Может быть, Беттельгейм прав. Как человек, который любит астрологию и магию всех видов, я знаю, что кириархия пыталась заставить меня отринуть мысли о магии слишком уж рано. Но он ошибался, когда в той же книге утверждал, что если однажды ребенка удачно убедили, что жизнь можно создать и «реальным способом», то ребенок забросит свои детские магические размышления. Что это за «реальный способ», о котором говорит Беттельгейм? «Реальный способ» означает, что мы отступаем. Нам положено игнорировать, что западная цивилизация построена на порабощении людей и разрушении природы. Нам положено пренебрегать этим фактом и устраиваться на хорошую работу – врачами, адвокатами, банкирами; а если нам не удается, то мы должны хотя бы попытаться и сочетаться браком с таким человеком. Нам положено игнорировать, что ледниковый покров тает, планета нагревается, а животы рыб полны пластика. Положено покупать больше барахла. Положено быть более рассудительными. Беттельгейм говорит: «С помощью своего социального, научного, технологического прогресса человек может освободиться от своих страхов и угроз своему существованию». Но когда нас поощряют быть рациональными, на самом деле нас частенько склоняют к большему индивидуализму. Нас поощряют видеть себя по отдельности, врозь, и соревноваться с остальными. А магия же, наоборот, учит нас связи, сотрудничеству; магия – процесс воссоединения вещей в целое. В конечном счете магия – это любовь.
Как и многие другие ведьмы, я была рождена восхищаться миром, наблюдая за лучистыми, взаимозависимыми духами камней, листьев, живых существ. Но, как и практически каждая ведьма, которую я знаю, в детстве я не столько изучала свое место в этой сети взаимосвязей, сколько была вынуждена признавать, что сила и свобода, которые в моем понимании были священными правами, данными при рождении, не признавались прочими представителями моего вида. Мне хотелось играть в волшебном саду Богини, восхищаться тому, как растут растения, встречать Ее созданий, танцевать в полях и петь у Ее алтарей. Но мир разочарований и его прихлебатели всегда вставали на моем пути.
Даже «Дисней», компания, которая вещает о своей приверженности к чародейству, рано научила меня разочарованиям этого мира. Я всегда начинала рыдать, когда мама Бэмби, объясняя малышу-олененку, почему им необходимо спрятаться, причитала: «Человек пришел в лес». Вскоре после этого маму Бэмби убивали, а лес пылал огнем. Оленятам рано приходилось познать, что «Человек» всегда вмешивается в существование лесных жителей в этом мире.
Мой первый опыт в начальной школе: «Человек» требовал, чтобы я принимала риталин[7 - Риталин – стимулирующее лекарственное средство, которое используется для лечения синдрома дефицита внимания и гиперактивности.]. «Человек» не хотел, чтобы я вызволила хомячка из его тюрьмы, он желал, чтобы я тихо сидела за партой под светом флуоресцентных ламп и смотрела учителю прямо в глаза. «Читайте вслух таблицу умножения, – приказывал «Человек», – повторяйте за мной: Джордж Вашингтон никогда не лгал… Теперь смотрите, как взрывается “Челленджер”[8 - Катастрофа шаттла «Челленджер» произошла 28 января 1986 года, когда космический челнок «Челленджер» разрушился в результате взрыва внешнего топливного бака на 73-й секунде полета.]». С раннего возраста я видела, как счастлив был «Человек», командуя, отдавая распоряжения, критикуя, диктуя правила и запреты или что-то утаивая от тебя, но, если ты сопротивлялся, ты объявлялся грубияном, бунтарем, неблагодарным. «Человек» считает, что ты должен больше улыбаться. «Человек» поставил мне диагноз «дислексия» и отправил меня во всевозможные коррекционные группы, потому что он был озабочен, что я не буду соответствовать его требованиям к академическому совершенству. «Человека» не волновало, что у меня имелись дела поважнее.
«Человек» удостоверялся, что на школьной лужайке проводилось достаточно соревнований, но он не видел королевства божьих коровок, процветающего в поникшей траве по краям площадки. Желтых цветов с прозрачными зелеными стебельками, которые мои прекрасные подружки-ведьмы жевали, жмурясь от удовольствия. Детство со сверстниками приносило мне утешение в этом враждебном мире. Например, Ванесса, стройная смуглая австрийка со страстью к состояниям измененного сознания, научила меня принимать чересчур горячую ванну, а затем падать на пол ванной комнаты, прижимаясь щеками к благодатному холоду плитки. Или Лея, великодушная, с широкими русскими скулами, подарила мне талисман – кроличью лапку, когда я потеряла свой возле ручья. Мы с ней провели бесчисленные часы, скрываясь под сводами сосен и взывая к феям, с наперстками, полными чая, и кислыми яблочными конфетами. Мы выряжались в костюмы, заворачиваясь в плащи словно нордические вёльвы – странствующие скандинавские жрицы. Мы гонялись за небесными светилами сквозь леса и колотили посохами по гранитным валунам позади ее дома, вызывая дожди. Еще я любила Ханну, худенькую и бледную, со скрипучим голосом. Мы разделяли абсолютно анимистическое убеждение, что наши мягкие игрушки устраивают пикники, стоит нам выйти из комнаты, посиделки с воздушными шариками, ленточками, песнями и даже карнавалами. Ханна усадила все свои игрушки в круг рядом с собой, когда среди бела дня какой-то незнакомец ворвался к ним в дом и изнасиловал ее бабушку в соседней комнате. И я, и мои друзья жили в зачарованном мире, но хитрый и зловещий «Человек» всегда тайно следил за нами по ту сторону наших окон.
Первые четыре года моей жизни мы с мамой были одни. Мы жили с серым полосатым котом по имени Спенсер в небольшом белом домике с маленьким крылечком, увитом лозами, на Персиковой улице, в Сан-Луис-Обиспо. Мать-одиночка, моя мама тяжело работала, чтобы нас содержать. Когда она была не на службе, то читала мне «Мифы Древней Греции» Д’Олера. Книгу, которая научила меня: на протяжении тысячелетий боги патриархального мира стремились истребить своих детей. Тем не менее я любила эти истории и поддалась соблазну назвать свою рыбку в аквариуме именем бога. Зевс, гуппи с красным хвостом цвета грозовых облаков, оправдывал свое имя. Он съел бы всех мальков, если бы я не отсадила их в отдельную емкость. Ирис[9 - Ирис, или Ирида, – древнегреческая богиня, вестница богов, богиня радуги.], моя радужная тетра, была названа в честь богини посланий; она плавала, мерцая, между водяными папоротниками и затонувшими листьями.
Ночами было иначе. Мне снились кошмары. Я была лунатиком. Моя мать находила меня на улице, блуждающую в одной только ночной рубашке. Мы живем на населенной призраками земле, в иллюзорном мире. Конкистадоры и колонизаторы проливали кровь коренных жителей, черные деяния преследуют многие американские семьи из поколения в поколение. Ребенком я была очень чувствительна к фантомам этой земли, призракам моих предков, тиранов и угнетенных.
