Взгляд Гайла скользнул в направлении королевской ложи, расположенной ярдах в двухстах слева от него, в сторону которой проходившие легионеры адресовали салюты вытянутой рукой. Оттуда вниз глядели одетые в алое и золотое крошечные фигурки: Его Королевское Величество император Констант Сакрекёр и его болезненные дети. Разноликие герцоги и лорды со всех уголков империи, прелаты и маги – все они собрались поглядеть на невиданное доселе зрелище.
Сегодня человек будет объявлен живым святым. Гайл тихо присвистнул, все еще не веря, что кому-то хватило наглости на подобное святотатство. Впрочем, судя по радостному и триумфальному настроению толпы, большинство людей это вполне устраивало.
Мимо них прогарцевал кавалерийский отряд, за которым следовала дюжина слонов, захваченных во время последнего священного похода. За ними шли карнийские всадники, ведя своих огромных боевых ящеров между рядами зевак и не обращая внимания на вздохи толпы. Ярко окрашенные рептилии щелкали челюстями и шипели, в то время как их всадники сохраняли железную дисциплину, глядя прямо перед собой. Они обернулись всего раз, чтобы отсалютовать императору.
Вспомнив, каково было столкнуться с такой силой в бою, Гайл слегка вздрогнул. Норосский мятеж. Катастрофа и личный кошмар. Именно он сформировал Гайла, забрав, впрочем, его невинность и понятие о морали. И ради чего? Норос вновь стал частью Имперской семьи наций со всеми вытекающими. Для империи это было лишь мгновением, короткой задержкой на пути завоеваний, а вот раны Нороса не зажили до сих пор.
Гайл выбросил эти мысли из головы. За пределами Нороса это больше никого не волновало – и уж точно не здесь. Посмотрев туда, куда указывал палец епископа, Гайл неподдельно удивился пронесшемуся над Плас д’Аккорд Крылатому корпусу, дюжинам летающих ящеров, плотными рядами взмывавшим над крышей собора Святого Сердца. За спинами наездников сидели боевые маги. Перед королевской ложей ящеры снижались под полные восхищения и ужаса вопли толпы. Челюсти длиной больше человеческого роста щелкали, футовые зубы скрежетали, и многие из крылатых конструктов с ревом изрыгали пламя. Невозможные существа, созданные магами.
Как мы вообще могли подумать, что нам удастся победить их?
Под сигналы труб над королевской ложей взвились белые флаги. Толпа разом умолкла. Это стало знаком для черни: будет говорить император. Повинуясь его воле, люди не издавали ни звука. Сидевшая на троне стройная фигура поднялась на ноги и ступила на королевскую трибуну.
– Мой народ, – начал император Констант, и его гностически усиленный высокий голос разнесся над площадью. – Мой народ, сегодня меня переполняют гордость и восхищение. Гордость – при виде величия собравшихся здесь нас, рондийцев! По праву нас называют величайшей нацией на Урте! По праву нас величают Детьми Кора! По праву мы вершим судьбы всего человечества! По праву даже последние из вас, моих детей, в глазах Бога значите больше, чем все остальные люди! И восхищение – перед всем тем, чего мы достигли, бросив вызов превратностям судьбы. Восхищение перед тем, что сам Кор выбрал нас, чтобы исполнить волю его!
Констант продолжил восхвалять свой народ, – а значит, и самого себя, – перечисляя славные деяния, начиная с уничтожения Римонской Империи и завоевания Юроса и заканчивая Священными походами по мосту Лунного Прилива и победой над неверными в Антиопии.
Гайл почувствовал, что его мысли уносятся прочь от той насмешки над историей, которой император потчевал собравшуюся толпу. Он чувствовал, что ему повезло оказаться одним из тех немногих, кого учили чему-то, что было ближе к истине. Арканум, где он получил образование, был более светским и менее пристрастным. Гайлу рассказывали, что еще пять сотен лет назад Юрос был раздроблен. Его крупнейшая держава, Римонская Империя, контролировала едва ли четверть континента, хотя эта четверть включала в себя Римонию, Силацию и Верелон, а также – весь Норос, Аргундию и Рондельмар. Войны были постоянными. Династии плели интриги и воевали друг с другом в Райме, столице. Различные верования, ныне объявленные языческими, сражались за господство. Голод приходил на смену эпидемиям, а эпидемии – на смену голоду. Пересечь бурные моря было невозможно. Никто и подумать не мог, что за восточными морями есть еще один континент.
