Пятьдесят свиданий с врагом
Елена Дженкинз
Тони был гордостью своего отца, Фрэнка Андерсона. Джун была неуверенной в себе девочкой-подростком, которой дали приют в богатом доме. Они могли стать семьей, а вместо этого стали врагами. Холодные встречи по праздникам – все, что осталось между ними. Но жизнь непредсказуема. Фрэнка Андерсона больше нет. А его завещание не будет вскрыто, пока Джун и Тони не помирятся. Для этого им предписано пятьдесят свиданий. Пятьдесят кошмарных дней до Рождества…
Глава 1
Джун. Сейчас
«Не бойся думать о прошлом, милая. Бойся забыть все хорошее вместе с плохим», – говорил Фрэнк.
В эту дождливую ноябрьскую пятницу Джун именно так и жила – прошлым.
Фрэнка больше нет. Погасли его добрые карие глаза, которые согревали лучше рождественского пламени из камина. Фрэнк больше не хмурился, плотно сжимая губы, когда она и Тони случайно попадались в разгар очередной ссоры. Не обнимал, когда мучили сомнения.
Он считал, что Джун и Тони однажды обязательно найдут общий язык, но они были глупыми и не научились дружить, даже ради лучшего-в-мире-человека. А теперь уже поздно.
Наверное, знай она с самого начала, что Фрэнк смертельно болен, то притворялась бы лучше, хотя бы попыталась – но опекун скрывал до последнего. Только полгода назад признался, что у него сердце может остановиться в любую минуту. Ему предлагали пересадку. Да, опасно в его возрасте, и все же шанс был. Но он отказался. Сказал, что именно в этом сердце живет память о его жене Иден, и с этим сердцем он умрет, пусть оно и ленится работать.
Фрэнк всегда был упертым в вопросах личной жизни. Тони в него пошел, такой же настойчивый.
Джун нахмурилась и поправила волосы, убеждаясь, что они лежат идеально ровно. Прямые темные пряди едва доходили до лопаток. Новая прическа. Непривычно.
Церемония прощания началась, а Джун продолжала топтаться на тротуаре. В Эдинбурге в эту пору года было сыро, но все так же сказочно красиво. Крик чаек со стороны залива пробивался даже через какофонию городской жизни, сливаясь с шумом автомобилей.
Джун одернула край черного жакета, провела ладонями по брюкам, разглаживая. В стройной, ухоженной студентке было не узнать ту нервную, ревнивую сиротку, которая боролась за место под солнцем в доме Фрэнка. Но чувствовала она себя сейчас именно так: напуганным ребенком; вход в часовню на окраине Эдинбурга отпугивал. Высокие резные двери с круглым тяжелым кольцом вместо ручки были закрыты. Джун всего-то нужно было подняться по ступенькам и зайти внутрь. Проводить Фрэнка в последний путь. А она не могла себя заставить.
Сотый раз за день полезла в карман жакета и вытащила бальзам для губ. Нервы ни к черту, губы пересыхали, как в пустыне. Джун было двадцать лет, а не пятнадцать, но волновалась сейчас не меньше, чем в тот далекий день, когда впервые ступила на землю поместья Иден-Парк.
Она закусила нижнюю губу до боли, сглатывая тревогу. Прикрыв глаза, потянула за металлическое кольцо на двери. Ну вот. Получилось. Дыши, Джун.
В часовне оказалось теплее, чем на улице, но она все равно передернула плечами, справляясь с дрожью.
– Наконец-то! – донесся вздох облегчения, и навстречу вышла Уитни, племянница Фрэнка. Джун виделась с ней пару дней назад, но подруга бросилась в объятия, словно сто лет прошло. – Я беспокоилась, что ты спряталась от нас.
– Ну что ты, как я могла. Это же Фрэнк… А Паркеры здесь?
– Нет, они в Италии. Прислали соболезнования.
На церемонию прощания собрались родственники, друзья, бизнес-партнеры. «Цвет» высшего общества шотландской столицы. «Цвет», в котором так и не нашлось места для Джун.
Она скромно шла вперед, здоровалась, принимала скупые, но искренние слова поддержки, ощущая себя чужой здесь.