В наиболее жуткие ночи я забиралась к маме в постель. Она пела мне колыбельные и рассказывала истории о волшебных мирах, о маленькой героине по имени Аманда, которая водила дружбу с драконами и могла съезжать с радуги вместе с Ирис, богиней посланий.
Как и было предсказано Беттельгеймом, когда я была в плену своего воображения, я чувствовала себя в безопасности. Опасность наступала, если я ощущала, что нахожусь в центре внимания сластолюбивого, бурлящего воображения нашей обыденной цивилизации. Человечество отвергло монстров, следящих за нами из-за каждого угла. Каждую ночь, перед тем как я ложилась спать, моя мать проводила ритуал изгнания в моей комнате, хлопая в ладоши, стуча по банкам и требуя, чтобы все злые духи, таившиеся там, немедленно нас покинули. «Силами Богини во мне, я приказываю всем испорченным духам покинуть это место!» Бах! Это было в те ночи, когда она не работала в «Олд-Порт Инн» официанткой.
Днем она работала в «Изи Эд», и иногда, когда ей предстояло совершать весь день телефонные звонки, продавая рекламные площади местным бизнесменам, она брала меня с собой. В качестве утонченного извинения за то, что у нее не было иного выхода, кроме как привести с собой ребенка, она выряжала меня маленьким пажом, разносящим дары в розовой картонной коробке: пирожки с кленовым сиропом и старомодный глянцевый шоколад с конфетти из радужной присыпки.
У тети Микки был домашний детский сад, и часто, если моя мать работала, меня отправляли туда, хотя я ненавидела это место. Там был ужасный мальчишка-подросток – не знаю, чей-то брат или просто еще один детсадовский ребенок, – но он всегда измывался над моей лучшей подругой, маленькой девочкой, которая едва умела ходить. Он забирал ее с собой в туалет, закрывался там и смеялся, когда я, рыдая, колотила в дверь.
Мама помнит мои вопли в телефонной трубке. Однажды, в возрасте около двух лет, я отправилась исследовать кухню тети Микки. Мне хотелось опробовать толстые черные шнуры, соскальзывающие вдоль кухонного стола, эти лозы, которые карабкались вверх. В 70-х годах некоторые кофейники встраивались прямо в стену. А я всегда была альпинисткой, исследовательницей всего на свете. Моя мать не помнит, кто из сотрудников привез ее в больницу. Помнит только мои крики, раздававшиеся в больничном холле, сотрясавшие стены комнаты, словно я была титаном, который пытался выбраться из крошечной стальной клетки. Кофе обжег восемьдесят процентов моего тела, так покрыв мою детскую кожу волдырями, что она лопалась и сочилась, словно поросячья шкурка.
Зов колдовства часто начинается с травмы или болезни. Чтобы ориентироваться в преисподней, нужно побывать там неоднократно. Тот, кто был в подземном мире, может сослужить службу тем, кто старается избежать его когтей. Многие месяцы я приходила в больницу каждый день счищать струпья, чтобы не осталось шрамов. Потребовались три медсестры, помимо моей мамы, чтобы удерживать меня на одном месте у доктора: я была слишком маленькой для анестезии. Мать считает, что этот мой опыт внушил мне подсознательное недоверие к ней. Она говорит, если придется вновь попасть в ту же ситуацию, она покинет палату, даже если держать меня будет пять медсестер. Годы спустя, когда я пошла в начальную школу, ей приходилось ездить разными окольными путями, чтобы избежать по дороге больницу. Если мне на глаза попадались эти бетонные стены, я орала и дергала ремень безопасности, пытаясь выпрыгнуть из машины прямо на ходу и удрать оттуда подальше.
Вскоре после ожога у меня началась астма. Мои легкие сжимались до тех пор, пока губы не начинали синеть, пока сердце не начинало молить о крови и кислороде всю комнату вокруг. Ребра стягивало стальным корсетом, я хрипела и хрипела, погружаясь в ритмичный транс чистейшей борьбы за выживание. Все вокруг исчезало, мир чернел и угасал, все, что оставалось, – шелковая нить моего дыхания, и я стойко держалась за нее, словно была астронавтом, которого затягивало в бездну.
Из этой бездны выполз мой первый фамильяр[10 - Волшебный спутник мага, дух, который может явиться в виде какого-нибудь животного: жабы, совы, черной кошки.].
Когда моего отца призвали на службу в Национальной гвардии, порой он приезжал из Северной Калифорнии и оставался в бараках лагеря Сен-Луиса. Я помню упорядоченные ряды длинных деревянных строений, побеленных и с зеленой отделкой. Помню спартанскую обстановку комнат, в которых ничего не было, кроме металлических коек, туго заправленных шерстяными одеялами поверх накрахмаленных белых простыней, и тяжелых деревянных сундуков в изголовье каждой такой кровати. Там не оставалось места для чего-то личного, однообразие и непрерывность этого пространства пугали меня.
Мой отец ушел на встречу со своим командиром, покинув меня в темноте барака. Над головой трещали вентиляторы, бледное солнце сочилось сквозь металлические решетки. Ни одного живого солдата не было на базе, оставалась лишь я наедине с духами воинов. Остаточный гул марша и шагов – «да, сэр, нет, сэр». Размеренный ритм оружейной стрельбы.
Когда отец вернулся, он увидел, как я неподвижно сижу на кровати, скрестив ноги, и издаю низкий, утробный звук. «Для кого ты поешь?» – спросил он. Я ответила, что пою своему стражу, крокодилу Уизеру, который улыбается, сидя под кроватью, и готов со сверхъестественной скоростью выскочить оттуда, чтобы защищать меня.
Годами позже, когда я выросла и больше узнала о животных-фамильярах, меня поразило, что мой первый фамильяр взял себе имя моей самой болезненной пытки: Хрипун[11 - В оригинале: Wheeser, от wheeze – хрип, одышка.]. Астма так стискивала мои легкие, что каждый вздох, который я пыталась сделать во время приступа, вынуждал меня хрипеть. Астма мешала мне участвовать в жизни мира. Рождество, Диснейленд, вечеринки на дни рождения – любое событие, которое заставляло мое детское сердце биться быстрее, неизменно приводило к припадку, и я сидела дома или же вяло, с синюшными губами, наблюдала со стороны, как мои друзья строили песочные замки и резвились в океане.
То, что мой страж представился именем одной из моих травм, кое о чем говорит. Используя собственные раны, я могу обрести силу и мощь. Я способна прикоснуться к древним местам. Мои раны появляются не по моей воле, но они – словно дырки от пуль в стене оберегающей мой внутренний Эдемский сад. Я не могу быть признательной за эти раны, но я благодарна за то, что они позволяют мне черпать силу, которая просачивается в мой мир сквозь них.