Пятьсот лет назад все изменилось: подобно пылающей комете явился Кориней, разжегший мировой пожар. Кориней Спаситель, рожденный как Йохан Корин, сын знатной семьи из приграничной провинции Рондельмар. Отринув претенциозную роскошь дворцов вельмож, он стал вести простую жизнь странника. Йохан путешествовал, проповедуя свободную любовь и другие простые идеалы, привлекая последователей, число которых вскоре выросло почти до тысячи молодых людей. Заблудшие и впечатленные стекались к нему, привлекаемые обещанием спасения в следующей жизни и бесконечного разгула в этой. Его люди слонялись по деревням, снискав славу смутьянов, до тех пор, пока не оказались в одном городке, жители которого, запаниковав, обратились за помощью к стоявшему неподалеку легиону. Солдаты согласились, что пора положить конец святотатству Йохана Корина и его последователей. В полночь легион в полном составе окружил лагерь Корина, чтобы произвести аресты.
Произошедшее затем вошло в легенды и стало частью Писания: были вспышки и голоса, и легионеры погибли все до одного, погибли тысячей разных смертей. Погибли и многие последователи Корина. Пал и он сам, убитый своей сестрой-любовницей Селеной. Однако были и выжившие, которые преобразились: каждый получил силу полубога, научившись управлять огнем и бурями, вызывать камнепады и метать молнии. Они стали Благословенными Тремя Сотнями, первыми магами.
Забыв принципы любви и мира, которые проповедовал Корин, они обрушили свою месть на городок (провозглашенный затем «нечестивым местом»), спалив его дотла. Позже, поняв, чем они стали, маги заключили союз с одним из римонских сенаторов, превратившись в армию, способную без потерь уничтожать целые легионы. Они уничтожили Римонию, стерли Райм с лица земли и создали мир заново, назвав свое государство Рондийской Империей.
Три Сотни благодарили за свою силу Йохана Корина, называя его Божественным Заступником, обменявшим собственную жизнь на магические силы для своих последователей. Они объявили мир смертных своим. Молодые и всемогущие, они спали, с кем хотели, и там, где хотели. Поначалу их не волновало, что магическая сила детей от смешанных браков уменьшалась с каждым поколением, однако по мере того, как их потомки расселялись по Юросу, становясь феодалами, их понимание природы собственной силы росло. Они основали коллегии, чтобы учить друг друга, и церковь, чтобы проповедовать собственную божественность черни.
Теперь, пять веков спустя, кровь Благословенных Трех Сотен текла в жилах тысяч. Эти люди и были магами. Воплощением их власти была императорская династия, потомки Сертена, занявшего место Корина после преображения. Ныне правил император Констант Сакрекёр. Да и сам Гайл вел свою родословную напрямую от одного из Трех Сотен. «Я часть всего этого, – подумал он. – Я – маг, хотя еще я из Нороса». Он взглянул на Белония Вульта и Адамуса Посоха. Они тоже были магами. Правителями Урта.
Адамус жестом указал на дальний край Плас д’Аккорд так, словно был конферансье на каком-то представлении. Там стояла огромная статуя Коринея, раскинувшего руки, – такого, каким его нашли наутро после Преображения: мертвого, с кинжалом сестры в сердце. Каждый из Трех Сотен утверждал, что Корин говорил с ним после своей смерти, оставив ему указания. Некоторые заявляли, что им были видения его сестры Селены, выкрикивавшей мерзости, хотя, придя в себя на рассвете среди мертвых легионеров, они так ее и не нашли. Их рассказы стали Писанием: Йохан провел их через преображение, после чего был убит своей алчной сестрой Селеной. Он был Божьим сыном, а она – ведьмой-блудницей Погибели. Он стал повсеместно почитаемым Коринеем Спасителем, она – Коринеей Проклятой.
Грудь огромной статуи Коринея вспыхнула розово-золотым светом. Мерцая, он усиливался с каждой секундой. Раздался полный восторженного предвкушения голос толпы. Свет становился все ярче и ярче, заливая площадь своим сиянием. Гайл видел, что лица многих собравшихся были мокрыми от слез.