А среди череды лиц, там, в первом ряду – он. Тони.
Сердце болезненно сжалось, но подойти к нему она не нашла смелости. Боялась, что разрыдается. Увидит холодные серые глаза – и выдержка треснет по шву. Потому что это невыносимо. Потому что они – два идиота.
Два законченных эгоиста.
Когда-то, в пятнадцать лет, Джун совершила ошибку, за которую поедала себя живьем. Зачем я свернула в проклятый магазин комиксов? Зачем?! Если бы вовремя пришла домой из школы, то остановила бы трагедию… До сих пор жила бы в Штатах. Все сложилось бы по-другому.
А сейчас, пять с половиной лет спустя, она сидела на скамье в нескольких шагах от Тони на похоронах лучшего-на-свете-человека и не могла простить себе, что довела отношения с единственным сыном Фрэнка до необратимой неприязни, когда нет желания даже пытаться что-то наладить. И посмотреть на Тони нет сил, с того кошмарного летнего дня, когда они перешли черту и сделали друг другу по-настоящему больно.
С тех пор они встречались только по большим праздникам в Иден-Парке, и все, на что хватало вежливости, – поздороваться с искусственной улыбкой, не глядя в глаза, и обсудить погоду в окружении общих знакомых.
Джун врала Фрэнку, доказывая, что помирилась с Тони, просто в учебу погрузилась с головой и нет времени чаще встречаться… Но опекун не мог не раскусить плохую игру: слишком очевидно.
Как это бессмысленно. Зачем, Тони, зачем? Почему из всех людей на земле ты один понимаешь, как мне плохо сейчас? А я даже посмотреть на тебя не могу, ведь станет только хуже.
Потому что стыдно. Перед памятью о Фрэнке чертовски, неимоверно стыдно…
Тони. Сейчас
Пришла все-таки. Думал, уже не объявится. Думал, сидит где-нибудь в кладовке и плачет о том, какая она бедная-несчастная.
Хватило бы совести в день чужих похорон только о себе и переживать.
…Как же она злила. Даже сегодня.
Ну посмотри ты на меня, Бэмби, хоть поздоровайся, не позорься перед родственниками.
Но она не слышала его молчаливого призыва. Старательно пялилась в пол и каждую минуту приглаживала волосы.
Волосы…
Зачем было обрезать? Вылизывать, как искусственные? Не умеет вести себя прилично, так надеется внешним лоском обмануть людей. Как всегда, держит окружающих за идиотов.
– Тони, ты в ней дыру прожжешь, – шепнула Уитни, и он тяжело сглотнул, сжимая челюсти. Зажмурился, потер уставшие глаза.
В свои двадцать один Тони ощущал себя стариком. Старше отца, которому исполнилось 50 в феврале.
Пятьдесят – счастливое число Фрэнка. По поводу юбилея тогда закатили шумную вечеринку в Иден-Парке. И Джун, как обычно, даже не заговорила с Тони, отделавшись сухой улыбкой и пустым безразличным взглядом. Ни разу не посмотрела на него за весь прием.
Не то чтобы он за ней следил. Просто проверял, адекватно ли себя ведет. С нее станется устроить истерику на пустом месте. Да и отец просил присматривать за этой… за ней, в общем.
Черт, Фрэнк, надеюсь, ты уже в раю. Обнимаешь маму, рассказываешь, каким был упрямым бараном, что отказался от пересадки сердца.
Тони знал о болезни отца с самого начала. Диагноз поставили три года назад. Сказали, Фрэнку недолго осталось, но он протянул гораздо дольше, чем пророчили врачи. Может, потому что жил в Иден-Парке, гуляя по Изумрудному саду и постоянно чему-то улыбаясь.
Фрэнку было что вспомнить. Тони поражался, сколько всего старший Андерсон успел в своей жизни.
И тем не менее. Подготовиться к смерти близкого человека невозможно. Это удар, который бесполезно блокировать, он проникает под кожу, как радиация. Разъедает, лупит по сердцу со всей дури.
…Да посмотри ты на меня, Джун!!!
И она будто услышала. Вздрогнула, выпрямив спину, и скомкав платок в руках, медленно подняла голову.