Уизер – это свирепость. Я стою на нем как на доске для серфинга. Крокодилы соединяют нас с первобытным. Владеющие воспоминаниями, они – плавучие камни. Крокодил – олицетворение древней, взрывной силы, таящейся прямо под поверхностью сознания. В Древнем Египте Собек Яростный был одним из языческих богов и принимал облик крокодила; в соответствии с Книгой символов, он был персонификацией «способности фараона уничтожать врагов царства». Уизер тоже был яростью во плоти и явился ко мне, узнав, что мое царство действительно имело врагов. «Человек вошел в лес». Но всегда Уизер, мой страж, сидит у моих ног – апатичный ящер с взрывной мощью, свернувшейся кольцами у него внутри.
Твой жизненный опыт меняется, когда ты представляешь крокодила рядом с собой. Наполовину во сне, утомленный, голова лежит на твоих коленях, одна мощная лапа плотно обернута вокруг твоего бедра. Уизер пришел ко мне в первый раз в армейских бараках. Нашей любящей войну культуре нравится представлять, что армия – это по большей части приключения и взрывы, но в действительности основа ее – нудная бюрократическая работа: протоколы документов и их тройные копии, ожидание команды в шеренгах, чистка гальюнов. В этом наиболее разочаровывающем месте Уизер доставил мне орхидеи. Вздымаясь из болотной мглы, он принес мне комок испанского мха, крики испанцев, вопли пантер и хлюпанье черепах, пылающие шарики блуждающих огоньков.
Есть известный ученый муж, патриарх инцелов, который, насмехаясь, говорит, что ведьмы явились из болота – словно это может быть обидно. В какой-то мере он прав – ведьмовство действительно родилось на болотах. Мы, ведьмы, пришли из темных лагун, бурлящих и сернистых. Вывелись внизу из черных кожаных яиц. В основе этого болота лежит гниль истории, все изначальное, что когда-либо удалось познать. Наши знания содержатся не в компьютерных чипах, но в живом, мыслящем организме планеты, в телах растений и животных, камней, корней и дождя. Когда «Человек», колонизатор и житель замков, попадает на болота – он погибает. Но болото изобилует жизнью. Водный мир, проходимый только на лодке, болотные берега, непрерывно двигающиеся волнами с приливами и отливами. Наше болото представляет собой бессознательное, мозг ящерицы, корневую систему, которая бесконечно расширяется под поверхностью воды. Это место, откуда произошли все формы. Если у тебя есть крокодил, значит, ты уполномочена этим местом тайн, этой опасной территорией, глубинной землей и преисподней, дикой и необузданной, ты – одна из тварей земных, что живут здесь.
Почему зов колдовства требует путешествия в преисподнюю? Почему так часто это случается в связи с травмами, болезнями, раздором? Потому что, как и шаманы, ведьмы – лекари. Чтобы стать шаманом или ведьмой, необходимо посетить подземный мир. Ты должна быть повержена. Тебе придется познать пределы своих сил и столкнуться с негласным законом: есть силы, которые нельзя увидеть или понять, силы, у которых нет ни начала, ни конца. Ты возникла из этих сил, крокодил с берега реки, и в них ты вернешься, соскальзывая обратно в течение, темное и холодное, как открытый космос.
Сегодня я все так же призываю Уизера к себе, когда исполняю свои ритуалы. Я поднимаю левую руку и рисую путь, по которому он придет ко мне из первобытных земель. Я насвистываю его код, затем хлопаю по своему бедру до тех пор, пока он не придет ко мне и не свернется у моих ног, шипя на всех тех, кто ищет возможность причинить мне вред.
Для ведьм окна воображения не закрываются с процессом взросления. Духи животных и стражи, что приходили к нам в детстве, проходят с нами сквозь всю жизнь. Даже если мы забываем о них, они ждут нашего возвращения, и вода блестит на их спинах, словно сияющее одеяло.
Наша сила не происходит от отрицания врожденного духа мира природы или от того, что мы отворачиваемся от воображения. Истоки нашей силы как ведьм – умение сплетать воедино разум и магию. Мы можем работать в сотрудничестве с миром вокруг нас и с мирами извне. Наши хранители и фамильяры по-прежнему с нами, в ожидании нашего зова, и восстановить оживленный мир – это наше право по рождению.
Глава вторая. Язык птиц
1. РЕШИ КОНФЛИКТ, УСТАНОВИ ПРАВИЛА
Распознай те земли, на которых стоим мы,
Спроси журавля, черепаху, оленя.
Убедись, что духов этих земель уважают
И только добра им желают.
Земля – бытие для тех, кто все помнит.
Тебе же – ответы для твоих детей,
И их детей, и их детей…
Джой Харджо, «Решение конфликтов для святых существ»[12 - Joy Harjo. Conflict Resolution for Holy Beings, 2015.]
«Один – для печали, два на радость, три для девчонки, четыре – для парня» – мы с моей новообретенной сводной сестрой гадали на воронах, за которыми наблюдали через заднее стекло отцовского красного «Плимута». Долгие поездки по извилистым дорогам сквозь золото сельских земель, в машине, которая держалась буквально на спутанных проводах и скотче. Мы не знали, что эта считалочка была отрывком из оккультного знания тех, кто мог понимать «язык птиц». Пророки Древнего Рима устанавливали, когда спускать на воду корабли и выбирать своих предводителей, ориентируясь на направления полета воронов. Народ йоруба из юго-западной части Нигерии покрывал головы одеяниями, которые были украшены бусинами и нарисованными на них птицами, символизировавшими их предков, праматерей, что шептали им на ухо, давая их вождям указания. Одноглазый Один, нордический бог, мастер экстаза, поэт, прорицатель и странник между мирами, имел двух фамильяров – воронов Хугина и Мунина. Они сообщали ему новости мира и наделяли его мудростью и умением воевать. Птицы приносят послания богов. Мы с сестрой следили за птицами и шептали заклинания, но мы еще не знали, что означает «скорбь», ведь нам было всего по пять лет.
Моя сводная сестра была для меня в новинку. Мы встретились, когда мама отправила меня в Северную Калифорнию пожить полгода с отцом – она вступала в отношения и не хотела, чтобы я привязалась к новому человеку, если что-то вдруг пойдет не так. А поскольку отец упрашивал ее позволить ему чаще видеться со мной, я оказалась у него, в маленьком городке с виноградниками, называвшемся Лоди. Мой прапрадед выстроил наше небольшое бунгало на Эврика-авеню собственными руками, а умер, упав с крыши. «Эврика», – кричали золотоискатели, когда находили золото. «Эврика!» означает «я нашел!».
Я познакомилась с сестрой в первый же день в детском саду и полюбила ее с первого взгляда. Ее волосы оказались такими густыми и непослушными, что она не могла завязать их резинкой. У нее были большущие очки с толстыми стеклами, под стать ее волосам, и торчащие зубы, почти как мои. По характеру моя новая сестра была ведомой, послушной, но когда мальчик с вечными пятнами от «Кул-Эйда»[13 - Kool-Aid, порошковый фруктовый напиток, популярный в США.] над верхней губой раскритиковал мою раскраску, в которой я заходила за линии, она закатила глаза и сказала: «Да она просто творческий человек». Она вздохнула, раздраженная его тупостью, а я решила, что буду любить ее всегда.