В розоватом свете появилась женская фигура, одетая в белое платье, казавшееся обманчиво простым, пока Адамус не прошептал, что оно было полностью сделанным из бриллиантов и жемчуга. Фигура медленно вышла на платформу в виде гигантского золотого кинжала, пронзавшего сердце статуи: женщина, которую вот-вот объявят святой. Толпа издала восхищенный всхлип, так, словно исполнение всех их надежд и мечтаний зависело от нее одной. Они вновь вздохнули, когда женщина шагнула с золотого кинжала в пустоту и, воспарив в воздухе, проплыла примерно в шестидесяти футах над толпой к королевской ложе. Люди приветствовали этот простой трюк, на который был способен любой маг-недоучка, восторженными криками.
Адамус Посох моргнул, словно бы говоря: «наслаждайтесь спектаклем». Выражение лица Гайла оставалось осторожным.
Женщина проплыла мимо них. Ее руки были молитвенно сложены. Собравшаяся внизу толпа не отрывала от нее взглядов. Надеюсь, она надела свое лучшее белье. Поймав себя на этой мысли, Гайл взял свой разум под контроль. Насмехаться над этими людьми, пусть даже про себя, было опасной привычкой. Границы разума не являлись нерушимыми.
Женщина подплыла к императорскому трону, где сидевший в окружении своей свиты великий прелат Вуртер, Отец Церкви, чопорно встал, чтобы принять ее. Приземлившись, женщина опустилась на колени, сложив руки в смиренной молитве. Толпа издала приветственный крик, однако затем вновь затихла при виде поднятой руки великого прелата.
Адамус Посох потянул Гайла за рукав.
– Хотите смотреть дальше? – прошептал он.
Взглянув на Вульта, Гайл качнул головой.
– Хорошо, – сказал Адамус. – Внизу нас ждет хорошее скарло, и нам многое нужно обсудить.
Прежде чем уйти, Гайл позволил себе бросить долгий тяжелый взгляд на лицо императора, молодого человека, с которым они завтра встретятся лично. Используя магическое зрение, он приблизил свой взор, внимательно изучая правителя миллионов. Лицо Константа выглядело этюдом в тонах гордыни, зависти и страха, едва скрытым под маской благочестия. Гайлу стало его почти жаль.
В конце концов, какой реакции следовало ожидать от человека, чья мать только что стала живой святой?
Спустя сутки Гайл желал, чтобы последних нескольких минут его аудиенции в роскошном дворце никогда не было. Он, как всегда, оказался чужаком, вторгшимся в рай. Когда начал моросить дождь, он поднял свой воротник и стал прохаживаться по тихой тропинке. Его мысли витали далеко. Гайл выделялся, ведь он не был одет в роскошную одежду жизнерадостного цвета. В этом сезоне в моде преобладали яркие, вдохновленные Востоком наряды, и в саду повсюду сновали мужчины в одеяниях, напоминавших своим стилем военную форму. Приближался Третий священный поход, так что воинственный внешний вид вновь входил в моду, а затянутый в кожу Гайл выглядел подобно дрозду в клетке с попугаями. На поясе мага тоже висел меч, лезвие которого было острым как бритва, а рукоять – весьма потертой. Его морщинистое лицо, загоревшее в лучах пустынного солнца до темно-коричневого цвета, придавало ему на фоне бледных северян довольно зловещий вид. И тем не менее он старательно избегал встречи с кем-либо из бродившей по саду молодежи, несмотря на их лощено-жеманные манеры: каждый человек в этом саду был рожден магом и обладал способностью уничтожить отряд солдат силой мысли. Гайл тоже обладал такой способностью и при необходимости мог пустить ее в ход, однако смысла попадаться на драке с юным магом-аристократом в императорских садах не было.
В сад вошел Белоний Вульт и нетерпеливо махнул ему рукой.
Ладно. Великие дела начинаются с одного маленького шага.
При виде простого наряда Гайла мягкое лицо губернатора слегка скривилось. Сам Вульт был одет в расшитую серебром мантию из синего шелка. Воплощение элегантного мага. Гайл знал Вульта давно, уже несколько десятилетий, и тот выглядел всегда неизменно безупречным. Белоний Вульт, губернатор Нороса именем Его Императорского Величества. Другие знали его как предателя из Лукхазана, генерала норосских мятежников, служившего теперь империи на высоком посту.
– Неужели нельзя было хотя бы набросить чистую тунику, Гурвон? – осведомился Белоний. – Мы предстанем перед императором – и, что более важно, перед его вновь канонизированной матерью.
