Я смотрела, как она выходит замуж за мужчину, которого я ненавидела, – а она любила, и это было вовсе не так ужасно, как мне представлялось. Я смотрела только на нее, жадно впитывая взглядом ее облик: рыжие волосы, уложенные в узел на затылке, бриллиантовое колье на шее, пышные белые юбки, длинную кружевную фату, – и радовалась вместе с ней. На свадебном банкете я переела, перепила и натанцевалась до кровавых мозолей и тем не менее чувствовала себя великолепно.
Как ни странно, мне даже понравилась речь Чарльза, честное слово. Я ожидала, что это будет тошнотворно, – думала, он станет говорить о непревзойденной силе своей любви, о крепости своих чувств, о том, как брак наполнит их отношения новым смыслом, – но все оказалось совсем не так. Он сказал, что никогда не встречал никого столь решительного, столь творчески одаренного, столь бесстрашного. Что немедленно, с первого же мгновения, едва только увидев ее, понял: она единственная в своем роде, особенная, не похожая ни на кого другого. То, что он говорил о ней, было чистой правдой, и я поймала себя на том, что против воли киваю.
Я ни разу не присела, до тех пор пока, уже далеко за полночь, большинство гостей не разъехалось. Музыканты складывали свои инструменты, две подружки невесты запихивали перебравших гостей в такси, которые должны были развезти их по домам. Официанты убирали оставшиеся бутылки вина и пива обратно в коробки, а распорядитель зала составлял в штабеля стулья. Двери оранжереи были распахнуты, и в еще не успевшем остыть воздухе пахло вечерней свежестью и пыльцой. Гирлянды, украшавшие сад, мерцали в темноте, и я поняла, что слегка пьяна, потому что огоньки выглядели смазанными, словно свет растекался за границы стеклянных лампочек и пачкал своей желтизной темноту.
Чарльз опустился на скамью рядом со мной и поблагодарил меня за мой вклад – он так и сказал «вклад», – и я на мгновение почти поверила в его искренность. Жилет на нем был расстегнут и болтался на плечах, грозя сползти; темно-синий галстук-бабочку он и вовсе где-то бросил. Мы стали смотреть, как Марни кружится на танцполе. Подол ее шелкового платья за день из белоснежного стал практически черным. Щеки ее порозовели, рыжие кудри выбились из прически и, влажные от пота, обрамляли лицо.
– Она – это что-то невероятное, правда? – сказал Чарльз.
Я кивнула.
Сейчас я до конца не уверена, что все происшедшее дальше было на самом деле, – со временем мои воспоминания утратили четкость и стали расплывчатыми. Не исключено, что это была злая шутка подсознания, которую сыграла со мной моя ненависть, – иллюзия, результат слишком большого количества шампанского и слишком большого количества злости. И все же я так не думаю.
Чарльз откинулся назад, прислонившись спиной к стеклянной стене оранжереи, и с удовлетворенным вздохом заложил руки за голову.
– Что-то невероятное, – повторил он снова.
С этими словами он опустил руки, и одна из них, очутившись у меня за головой, коснулась моей шеи сзади. Он притянул меня к себе и поцеловал в лоб. Губы у него были мокрые и блестящие, и, когда он отстранился, обслюнявленное место обожгло холодом.
– Мы – везучая парочка, – пробормотал он.
Язык у него заплетался. Я тоже многовато выпила, отрицать не стану, но он был совсем уж откровенно пьян, я никогда его таким не видела. Его левая рука скользнула по моему плечу к ключице, миновала подмышку. Я задержала дыхание и замерла. Я не хотела делать вдох, чтобы моя грудная клетка не расширилась, приблизившись к его ладони. Его кисть переместилась и застыла в дюйме от моей груди, пригвождая меня к скамье. Я не могла пошевельнуться, потому что при малейшем движении моя грудь неминуемо оказалась бы прижатой к его ладони, – и это прикосновение сделало бы вынужденный физический контакт еще более оскорбительным для меня.
Чарльз засмеялся хрипло и грубо.
– Ох, Джейн, – произнес он и кончиками пальцев провел по моему соску под желтым шелком платья.
Я опустила подбородок, невольно, как завороженная, глядя на свою грудь. Он вдавил в меня свою ладонь, а потом, уже убирая ее, на мгновение сжал мой сосок между большим и указательными пальцем.
Хотела бы я сказать тебе, что дала ему отпор. Хотела бы я, чтобы у меня хватило храбрости бросить ему вызов. Наверное, он был бы поражен – думаю, я сумела бы распознать искреннее изумление, – и тогда стало бы ясно: ничего не произошло, мне просто показалось.
Но я никак не отреагировала, так что теперь этого уже не узнаешь.
– Мне просто не верится, что все уже почти закончилось, – выдохнула Марни, присаживаясь рядом с нами и опуская голову ему на плечо. – Какой день! – добавила она. – Все прошло как нельзя лучше, правда же?