Мы познакомили ее одинокую мать с моим одиноким отцом во время поездки на роллердром. Там, под блеск диско-шара, серенады, состоящие из трескотни розовых толстых колесиков на кожаных коньках и песни Queen of hearts[14 - «Королева сердец», песня в стиле кантри-поп, вышедшая в 1981 году.] Джуса Ньютона, играющей на повторе, и начался их роман. Их любовный пакт был подписан моей кровью. Я разрисовала кровавыми полосами деревянный вощеный пол, прежде чем сделать первый же круг по площадке. Показывая, как я умею щелкать пальцами и одновременно кататься на роликах, я окончила свой трюк в больнице с пятью швами на подбородке. Если воспринимать как знак свыше, это точно не было хорошим предзнаменованием. В итоге мои отец и мачеха развелись спустя десять лет.
Но поначалу у нас была не жизнь, а идиллия. Мой отец сочинял песни для меня и моей сестры о наших альтер-эго. Они назывались «Ласки-сестрички», и он играл их на старой акустической гитаре, пел нам, когда мы ели сэндвичи с тунцом и кормили хлебными шариками уток на озере. Утки шипели на нас и резко вскрикивали, а мы с сестрой в ответ взвизгивали и забирались на стол для пикника. И хотя мой отец громко хохотал, когда мы убегали в панике от огромных гусей с их непристойно свисающими с клюва красными штуками, я обожала его.
Он брал нас с собой навестить ранчо моей тетки в предгорье, которое кишело ужами и рогатыми жабами, а у самой тетки было целое сборище бездомных собак и маленьких котят. Мы смотрели «Звездный путь» и ели замороженный йогурт в «Медовом мишке» или проводили вечера в «Пицца-Гарден», болтая с Рэем, сморщенным старым барменом. Он кормил нас леденцами с привкусом рутбира[15 - Шипучий напиток из экстрактов кореньев и трав.], а мы пытались играть на музыкальных автоматах с красными пластиковыми кнопками. Вместе, как настоящая семья, мы ходили мыть золото на ближайший ручей, по большей части находили там пирит, или «золото дураков», покачивая маленькие формы для пирогов на воде и наблюдая, как дрожат на солнце яркие блики. Пирит часто встречался, хрупкий, ничего не значащий для большинства людей, поскольку не поддавался обработке, но было здорово видеть, как он блестит в наших кастрюльках. Большую часть золота добыли в горах давным-давно.
Но самыми драгоценными для нас стали обсидиановые наконечники стрел, брошенные там индейцами Мивоки. Однажды я даже нашла такой у нас на заднем дворе. Острые инструменты из камня, говорящие об умелых руках, о глубокой истории наших земель и о людях, живших там задолго до нашего появления. Предки по моей родовой линии всегда обманывали их, принуждали к чему-либо, убивали. Чтобы найти эти реликты, все, что нужно было сделать, – это просто поскрести по поверхности земли, и вот они, едва скрываемые искусственно насаженными виноградными лозами.
В Лоди пахло овсяными хлопьями с завода «Дженерал Миллз» на окраине: запах искреннего, полноценного детства, обогащенного витаминами и минералами. По выходным отец брал меня и мою новую сестру на рыбалку ловить окуня, или исследовать сталактиты и сталагмиты в Кричащих пещерах, или в поход в Большую рощу, где мы бродили в благоговейной тишине под тысячелетними секвойями, возвышавшимися на десятки метров над нашими головами.
Мы совершали прогулки вслепую, ощупывая волокнистую кору и нюхая острые, словно булавочки, сосновые иголки; слушали топот бурундуков, прыгающих среди веток. За исключением тех случаев, когда мой отец злился и проклинал всех посетителей парка за то, что они раскидывали повсюду памперсы, или дурацкие узлы, на которые мы завязали веревку, удерживавшую нашу лодку, или ругался на нас за то, что мы не могли вытащить байдарку из кузова грузовика. Когда мы появлялись на берегу реки, в шлепанцах и купальниках, отец – в спортивных шортах, с носками, натянутыми до самых колен, и сдвинутой на затылок кепкой, мы с сестрой молились про себя, чтобы там не оказалось ни одного ребенка. Иначе нам пришлось бы удерживать его от попыток наорать на «маменькиных сынков» за то, что они едва плыли по реке, вместо того чтобы мчаться по стремнинам, как «настоящий мужик», – это то, что он делал, будучи мальчишкой.
Мой отец стремился стать хорошим папой, быть для нас лучше и сделать больше, чем его отец сделал для него самого. Но его тоже преследовал патриархат, жесткие правила, диктовавшие, что человеку делать и на что он имеет право: на все. Отец знал, что ему, как главе семьи, положено обладать властью, но словно окунь, которого мы пытались поймать и никогда не могли, эта власть всегда выскальзывала из его рук.
Если бы только все вставали точно в строй: его жена, его дети, тявкающие собаки соседа, – было бы намного лучше для всех. Но, как бы он ни старался, ему никогда не удавалось подчинить окружающих своему авторитету и на этом успокоиться. Наша покорность всегда была временной. Он выходил с нами в магазин, где нам хотелось заглянуть в каждый отдел, а ему – чтобы мы маршировали строем по коридору, словно солдаты. Подписчик ежемесячной газеты «Скряга», раз в несколько недель он раскошеливался и вел нас в «Сиззлер», семейный ресторан «ешь-все-что-пожелаешь». Великодушный поступок для того, кто берег каждую копейку, но нам приходилось съедать по меньшей мере по три порции, чтобы это отбивало его затраты. Я была машиной по утилизации отходов и охотно съела бы пять порций, если бы он захотел, но моя сестра с трудом справлялась даже с одной. Нам всем приходилось сидеть там и ждать ее, а она осторожно отодвигала еду в сторону и ненароком роняла на пол куски, пока никто не видел. А затем получала шлепки за то, что развела грязь.
Мой отец желал возвращения в 1950-е, когда белые подростки его городка собирали виноград, а женщины не ныли непрерывно о том, что мужчины делают не так. «Я хочу, чтобы на моем надгробии было написано: “Никогда никому не целовал задницу”», – заявлял отец. Но он забыл, что никому не нравится целовать других в задницу. Никто в действительности никогда и не принимал чье-либо превосходство. Патриархальный мир изобрел оружие из-за того, что постоянно появлялся кто-нибудь, желающий бросить вызов его авторитету, а не потому, что все по природе были покорными. Люди, животные, природа – всегда боролись за свою свободу.