– Она чистая, – ответствовал Гайл. – Ну, во всяком случае, выстиранная. Грязь въелась. Этого они от меня и ожидают: неотесанный южанин, только из глуши.
– Тогда ты выглядишь как раз так, как нужно. Пойдем, нас ждут.
Если у Вульта и были нервы, он их очень хорошо прятал. Магистр Белоний Вульт редко выглядел человеком, испытывавшим дискомфорт, даже во время сдачи Лукхазана.
Шагая сквозь лабиринт мраморных внутренних двориков и обшитых красным деревом арок мимо статуй императоров и святых, оба кивали лордам и леди. Они направлялись в Императорский дворец, проходя через двери, переступать порог которых позволялось лишь немногим. По залам свободно бродили странные существа: гибриды, гностические конструкты из имперского бестиария. Некоторые из них напоминали чудовищ из легенд, грифонов и пегасов, однако другие были безымянными порождениями разума своих создателей.
Последняя дверь вела в помещение, в котором имперские гвардейцы в крылатых шлемах выстроились подобно статуям. Камергер попросил их снять фокусные амулеты, увеличивавшие гностическую силу. У Белония это был кристалл, служивший навершием его красивого, сделанного из черного дерева и серебра посоха; у Гайла – простой оникс, висевший на кожаной тесьме под рубашкой. Прислонив меч к стене и повесив камень на его рукоять, он в последний раз переглянулся с Вультом. Готов?
Вульт кивнул, и двое норосцев вместе вошли в святая святых своих завоевателей.
Их взглядам открылся большой круглый покой со стенами из простого белого мрамора, на которых были изображены сцены из жизни Благословенных Трех Сотен. Над столом висела статуя Коринея, возносящегося на Небеса, вращавшаяся без видимой поддержки. В каждой из ее рук были светильники, освещавшие помещение. Тяжелый, отполированный до блеска круглый стол из дуба стоял в окружении девяти кресел – дань традициям севера, шлессенской легенде о короле Альбретте и его рыцарях. Впрочем, император Констант превратил этот легендарный символ равенства в своего рода насмешку, сидя на резном троне, установленном на возвышавшемся над столом помосте, который занимал в помещении центральное место. Если Гайл не ошибался, помост был украшен кешийским золотом и верблюжьей костью: добыча из последнего священного похода.
– Ваши Величества, позвольте представить вам магистра-генерала Белония Вульта, губернатора Нороса, и Вольсай-магистра Гурвона Гайла из Нороса, – объявил слуга.
Его Императорское Величество Констант Сакрекёр взглянул на них из-под нависших бровей и нахмурился.
– Они норосцы, – произнес он хнычущим тоном. – Матушка, ты никогда не говорила, что они – норосцы.
Он пошевелился в своей тяжелой, отделанной мехом горностая багровой мантии. Императору явно было неуютно. Он был худощавым мужчиной чуть младше тридцати, однако вел себя как человек гораздо менее зрелый, а на его лице постоянно появлялось выражение вздорной недоверчивости. Его борода была всклокоченной, а волосы – жидкими. Создавалось впечатление, что император предпочел бы находиться где-то еще. Во всяком случае, ему явно становилось скучно.
– Разумеется, говорила, – ответила его мать жизнерадостно.
Канонизированная Мать Империи Луция Фастериус продолжала сидеть, однако доброжелательно улыбнулась, удивив Гайла, ожидавшего от этой женщины более холодных манер. У ее глаз и рта виднелись морщинки, которые большинство тщеславных женщин-магов попытались бы устранить любыми способами, а одета она была в простое платье небесно-голубого цвета. Ее единственным украшением оказался золотой венец-нимб, которым она отводила назад свои светлые волосы. Женщина скорее была похожа на любимую тетушку.
– Вы выглядите сегодня столь же ослепительно, как и вчера, Ваше святейшество, – произнес Белоний Вульт с глубоким поклоном.
Это было столь очевидной неправдой, что императрица-мать вздернула бровь.
– На деньги, которые я потратила на вчерашнее платье, можно было бы организовать новый священный поход, – заметила она сухо. – Надеюсь, вы не хотите сказать, что мне просто следовало надеть крестьянскую сорочку, губернатор Вульт?