Чарльз неторопливо убрал руку. Она скользнула по моей шее, по плечам, осторожно удаляясь, пока наконец я не перестала ощущать его прикосновение. Между нами, словно демаркационная линия между враждующими государствами, появился промежуток, прослойка свежего воздуха, прохладного и желанного, как никогда.
– Все в порядке? – забеспокоилась Марни. – Что тут происходит?
Чарльз посмотрел на меня, и, если ты поверишь в то, что я протрезвела настолько, чтобы верно истолковать его взгляд, знай: он требовал от меня молчания.
– Ничего, – отозвалась я, незаметно отодвигаясь на другой конец скамьи, подальше от них, с этой их любовью. – Ровным счетом ничего.
Так я солгала Марни во второй раз.
Ты сама видишь, правда же, что у меня не было выбора? Что я могла сказать? В ответ на честное признание она почувствовала бы себя обязанной сделать выбор. Да что там говорить, я же была ради нее готова на все – безоглядно, чего бы это ни стоило, во что бы то ни стало. Тогда я считала, что это всего лишь манипулирование правдой, только бы Марни была счастлива, только бы ничто не омрачило ее счастья. Только бы защитить наши корни.
То, что я скажу сейчас, чистая правда. Тот день ни на йоту не изменил моих чувств к Чарльзу. Я ненавидела его многие годы, и тот день ровным счетом ничего не значил.
Наверное, жестоко говорить, что их любовь была самой оскорбительной, вопиющей, гнусной любовью из всех мне известных? Жестоко, я знаю. Но она рождала во мне омерзение. Я ненавидела его лицо, ненавидела эту вечную ухмылку, игравшую на его губах, эту нарочитость, с которой расширялась его грудь, когда он делал вдох, эту его манеру барабанить по столу пальцами, как бы говоря «вы мне надоели». Я ненавидела ощущение, вызванное его прикосновением сквозь тонкую ткань платья, но ненависть, что я испытывала ко всем прочим аспектам его существования, была ничуть не меньше.
Я с радостью вычеркнула бы его из своей жизни навсегда. Знаю, с такими словами мне сейчас надо быть осторожнее, потому что это звучит как намерение. Я же имею в виду, что рада была бы, если бы в наших историях никогда не было общих глав, если бы чернила его жизни не оказались на страницах моей и наши пути текли параллельным курсом, никогда не пересекаясь.
Но сожалею ли я о его смерти? Нет. Не сожалею.
Ни капли.
Ложь третья
Глава десятая
Я сказала ей, что ничего не произошло, ничего не случилось.
И сегодня больше, чем когда-либо, это кажется существенным, важной частью истории, твоей истории. Я не подразумеваю мотив – пожалуйста, не пытайся превратно истолковать мои слова, – но, когда происходит что-то неожиданное и пугающее, шаги, которые привели к этому моменту, предстают перед тобой в ином свете.
Кроме меня, только один человек знал о том, что произошло в тот вечер, один человек – и вот теперь ты. Ему – вернее, ей – я рассказала обо всем на следующий же день, задолго до того, как побоялась признаться, что между мной и Чарльзом когда-то было нечто большее, нежели «ничего».
Наутро после свадьбы я лежала в постели и делала вид, что голова у меня не раскалывается от боли, что я сейчас не отдала бы что угодно за стакан воды, что мне вовсе не нужно срочно бежать в туалет, что я в полном порядке… И тут в дверь позвонили.
Шторы были задернуты, но солнце пробивалось по краям тонкими полосками света, и в нем танцевали золотистые пылинки. Пол давно пора было пропылесосить, а может, даже и вымыть, но я знала, что не стану делать ни того ни другого. В спальне царил разгром, повсюду были разбросаны книги и журналы, но меня так мучило похмелье, что мне было все равно. На полу перед распахнутым шкафом валялась куча одежды – колготки вперемешку с джинсами и джемперами. У окна примостился колченогий деревянный стол, на нем громоздились стопки чистых вещей и постельного белья, а венчали все это великолепие лифчик и утягивающие трусы, которые я надевала накануне на свадьбу. Мое нарядное шелковое платье висело с обратной стороны двери в спальню. Под мышками темнели пятна пота, юбка местами была в каких-то белесых разводах, – видимо, я пролила на себя шампанское. В комнате стоял спертый, застоявшийся воздух, пахнущий сном и потом. Казалось бы, находиться здесь омерзительно, нестерпимо! И тем не менее все это было знакомо и привычно – и комната, и беспорядок, и запах.
Я замерла, как будто шорох постельного белья мог просочиться сквозь дверь моей спальни в коридорчик, а оттуда на лестничную площадку.
В дверь снова позвонили.
Потом послышались тяжелые удары – три, один за другим, – и хлипкая дверь заходила ходуном на своих петлях.
– Джейн?