Мы с моей новой сестрой обожали оставаться вместе наедине, без взрослых, которые вечно указывали, что делать и как именно это делать. Мы фантазировали, как связали бы всех взрослых, чтобы они не могли на нас нападать, а потом дали бы им часть своего разума и кинули прямо в вулкан. Мы сидели на крыльце, свесив ноги и слушая урчание лодок на озере поблизости, и грызли стебельки жимолости, пробуя языком цветочный нектар. Мы с хрустом мяли бутоны роз, сжимая их в своих детских влажных ладошках, а затем добавляли воду из шланга, чтобы сделать любовное зелье со сладким, старомодным ароматом. Хэппи Дог, квиндслендский хилер[16 - Австралийская пастушья собака.], наша маленькая терпеливая подопечная, была любимой куклой. Мы одевали ее в войлочные плащи и представляли, что это королевская одежда. Хэппи взирала на нас, задыхаясь в своих нарядах, весь день, в то время как мы с Кристин лепили пироги из грязи, хлюпая коричневой жижей, а потом прятались в вывешенном на улице постиранном белье, свалив вину на наших альтер-эго, фей, которых звали то ли Искорка, то ли Блестка, то ли Лучик.
Мне было около пяти, когда появилась Горгона. Это случилось приблизительно в то же время, когда нам начал досаждать наш двоюродный брат, которому оставалось год или два до восемнадцатилетия. Помимо оскорблений, я мало что о нем помню. У него была влажная верхняя губа и нервная улыбка, словно он постоянно подсмеивался над какой-то шуткой у себя в голове. Одно из немногих воспоминаний: я сижу в машине, отец везет нас в поход с палатками, а мой брат прижимается своей вялой задницей к окну для того, чтобы напердеть наружу и не завонять всю машину вкупе с нами. Вот таким тактичным он был. Когда он унижал меня, он всегда спрашивал, нравится ли мне это. «Нет», – кричала я и пыталась убежать. Но его вопросы оказались риторическими. Он держал меня за руку, и его не волновали мои ответы. Он делал что ему вздумается и продолжал в том же духе. Волоча меня к старому трейлеру у подножия холма, когда мы играли в прятки, он всегда выпрашивал, чтобы мы были в одной команде, обещая шоколадки, которых я не желала, за мое «хорошее поведение». А я если я кому-нибудь расскажу об этом, он убьет меня, он перережет мне горло, он убьет моих родителей. У меня будут проблемы, или у него будут проблемы, или у нас обоих. Меня накажут. Он попадет в тюрьму, и это произойдет по моей вине. Всегда по моей вине, в любом случае я сама виновата, и так далее и так далее. Как обычно.
Абьюзеры никогда не берут вину на себя, они всегда пытаются переложить ее на кого-нибудь другого, особенно на детей. Он издевался надо мной, когда в соседней комнате были мои родители. Я плакала и говорила «нет», он смеялся, а моя сестра беспомощно смотрела на меня. Мои «нет» для него были пустым звуком, мои предпочтения ничего не значили. Моя безопасность, мое благополучие, мои границы. Ничего. Ничего.
Слову «нет» предполагается быть волшебным словом. Предполагается, что ты скажешь «нет» и пойдешь расскажешь кому-нибудь. Но мои волшебные «нет» ничего не означали и не имели никакого эффекта. Мой брат убедил меня, что рассказать кому бы то ни было о происходящем – значит самой быть наказанной за совершение позорных поступков.
Позорные поступки – это тесное пространство с котятами под кроватью. Или «игра в доктора» по его настоянию на моей постели. Он жестоко обращался с нами, когда мои отец и мачеха оставляли его присматривать за нами. Но в основном он предпочитал мою сестру. Она была не такой дерзкой. Мое неповиновение раздражало учителей и разочаровывало родителей, но в течение моей жизни оно спасало меня тысячи раз.
Этот мой брат забирал сестру с ее уступчивостью, достойной похвалы, в спальню родителей, а я в это время беспомощно колотила в двери так, что дрожала античная стеклянная ручка, требуя, чтобы он отпустил ее. Я сидела на краю ванны в противоположном конце зала и придумывала план побега, слушая, как плачет моя сестра, умоляя его остановиться. «Нет, нет, пожалуйста, нет», – твердила она. Мой план заключался в том, чтобы заставить его отпустить ее в туалет. Тогда мы бы закрылись там изнутри, подсадили бы друг друга и выбрались наружу через окошко, а затем растворились бы в ночи. Убежали бы к озеру Лоди, спрятались в зарослях ежевики с опоссумами, енотами, щенками койотов и сказочными существами. После длительного декламирования этой кампании я действительно убедила его, что моя сестра хочет в туалет, но он не позволил ей выйти, как я предполагала. Он заявил, что она потерпит или может сделать это прямо ему в рот. Ей бы это понравилось?
Сегодня мы слышим слова «изнасилование», «приставание», «попытка сексуального нападения» каждый день. Когда я спросила свою бабушку, как такое возможно – не быть в курсе, что мою мать изнасиловал собственный отец, – бабушка ответила, что она не знала даже, что такие вещи существуют. Не так давно изнасилование было всего лишь чем-то, что произошло в «Греческой вазе»[17 - «Ода к греческой вазе» – стихотворение английского поэта-романтика Джона Китса, написанное в мае 1819 года и опубликованное в январе 1820 года.] или же что случается с пьяными девушками, которые ночью бродят одни в лесу.
А сейчас мы знаем, что этот вид нападений случается постоянно: дома, в церквях, в кабинетах врачей, на съемочных студиях. Но при обсуждении кажется, что это происходит так быстро, что мы должны бы так же быстро обо всем забыть. Ее домогались… это лишь два слова, несколько секунд речи, но на исцеление может потребоваться вся жизнь. Иногда рана не затягивается, порой даже сказывается на последующих поколениях. Всякий раз, как мы говорим о чьей-то травме, – там всегда событие с миллионом деталей и целой жизнью, полной всяческих последствий, которые она, получившая травму, таскает за собой повсюду, словно проклятое приданое, прикованное к стертой до крови лодыжке.
Создание своих границ – одна из наиболее распространенных практик в ведьмовстве. Заклинания всегда начинаются с круга. Круг – это пространство, в которое способна проникнуть лишь любовь, место между мирами, где практикующая ведьма – исторически цель нападений – защищена и в безопасности. Очертив периметр церемониальным ножом, ведьма три раза проходит по деосилу – в направлении восходящего солнца, – чтобы создать круг вокруг себя. Она призывает стражей материального мира войти в это священное место и защитить ее: «Духи огня, воздуха, воды и земли, будьте здесь с нами!» Она призывает силу своего духа и богини всего живого. Она призывает своих животных-проводников, фамильяров, в этот круг. Здесь она взращивает свою силу. Она танцует и заставляет ее расти. Она тренируется брать с собой в мир это священное место. Она учится держать это место в чистоте и безопасности. Неудивительно, что ведьмовство привлекательно для тех, чье личное пространство попрали вторгшиеся в него. Неудивительно, что ведьмовство – такая угроза патриархальном миру. За исключением тех случаев, когда кириархия сама возводит стены между странами – бархатные шнуры за пределами вип-комнат, – она не уважает чужих границ. Ведьмы освящают наши пространства, наши тела, и делают нашу планету священной. Одна из основных практик – уметь говорить, что у тебя есть границы и ни один «Человек» их не может пересечь. Ее тело – священное место, которое нельзя осквернять.