– Я лишь имел в виду, что любые украшения меркнут перед вашим прекрасным лицом, святая госпожа, – ответил Белоний невозмутимо.
Вульт был тем еще льстецом.
Окинув его оценивающим взглядом, Луция жестом указала на два стула напротив нее. За столом сидели четверо мужчин. Одни смотрели на вновь прибывших равнодушно, другие – враждебно.
– Позвольте мне поздравить вас с канонизацией, Ваше святейшество, – продолжал Вульт. – Никогда не встречал человека, заслуживавшего бы подобного признания больше.
Луция мило улыбнулась, напомнив, скорее, хорошенькую девочку, принимающую похвалу за внешний вид, чем канонизированную правительницу. Однако подслушанные Гайлом рассказы о том, что она делала с теми, кто вызывал ее недовольство, леденили даже его закаленную в житейских передрягах душу. Откуда ему было знать, как выглядят и ведут себя святые?
– Добро пожаловать в Тайный совет Рондельмара, – сказала Луция, изящно взмахнув рукой. – Вам знакомы эти господа? Позвольте же мне их представить. – Она указала на высокого, лысеющего мужчину, выглядевшего лет на сорок, но прожившего, вполне возможно, все восемьдесят. – Это – граф Калан Дюбрайль, имперский казначей.
Дюбрайль коротко кивнул. Его древние глаза смотрели куда-то вдаль.
Волосы сидевшего рядом с ним мужчины были седыми, но его лицо выглядело моложавым, а телосложение атлетичным.
– Я Кальт Корион, – произнес он холодно. – Я помню вас, Вульт. – Казалось, Корион вот-вот сплюнет. Он обернулся к Луции: – Не понимаю, зачем им к нам присоединяться – это Тайный совет, а не базарное кафе, в котором путешественники могут поделиться своими мыслями. Я читал план, и мне не нужно, чтобы его мне пытались впарить они.
– План, который мы намерены осуществить, был разработан этими господами, дорогой Кальт. Будь с ними любезен.
– Я был с норосцами настолько любезен, насколько это имело смысл – во время Мятежа. – Корион самодовольно ухмыльнулся Белонию. – Ваш меч все еще висит в моем зале для трофеев, Вульт.
– На здоровье, – ответил Вульт елейно. – У меня есть более мощное оружие, которое никому не отнять.
«Осторожно, Белоний, именем Кора, – подумал Гайл. – Это же треклятый Кальт Корион!»
Презрительно фыркнув, Кальт Корион взглянул на Гайла.
– А это – знаменитый Гурвон Гайл? Полагаю, уже слишком поздно для того, чтобы отменить имперское помилование и повесить его?
– Мятеж был давно, – произнес Гайл мягко, встретившись взглядом с рондийским генералом.
Прошло семнадцать лет с тех пор, как жители Нороса взбунтовались против своих имперских господ. Казалось, они даже могли победить, однако затем Белоний Вульт без боя сдал Лукхазан и ход войны изменился в одночасье. Гайл тогда был гораздо младше и являлся беспечным идеалистом. А кем он стал теперь? Главой соглядатаев с потухшим взглядом? Хитрым плутом, придумавшим свой последний план, который позволит ему уйти на покой? Кем-то в этом духе.
– Хорошо сказано. Мятеж произошел слишком давно, чтобы из-за него беспокоиться, – согласился толстяк в нарядной мантии священника, столь тяжелой от золота и драгоценных камней, которыми она была расшита, что уже сама его способность двигаться казалась чудом из чудес. Сейчас великий прелат Доминий Вуртер выглядел еще толще, чем вчера на Плас д’Аккорд. – Он был давно, и мы рады вновь приветствовать наших рожденных в Норосе братьев в лоне Империи. – Прелат жирно улыбнулся. Его челюсть тряслась. – Полагаю, юный Адамус вчера вас хорошо развлек?
Остальные собравшиеся переглянулись. Если норосцы были гостями епископа, то что это говорило о роли Церкви в их предложении или о ее тайных мотивах?
Гайлу стоило немалых усилий оставаться невозмутимым. Пусть гадают.
Мужчина, сидевший по левую руку от императора, полуобернулся.
– Я – Бетильон, – объявил он, словно само его имя все объясняло.