Я немедленно узнала голос. Явилась Эмма, моя младшая сестра и моя полная противоположность. Между нами было даже больше различий, чем у меня с Марни. Если я – тьма, а Марни – свет, то Эмма совмещала в себе то и другое сразу. У нее были не только очень темные волосы и очень бледная кожа, она вся была соткана из противоречий: исключительно уязвимая и при этом неукротимая, перепуганная и вместе с тем отважная, надломленная и в то же самое время несгибаемая.
В дверь позвонили в третий раз. Эмма не отпускала кнопку звонка несколько секунд, так что трезвон разнесся по всей квартире.
– Я же знаю, что ты там! – крикнула она.
Я неподвижно лежала под одеялом, отказываясь пошевельнуться.
– Я принесла завтрак! – сменила тактику Эмма.
Она возвысила голос к концу фразы и слово «завтрак» практически пропела. Сестра знала, что зашла с козырей, и не просто с козырей, а с козырного туза, и знала, что я тоже это знаю.
По будням моя обычная утренняя еда – это миска с хлопьями. Как правило, я выбирала овсяные хлопья, которые на вид и вкус напоминали переработанный картон, размоченный в густом жирном молоке, по консистенции больше похожем на сливки. Как ни забавно, на вкус оно было менее сладкое, нежели его обезжиренная альтернатива. Впервые я попробовала его несколькими годами ранее, сразу же после гибели моего мужа, когда полностью отказалась от сладкого, пытаясь стать как можно тоньше, уменьшиться в размерах до самого доступного человеческому существу минимума. Это было ошибкой. Потому что никакие, пусть даже самые пустяковые, решения, принятые вследствие огромной потери, не могут быть разумными. Поэтому другие компромиссы – бурый рис, брауни из свеклы, отказ от фруктовых соков – были очень скоро позабыты.
Но по выходным мне всегда хотелось чего-нибудь сладенького.
– Чувствуешь запах круассанов? – продолжала искушать меня Эмма. – Свеженькие, только что из булочной. Объедение!
Она умолкла, прислушиваясь к тому, что делается за моей дверью. Я представила, как она стоит на вытертом серо-бежевом ковролине, под ярко-желтой лампой и переминается с ноги на ногу, теряя терпение и злясь на то, что ее игнорируют.
– Давай уже, Джейн! – закричала она. – Я не могу стоять у тебя под дверью весь день!
Я медленно уселась и, свесив ноги с кровати, сунула их в тапочки. Я любила сестру – правда, любила! – но с пониманием чужих границ у нее всегда было туго. Она не видела ничего ненормального в том, чтобы без предупреждения заявиться с утра пораньше и ломиться в квартиру, барабаня в дверь и крича, чтобы я ее впустила. Потому что мы с ней всю жизнь были в одной лодке и вместе справлялись со всеми тяготами, невзгодами и повседневными мелочами.
Впрочем, это не совсем точно. Вернее было бы сказать, что я постоянно тянула на буксире ее лодку. Я была для Эммы жилеткой, в которую она плакалась. Я была ухом, которое выслушивало ее признания, плечом, на которое она опиралась, рукой, за которую она держалась. Она изливала на меня все свои горести, пока ей не становилось легче. А дальше я несла и нянчила ее страхи вместо нее.
Так было всегда. Я страдала от недостатка родительской любви, а она, наоборот, от избытка, и, возможно, я удивлю тебя, если скажу, что и то и другое одинаково невыносимо. Ей, задыхавшейся в роли любимицы, было отчаянно необходимо личное пространство. И я стала ее союзницей, ее надежной гаванью.
Она нуждалась во мне. Тогда я не догадывалась, что и сама в ней нуждаюсь.
– Давай там, шевели уже ногами, а? – закричала она снова. – Я что, по-твоему, сама должна все это есть?
До меня донесся ее смех. Чувство юмора у нее было весьма своеобразным. Оно не переставало шокировать меня даже теперь, когда я знала все ее мысли, ее шутки, ее травмы.
Я накинула халат, завязала пояс. Халат был темно-фиолетовый, заношенный, ворсинки на рукавах там, где на них было что-то пролито, слиплись. Раньше он принадлежал Джонатану и мне был слишком велик. Плечевые швы болтались где-то между плечом и локтем, а подол доходил мне почти до пят. Джонатан надевал его по выходным, когда вставал пораньше, чтобы приготовить нам настоящий завтрак.
Я распахнула входную дверь. На Эмме был толстый темно-синий джемпер и мешковатые джинсы, открывавшие лодыжки. Ее белые носки не отличались от тех, что мы носили в начальной школе: плотные, с широкими резинками и вывязанными шишечками по краю. Короткое каре, обрамляющее узкое личико, доходило до линии острого подбородка.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=57397402&lfrom=174836202) на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
notes
Примечания
1
Мэлл – улица, соединяющая Букингемский дворец с Трафальгарской площадью. Традиционно служит местом финиша ежегодного Лондонского марафона.
2
Мой дом – твой дом (ит.).