Хорошо известная аксиома колдовства – это Тройной закон: то, что ты делаешь, потом возвращается к тебе трижды. Действия имеют последствия. Но даже краткое изучение истории демонстрирует нам, что, хотя у всех событий есть последствия, крайне редко агрессору доводится столкнуться с наихудшими из них лично. Когда твое тело привыкает к обидам и боли еще в детстве, одно из наиболее разрушительных последствий – то, что позже ты чувствуешь, словно запрограммирована принимать боль и ожидаемо совершать проступки. Ты полагаешь, что твои границы ничего не значат. Поэтому, когда ты уже слаба, твои границы в итоге уже нарушены, и ты винишь в этом себя. Тебе кажется, что даже просто упоминая свои обиды, ты всего лишь извиняешься за то, что стараешься избежать последствий собственных действий и неудач. Но этот извращенный ход мыслей – преднамеренный. Тысячелетия систематических унижений – не новость в истории. Это просто еще один способ заставить тебя поверить, что ты способна выдерживать боль, которая не имеет к тебе отношения, заколдовать тебя так, чтобы ты превратилась в канализационную крысу.
Тройной закон ведьмовства – это не столько описание всемирной правды, сколько заявление намерений: обязательство жить так, словно все твои поступки вернутся к тебе. Обязательство удерживать свою боль и трансформировать ее во что-то, что, покидая этот мир, сделает его лучше. Ведьма – посредник, в своей общине она принимает на себя ответственность за собственную боль, собственный опыт, – мы берем на себя коллективную ответственность. Ведьмы используют магию, чтобы переработать страдания во что-то полезное, что-то, что заставляет мир вокруг нас жить. Конечно, это стремление – идеал, даже не все самые могущественные ведьмы, которых я знаю, способны вести себя в соответствии с Тройным законом постоянно. Никто не рождается со знанием того, как выполнять эту работу, но, если мы демонстрируем мужество, иногда наши проводники и учителя появляются из самых неожиданных мест.
Мы с сестрой лежим на кроватях, сверчки стрекочут в зарослях только постриженной травы за нашим окном, воздух по-вечернему влажный. В то время мы выглядели как близняшки, загоревшие до черноты, с белыми полосками на коже, словно наши купальники были из скотча. Мы пошли в кровать еще мокрыми после ванны, с наших волос капала вода, а солнце было словно выбеленным, со светло-зелеными полосками. Спустя много времени после того, как звуки «Звездного пути» по телевизору стихли параллельно с храпом отца в комнате за стенкой. Мы вымотались за день, гоняя на велосипедах и делая надувных кукол из воздушных шаров в библиотеке. Как и большинство детей, мы с сестрой настаивали, чтобы двери шкафа были плотно закрыты перед тем, как мы ложились спать. Но в течение нескольких дней мы замечали, что наутро двери открыты.
Тем поздним вечером двери шкафа щелкнули и с шипением открылись. «Кристин, Кристин», – прошептала я своей сестре с нижнего яруса кровати. В черной глубине шкафа стояла тень, женщина с горящими красными глазами и короной из шевелящихся змей на голове. Она подняла руку. Благословление? Приветствие? Проклятие? Она заявила на меня свои права той ночью. Медуза, змееглавый монстр греческой мифологии. Леди Теней, темный страж и воплощение Королевы преисподней. Я лежала в изумлении, обездвиженная, словно сом, которого мой отец кинул еще живым в наш сад, где он будет лежать, пока не сгниет, превратившись в удобрения. В конечном счете Медуза исчезла. Может, это был сон. Но утром моя сестра сказала, что тоже ее видела.
Реальные или воображаемые, духи, которые посещают нас в детстве, что-либо означают. Медуза приходила не просто так. В течение моей юности ей предназначено было быть моим проводником сквозь преисподнюю. Для многих из нас, ведьм, первое попадание в преисподнюю случается не по нашей воле. Там, в пещерах подземного мира, мы превращаемся в чудовищ, униженных и одиноких. Медуза была моим стражем, моим монстром, моим проводником, но мне понадобилось пятнадцать лет, чтобы понять, что яд ее змеиной короны на самом деле могущественное лекарство.
Повзрослев, я поверила, что насилие случается с каждым. Потому что моя мать была жестоко обижена своим отцом, потому что и я, и моя сестра подвергались бесчеловечному обращению, как и многие другие девочки, которых я знала, потому что мой отец часто ссылался на свои собственные травмы, нанесенные ему его отцом: тот, будучи шефом полиции, зверски избивал сына, а его мать закрылась однажды в ванной, угрожая убить себя… Потому что даже мой брат, источник одной из многочисленных моих ранних травм, и тот был травмирован; потому что история наводнена насилием, потому что моя страна была на насилии основана… Травма – это обыденность. Травма неизбежна.
Греческие корни слова травма отсылают нас к ране, или вреду, но также и к поражению. Герой Персей обезглавливает Медузу, змееголового женоподобного монстра из греческой мифологии, перерезает ей горло своим алмазным мечом. Победитель стоит над своим трофеем, потрясая головой Медузы, ее корона из змей – его новое оружие. Медуза травмирована: обманута, убита, повержена. Но ее глаза на отсеченной голове по-прежнему моргают. Змеи по-прежнему извиваются. Медуза еще жива, просто ее разум отделен от тела. После обезглавливания тело и голова Медузы оказались далеко друг от друга. Ее голова осталась в плену, прибитая к щиту Афины, богини войны, и использовалась как оружие против наступающих войск. Ее тело осталось гнить там, где упало. Но, хотя я и испугалась появления Медузы, я чувствовала, как во мне восстает, поднимается ее сила. У меня было предчувствие, что мы будем вместе странствовать по свету, обезглавленные и слепые, передвигаясь с помощью чувств; неуверенные в том, какое из направлений приведет нас обратно к нам самим, а какое – всего лишь к дальнейшему наказанию.
В скором времени после первого явления Медузы мы с сестрой играли во дворе. В выдуманной нами игре я была коренным американцем, защищавшим свою уязвимую сестру-ковбоя с помощью магии. Я только пошла в начальную школу, и из истории я знала только, что индейцы помогали первым колонистам в День Благодарения и это имело какое-то отношение к индюшкам, которых мы рисовали на плотной бумаге, и к черным фетровым широкополым шляпам с медными пряжками. Индейцы дали нам кукурузу, а мы им в ответ – одеяла, зараженные оспой. Мой отец еще не отвез нас в поход по Монтане, посетить Литтл-Бигхорн, увидеть нашего отца-основателя – мужчину, стоящего ближе всех к генералу Кастеру, когда его наконец настигли последствия неистовой резни и предательств в местных землях Северо-Запада.