И это действительно было так: норосцы до сих пор называли Томаса Бетильона Бешеным Псом за то, что он сделал в Кнеббе во время Мятежа. Что же касается внешности, то это был мужчина с грубыми чертами лица, тяжелыми веками, седеющими волосами и неаккуратными бакенбардами.
– Эта встреча правда необходима? – стоял на своем Корион. – Ну предложил Вульт нам план. Заплатите ему золотом – и пусть идет своей дорогой. – Он вновь самодовольно ухмыльнулся. – В Лукхазане ценят только его.
Луция похлопала ладонью по столу, и все, замолчав, обернулись к ней.
– Довольно представлений, господа. – Она вперила в Кориона холодный взгляд, вмиг перестав выглядеть доброй тетушкой. – Эти господа играют ключевую роль в нашем плане, и им здесь рады. Оба прибыли по моему – нашему – приглашению. Они предложили вариант, который нас удовлетворил и который без их участия осуществить невозможно. – Она махнула рукой в сторону обитых кожей удобных кресел. – Прошу, садитесь.
Казалось, император собирался сказать что-то в поддержку Кориона, однако промолчал, лишь слегка надув губы.
Луция похлопала по стопке бумаг:
– Вы все видели эти документы, и с каждым из вас предложенный магистром Вультом план священного похода обсуждался в отдельности, однако это – наша первая совместная встреча. Позвольте мне подчеркнуть, господа, что здесь мы решим судьбы миллионов. Судьбы наций. Нам предстоит определить ход Третьего священного похода. Не на поле боя. Здесь, в этой комнате. Он будет определен теми, кто собрался по моей просьбе. – Взглянув на своего сына, императора, она добавила: – По нашей просьбе.
Гайл задумался, стои?т ли она теперь, после своей канонизации, выше его. Готов поспорить, он тоже об этом думает.
Луция оглядела собравшихся за столом:
– Я четко опишу ситуацию, чтобы все понимали ее в равной степени. А затем мы согласуем наши действия.
Встав на ноги, она принялась ходить вокруг стола. Ее голос стал ясным и начисто лишенным эмоций. Теперь Луция больше походила на ангела мести, чем на святую.
– Вы не могли не заметить, господа, что Золотой век Рондельмара начал клониться к закату.
Императору ее слова, похоже, не понравились, однако он смолчал.
– Со стороны кажется, что мы никогда еще не были сильнее, – продолжала Луция, – однако здесь, в сердце Рондельмара, чистота его законного господства над миром начала тускнеть. В наши земли закралась нечестивость. Ее несут с собой люди, которых больше заботит золото, чем любовь к Кору. Полчища торгашей жируют, в то время как нам, тем, кто любит Кора и императора, приходится сражаться за то, что спокон веку принадлежало нам по праву. Свершилось великое зло, и это зло должно быть стерто с лица земли. Говоря о зле, я, разумеется, имею в виду мост Левиафана – это проклятое творение Антонина Мейроса и его безбожных прихвостней. – Она с неожиданной яростью хлопнула по столу. – Когда Кор сотворил эту землю, людскому взору открылись два великих континента, разделенных огромными океанами, и он велел своей сестре Луне сделать их воды непреодолимыми, чтобы Восток никогда не встретился с Западом. Образованный, благородный, просвещенный Запад и низменный, развращенный, идолопоклоннический Восток никогда не должны встретиться – ни под Солнцем, ни под Луной. Так было написано.
– Но Мейрос, – продолжила она, – который оказался слишком трусливым для того, чтобы присоединиться к борьбе за освобождение Юроса от римонского ига, покинул братство Трех Сотен и возвел этот проклятый Мост, ставший корнем всех наших бед! Не знаю даже, осознает ли Антонин Мейрос, что он натворил.
«Когда я видел его в последний раз, он прекрасно это осознавал», – подумал Гайл. Он задался вопросом, верила ли Луция Фастериус сама в те слепые догмы, которые цитировала. Она казалась умной и образованной – даже доброй. Однако в ее взгляде, заставлявшем вспомнить о ядовитой змее, скрывалось что-то фанатичное.
Остановившись за своим креслом, Луция крепко схватилась за деревянную спинку.