Тони даже дышать перестал. От презрения. От ярости… Да просто так, потому что день паршивый, как и все дни в течение последних лет.
Один короткий взгляд в знакомые глаза, и горло стянуло от сожаления, в груди кольнуло от тоски.
Джун, твою криминальную мать…
Как же он, черт возьми, ее понимал сейчас. Второй раз в жизни по-настоящему сочувствовал. И да простит его Фрэнк, но все, что сейчас хотелось, – подойти и взлохматить ее гребаные волосы, чтобы она наконец ожила. Чтобы бледное лицо залилось краской от возмущения.
Но она не дала возможности даже кивнуть в знак приветствия. Затравленно мазнула по Тони беглым взглядом и сразу отвернулась.
Джун никогда не умела держать лицо. Не умела и не научилась. Только волосы зачем-то выпрямила, и это до зуда в пальцах сейчас раздражало. Может, потому что ему не давала покоя двуличность Джун. Неужели она рассчитывает одурачить кого-то строгим видом смиренной девочки? Как была оторвой, так и осталась. Будто он не знал, что она крутит романы направо и налево в университете. В одном городе ведь живут. Он же не глухой.
Протянуть бы руку и сорвать с нее маску кротости. Содрать вместе с этой паршивой смиренностью, которая душила его сейчас, и закричать:
«Кому ты врешь, Джун? Кому?? Где ты раньше была вот такая, невинная и робкая? Куда, черт возьми, подевалась твоя честность, когда ты выставила меня исчадием ада перед Фрэнком? Ты не знала, что у него с сердцем проблемы, но я-то знал. И пришлось годами врать ему, что мы с тобой помирились, лишь бы он не нервничал… Век бы тебя не видеть, Бэмби. Тебя и твои прилизанные волосы…»
– Перестань таращиться на нее! – шикнула Уитни, и он отвел взгляд, буквально силой заставил. И сразу передернуло от озноба, холодом обдало. – Ты в порядке? – забеспокоилась она, и Тони кивнул, устало потирая глаза.
Все просто супер.
Супер-охренеть-как-плохо.
Все всегда было плохо, если рядом находилась Джун.
Джун. Пять с половиной лет назад
Перед тем, как переступить порог нового дома, она с минуту вытирала подошвы кроссовок, чтобы не дай бог не наследить. Погода была сухая, июльская, а мерещилась грязь. На обуви. На руках. На душе.
Какой же неказистой Джун выглядела со стороны, наверное. Бедный Генри, дворецкий. Он не знал, как угодить ей, потому что не привык к подросткам, питающимся фастфудом.
– Нет, я не хочу воды. Можно мне колы? – спросила она, когда ее со всем почтением усадили на роскошный бархатистый диван в главной гостиной особняка.
– Эм-м… боюсь, мисс, у нас нет колы. Могу предложить компот из вишни.
– Ничего себе. Вы сами его делали?
– Да, у нас в Речных садах растут вишневые деревья.
Джун присвистнула и сразу прикусила язык. Поправила воротник огромной рубашки, которую нашла среди вещей отца перед вылетом из Лос-Анджелеса, и выпрямила спину.
– Тогда мне компота, пожалуйста… э-э…
– Генри.
– …Генри.
Дворецкий мягко улыбнулся и ушел, а она, пунцовая от стыда, сидела и потела от ужаса. Казалось, что сейчас хозяева придут и слёту раскусят в щуплой девчонке ее – отброса общества. Выгонят пинком. И придется побираться по Америке, как хиппи в 60-х.
Джун все еще не была готова принять то, что произошло. Не могла. Просто не могла озвучить в своей голове трагедию, которая сломала на долгие годы. Которая перекрывала кислород, стоило только начать думать об этом. О том, что все могло быть иначе, если бы…
Если бы Джун не пошла в дурацкий магазин комиксов после школы, а сразу отправилась домой. Туда, где рушилась жизнь единственного человека, который ее любил.
Одна крошечная ошибка – и у Джун не стало дома.
Четыре недели в социальной службе прошли, как в едком густом тумане.
«Твои родители часто ссорились?»
Да, часто.
«Как думаешь, твоя мама выстрелила намеренно? Она угрожала раньше твоему папе?»