В нашей игре в ковбоев и индейцев мы обычно представляли, что сбежали от деспотичной семьи, злого мужа или жестокого отца, и по очереди прятались и защищали друг друга, воображая себя буйволами или любыми другими рогатыми жителями прерий. В тот день я стояла в клевере, полном пчел, кланяясь и топая, в круговом защитном танце, а моя сестра была в боковом дворике. Я услышала суматоху над головой – хлопанье шелковых крыльев в полете. Протестующее карканье, крик битвы. Я стояла во дворе одна, глядя вверх. Стремительно мчащийся с небес зяблик преследовал ворона, черный астероид в потоке дыма и крови. Ворон упал у моих ног. Он лежал, ловя воздух, глядя прямо на меня в отчаяньи, в то время как его жизненная сила утекала сквозь эбеново-черный живот. Трава измазала его кровью мои пальцы на ногах, и мои шаги оставляли красные следы.
Глава третья. Покидая храм отца
Я хочу делать то, что хочу,
в мире, который, кажется, не хочет,
чтобы я делал то, что я хочу.
Я хочу, чтобы мне не приходилось драться.
Эми Фуссельман, «Идиофон»[18 - Amy Fusselman. Idiophone, 2018.]
Попробовав на вкус горький плод преисподней, я вернулась с севера и узнала, что мама обручена с Бэлой, мрачным венгром первого поколения, с которым она познакомилась в кружке писателей. С черными как смоль волосами и густыми усами, высокий, с кожей оливкового цвета, он едва разговаривал, но обожал писать пьесы. Он жил словно дерево или камень, по большей части молча. Он был драматургом только по ночам и иногда на выходных. Все остальное время он определял количество угарного газа и других токсичных веществ для окружного отдела по контролю загрязнений воздуха.
Мой в-скором-времени-отчим ненавидел быть инженером, он всегда говорил, что стать им вынудили родители. Он редко разговаривал, но, когда такое случалось, это было все, что он произносил. Его родители-иммигранты заставили его сделать практичный выбор, и ежедневно он вяло, с горечью ими возмущался. И, чтобы им отомстить, он оставил их в сельской Пенсильвании с ее светлячками, деревянным домом, от которого пахло пирогами с картошкой, со своей сестрой, их дочерью – жалкой заменой сына. Одно из моих немногих воспоминаний о сестре Бэлы: она отказалась сесть на заднее сиденье машины вместе с ним, потому что тогда их ноги будут соприкасаться. Это же практически инцест!
Бэла переехал в Калифорнию, куда люди обычно едут в поисках себя. Миссия выполнена: он был Бэла и жил на Бэла-авеню. И оказалось, что он – тот, кто пишет пьесы по выходным, а затем страдает от сизифова труда всю неделю, чтобы угодить своим родителям, живущим за три тысячи километров.
К тому моменту, когда я вернулась от отца, мама уже перевезла все наши вещи из маленького приземистого жилища в дом Бэлы на Бэла-авеню. У Бэлы был деревянный дом, винного цвета, перед ним цвела японская мушмула, позади росло дерево авокадо, терраса выходила на поле перед моей новой начальной школой. Новая школа приводила меня в восторг, поскольку ее талисманом была пантера, а я обожала больших кошек за их красоту и свирепость. А моей маме нравился Бэла – спокойный, постоянный, который не бил ее и не насиловал меня. На самом деле он был добр ко мне. У него была хорошая работа, и он занимался творчеством: писал пьесы для местной радиостанции и разрешал мне в них участвовать. Он даже сочинял роли под меня, чтобы помочь мне научиться читать.
В подвале у Бэлы была столярная мастерская, где он занимался мелким ремонтом. Он сверлил, шлифовал и возился с проводами, в то время как я пряталась в коробке в темном углу и играла с держателем для бумажных полотенец, заставляя его цокать. «Эй! Там что, лошадь? Где она?» – он оборачивался и смотрел, а я хихикала в своей коробке, а потом начинала снова, и это длилось часами. Когда я вернулась от отца, Бэла взял нас с мамой на Октоберфест, где купил нам шляпы с обвисшими полями. У моей был прозрачный изумрудно-зеленый козырек, и мне нравилось смотреть сквозь него и представлять, что все остальные – пришельцы. Они ели колбаски и кислую капусту и делились со мной острой желтой горчицей, а я грызла свой корн-дог и смотрела влюбленными глазами на грудастых официанток в белых широких юбках и вышитых корсетах. По пути домой мы зашли в зоомагазин, и я получила целую чашку неоновых тетр для своего аквариума, новых посланников, которые присоединятся к моей Ирис. Они сверкали голубыми полосками, а я любовалась ими. Едва дыша и сидя неподвижно, я пристроила чашку между коленями и старалась не шевелиться всю дорогу домой. Но затем, только мы подготовили воду, чтобы выпустить моих новых друзей в аквариум, я слишком взволновалась и уронила чашку на ковер. Меня трясло от слез, когда я ползала по полу, стараясь вовремя спасти их, но они все умерли.
Той ночью я лежала в новой кровати, слушая шепот призраков моих рыбок. Радио включилось само собой. Я вылезла из постели, чтобы перебраться к маме в кровать, но, когда я зашла к ним, она выпроводила меня обратно в свою комнату. «Бэла не хочет, чтобы ты была с нами в кровати, милая. Он думает, что это неправильно. Я полежу здесь с тобой немного, хорошо?» – она обнимала меня и рассказывала истории, как всегда. Но, когда я заснула, она вернулась к себе в постель. Утром, открыв дверь, она обнаружила, что я сплю прямо на пороге, на полу, свернувшись калачиком, завернувшись в свое тигровое одеяло в качестве защиты. В течение нескольких лет она часто находила меня там. Мне и мизинцем нельзя было прикоснуться к их кровати. Бэле не нравилось даже то, что я заходила к ним в комнату. Когда спустя несколько лет родился мой брат, он спал с ними в постели постоянно, а я – на полу за их дверью, в изгнании.
* * *
Когда они только познакомились, мама работала гидом в Херст-Касл[19 - Музей-усадьба, национальный исторический памятник на тихоокеанском побережье Калифорнии, примерно на полпути между Лос-Анджелесом и Сан-Франциско.]. Я любила приходить с ней туда и плавать в бассейне, очерченном золотыми линиями, окруженном светлыми мраморными изваяниями – богами и героями Древнего Рима. Моя мать и Бэла поженились в Замке, перед статуей свирепой богини Сехмет с головой львицы, целительницы и воительницы, украденной из сокровищницы Египта. Сехмет председательствовала на церемонии: сама жестокость между двух финиковых пальм, одна ладонь раскрыта, другая сжата в кулак; ветер швырял золотые шарики грейпфрутов позади нее. Ее раскрытая ладонь символизировала времена мира и изобилия, а кулак приносил потопы, голод и разрушения. Согласно мифу, когда Сехмет сжала кулак, Нил наполнился кровью, словно прожилка железной руды, которая бежала сквозь молочно-белый мрамор статуи и сквозь сердце каждой ведьмы.