– Целый век мы наблюдали, как Мост открывается каждые двенадцать лет, когда воды отступают достаточно для того, чтобы его можно было пересечь. Мы видели, как купцы переезжают его и возвращаются со всевозможными восточными товарами, вызывающими зависимость, – опиумом и гашишем, кофе и чаем, даже шелками и прочими предметами роскоши, завораживающими наших людей. Возвращаясь, они могут устанавливать цены практически на собственное усмотрение. Банкиры предлагают купцам щедрые кредиты, в то время как из аристократии, магов-защитников, сделавших Рондельмар тем, чем он является, они выжимают все до последнего. Кто богатейшие люди Рондельмара? Торгаши и банкиры! Жирные, раболепные слизни вроде Жана Бенуа и его торговой клики. И что они купили на свои грязные деньги? Наши дома – нашу собственность – наше искусство. Но даже хуже: они купили наших сыновей и дочерей, нашу Кровь! – Теперь Луция кричала, брызжа слюной. – Эти мерзавцы покупают наших детей в качестве жен и мужей, чтобы их презренные потомки имели все, и золото, и гнозис. В результате мы стали свидетелями возникновения новой породы – магов-купцов, гнусных, жадных полукровок. Не обманывайте себя, господа: идет война. Война между людьми Наживы и людьми Крови. Просто подумайте: безродные коробейники покупают наших дочерей, чтобы породить собственных сыновей и дочерей с гностическими способностями. А мы, Маги, – что делаем мы? Мы. Продаем. Наших. Детей.
Глаза Луции мстительно сузились.
– Однако Престол не сидел, сложа руки, друзья мои. Два Лунных Прилива назад мы нанесли удар. Мой оплакиваемый муж, император Магн Сакрекёр, смело бросил вызов еретику Мейросу – и тот отступил. Зная, что Мейрос не рискнет уничтожить свое собственное творение, мы вторглись в Антиопию и покарали неверных. Мы покорили Дхассу, Явон и Кеш, установив новую власть, чтобы та правила от нашего имени и обращала язычников к Кору. Но, что важнее, мы сломили торгашей. Разрушили доверие между купцами Востока и кликой Бенуа. Это стоило нашим людям определенных тягот, но мы ослабили хватку купцов и банкиров.
«Определенных тягот? – подумал Гайл с возмущением. – Результатом ваших действий стали нищета, лишения и мятеж – но зато вы лишили купцов нескольких процентов их прибылей, не правда ли?»
Луция кивнула в сторону Бетильона:
– Томас и его люди защищают Гебусалим и готовятся к следующему священному походу, но походы опустошили нашу казну. Люди жертвовали, и жертвовали щедро, однако мы все еще должны миллионы проклятым торгашам-банкирам – и они по-прежнему процветают, по-прежнему наращивают свое влияние – по-прежнему покупают наших детей.
«Если бы четыре пятых добра, награбленного во время похода, не осели в личных закромах некоторых членов королевской семьи, то, возможно, имперская казна пребывала бы в лучшем состоянии», – подумал Гайл, бросив взгляд на Калана Дюбрайля, который, похоже, пытался выбросить из головы ту же самую мысль.
Мать Империи Луция вновь села. Ее лицо все еще пылало страстью, однако голос стал более холодным.
– Позвольте мне быть честной, господа: еще никогда престол не был настолько слаб. Пусть эта слабость и не вина императора, – добавила она быстро, увидев, что Констант встрепенулся. – Даже будучи ребенком, Констант проявил мудрость и смелость, объявив Второй священный поход и упрочив наше владычество над Геббской долиной. Но купцы скупают наши души, превращая избранный народ Кора в нацию лавочников.
– Но они – не единственные наши враги, – продолжала Луция. – Герцог Эхор Аргундский, брат покойного императора, ясно дал понять, что желает занять трон, и вся Аргундия пляшет под его дудку. То, что единственный дядя моего сына замышляет измену, заставляет мою кровь кипеть. Он тоже должен быть уничтожен. И, – она выглядела так, словно вот-вот плюнет, – в наши края проникла еще одна скверна: антиопские рабы, привезенные сюда, чтобы выполнять работу за честных людей Юроса. Я не против рабства, в конце концов, сидийцы годятся только на это, но позволять этим грязнокожим ходить среди нас – это уже слишком. Они должны быть истреблены!
Гайл заметил, что Дюбрайль с трудом сдержался, чтобы не застонать. Он вспомнил, что налоги на работорговлю приносят казначею неплохую прибыль. Бьюсь об заклад, ты не хочешь, чтобы торговля прекратилась…
Теперь во внешности Луции не оставалось ничего от святой.
