кроме вас, больше нет, – сказал Пан. – Я просто хотел выяснить, знаете ли вы про этот список. И зачем он составлен.
– Говоришь, тот человек умел отделяться от своего деймона?
– Именно это он и сделал – прямо перед смертью. Его деймон… Она взлетела на дерево, где я сидел, и попросила помочь.
– А почему ты не рассказал Лире об этом списке?
– Ну… Все никак не мог выбрать время.