Когда мне было девять, мы переехали из Сан-Луис-Обиспо в Санта-Барбару, где Бэла мог зарабатывать больше, дом был бы более дорогим, хотя и ненамного лучше, а мои одноклассники стали бы еще более надменными снобами. Мои родители сказали, что в новом доме у меня будет бассейн. Когда мы смотрели дома, мне понравился один на внутренней стороне Холлистер-Авеню, где девчачья спальня была покрашена в сиреневый цвет, а над кроватью на стене был нарисован радужный единорог. Мне не заботил бассейн в доме, но сказать это значило показаться неблагодарной. Мне повезло, что у меня есть крыша над головой, более-менее собственная спальня (с единорогом или без него), и это все – куда больше, чем то, к чему имеют доступ люди, родившиеся даже сейчас. И все же тяжело, когда люди сдаются, отказываются от творческой жизни в пользу роскоши и бассейна, о котором ты не просила, но о котором они потом могут напоминать тебе с возмущением всю оставшуюся жизнь.
По правде говоря, окружной отдел по контролю загрязнений воздуха был лишь временным пристанищем для Бэлы. Пока он работал, моя мама сидела дома и писала Великий Американский Роман, а как только его продали бы, Бэла бросил бы свою работу, и мы уехали бы в Кембрию, на сосновое побережье Центральной Калифорнии, и жили бы богемной жизнью, полной эстетики, среди клубящегося тумана и спаривающихся бабочек-монархов. У нас появились бы хорошо выдрессированные собаки, и мы слушали бы койотов, и шум волн, и стук клавишей печатной машинки, листая истрепанную копию «Атне Ридер»[20 - Utne Reader – ежеквартальный американский журнал со статьями о политике, культуре и т. п.] на нашем кофейном столике, покрытом патиной.
Но мы так и не попали в период Кембрии, в фантастическую эру свободы и изобилия, потому что оказались в ловушке наследия нашей семьи. Бэла всегда хотел стать драматургом, но отказался от мечты из-за бессвязного практицизма своих родителей-иммигрантов. Мой биологический отец тоже писал коротенькие рассказы, когда я была маленькой, и даже написал роман, но с годами приходил в уныние, так как он не смог добиться, чтобы роман опубликовали или хотя бы прочли. Формальные отписки, полученные от издательств в ответ вместе с возвратом манускрипта, глубоко обидели его. «Можно смело сказать, что они даже не читали», – разочарованно плевался он.
Мама также, на протяжении всей моей юности, уединялась в нашей маленькой задней комнатке, пощипывая брови и вздыхая, если я входила и мешала ей. У нее были тысячи страниц с заметками, битком набитые набросками блокноты – наметки для эпической исторической трилогии о падении культуры древних богов, которая так и не материализовалась. Я всегда чувствовала этот ужасный страх, что тоже никогда не буду способна закончить свои начинания, свои проекты, что мои творческие мечты также превратятся в серию выкидышей. Не так давно мама сказала мне, что, когда я была подростком, у нее был подписан контракт с «Биакон Пресс» на создание книги о наших традициях ведьмовства под названием «Вынужденные язычники». Я помню, что она говорила об этой книге, но я не знала, что у нее был реальный контракт. Оказывается, она так и не закончила трилогию. То она не была готова к этому, то ей требовалось больше времени. В итоге она забросила все к чертям.
Одно из предназначений магии – помочь нам освободиться от рабства кармы наших семей. У нас в семье было проклятие писательства, проклятие, которое мне в конце концов предназначалось разрушить. Желание писать и рассказывать растянуто по всей моей родословной, призрачный мицелий, расплодившийся в истории, обвившийся вокруг глоток моих предков, препятствующий нам окончить работы, высказаться, полностью реализовать стремления. Всегда что-то вставало на пути: дети, свадьбы, обиды, полиомиелит, недостаток уверенности. Наши дома были полны книг, но каким-то образом книги никогда не появлялись из-под наших пальцев.
Когда мне было восемь, оба моих родителя, мать и отец, с их новыми супругами, заимели сыновей. Неожиданно у меня появились два брата с обеих сторон, каждый из которых был куда более интересен для моих отца и отчима, чем я. У моего отчима теперь появился собственный сын, полностью его кровь. А отец клал руку на плечо моего брата и распевал: «Мой сынок, мой единственный сынок», настолько взволнованный тем, что наконец-то есть еще один мужчина, с которым можно «погонять в футбол» (плохо для отца, что мой брат с рождения распевает мелодии и куда более заинтересован в балете, чем в играх с мячом. Отец до сих пор страдает из-за этого, но я уверена, что страдания, которые он и этот мир причинили брату, намного, намного хуже).
Моя мать осознавала, что в доме своей семьи я теперь жила в изгнании, как терпимый, но проблематичный гость, и ей это не нравилось. Но она не понимала, как это изменить. У нее появился новый ребенок, не имелось диплома об образовании, а ее муж был надежным и хорошим отцом ее сыну. Она считала, что если станет для меня очень хорошей матерью, если она будет вести кружки для детей, делать нам пирожные в форме сердечек на день Святого Валентина, возглавлять родительский комитет в школе и шить собственноручно мне костюм на Хэллоуин, возможно, это компенсирует тот факт, что отчим не любит меня и даже не особенно хочет видеть меня поблизости, а мой родной отец больше озабочен своей новой семьей, чем мной.
Несмотря на все старания моей матери, я отставала в школе. Ученикам только начали ставить диагноз «дислексия», и я была одной из первых таких учеников. Меня засунули во все корректирующие лечебные группы, я непрерывно слышала, что я неспособная ученица с нарушениями деятельности мозга. А все остальные дети наблюдали, как я шла на занятия, где потом мы с остальными проблемными учениками сидели, застряв над математическими примерами и скучными книгами. Смотрите, как Джейн бежит. Смотрите, как Аманда в расстройстве бьется головой об стол. Я вела пальцем по затертым линиям под словами, стараясь их произнести. Они искажались у меня во рту, падали, твердые и тяжелые, словно камни: беззвучный, упрямый, рунический язык, вечность назад утерянный для понимания. Мне повезло: у меня была мама, располагавшая временем и желанием сидеть со мной по ночам, переставляя карточки с записями в попытках составить предложение, понять, могут ли эти каракули как-то обрести форму и смысл. Но буквы не поддавались.
Я очень любила, когда мама читала мне «Излом времени», «Мило и волшебная будка», «Остров голубых дельфинов», «Там, где живут чудовища» и «Мифы Древней Греции» Д’Олери. Я вырывала страницы из книги мифов, стараясь распахнуть ее, чтобы выпустить наружу истории. Я до боли хотела самостоятельно их прочитать, но книги оказались сложным предметом. Я могла скрипеть в отчаянии зубами и кричать проклятия, в то время как другие дети смеялись надо мной и избегали меня, но я не могла пробраться сквозь эти страницы на другую сторону – туда, где был смысл.
