– Читай! Вторая страница, там отмечено.
«Новое русское слово» – русскоязычная газета эмиграции. Капитан уже начинал догадываться, что именно может быть опубликовано в последнем выпуске «Слова», однако когда вчитался в статью, его лицо пошло красными пятнами.
«ИЗНАНКА ПОСТСОВЕТСКОЙ ДЕМОКРАТИИ, ИЛИ КРАСНЫЙ ТЕРРОР ПРОДОЛЖАЕТСЯ»
Уже заголовок статьи не предвещал ничего хорошего, а дальше шло и того пуще.
«Век эмигранта короткий. Но когда к этому прикладывают руки те, которые в теперешней, якобы демократической России, продолжают ненавидеть нас, но чаще всего боятся, этот самый век становится еще короче.
Когда верстался номер этой газеты, уже более суток как не было в живых Игоря Державина, человека, который в далеком 1976 году не по своей воле ступил на землю благословенной Америки и уже будучи полноправным гражданином Соединенных Штатов, продолжал болеть душой за то место на земле, которое называется родиной. За Россию. За новую Россию, на которую с великой надеждой смотрит вся наша эмиграция, и, как это ни странно, за прежнюю Россию, которая выбросила его когда-то на другой конец земли.
Игорь Мстиславович Державин был и до последнего дня своей жизни оставался одним из тех профессионалов искусствоведов в области экспертизы, которых невозможно было купить, подкупить или даже запугать, чтобы он поставил свою подпись под нужным клиенту заключением, будь то картина, икона или любое иное произведение искусства.
Подобная несгибаемость и более чем честное отношение к своей работе, не могли нравиться многим жучкам от живописи, которые пытались протолкнуть на международных аукционах хорошо завуалированный фальшак, и, видимо, поэтому врагов у нашего товарища было больше, чем друзей.
Международные аукционы – это большие деньги. И, чтобы не упустить свою наживу, нечистоплотные на руку люди готовы идти на всё, вплоть до убийства. А эксперт Державин не просто мешал многим – его боялись, боялись в России, и когда из Москвы пришло известие, что в гостиничном номере скоропостижно скончался Игорь Державин – остановилось сердце, те, кто хорошо знал этого человека, этому просто не поверили. Мы не могли этому поверить! И поэтому скорбим вдвойне.
Добрая память о Державине останется в наших сердцах.»
И далее шел длиннющий список фамилий, который Стогову ровным счетом ничего не говорил.
– Внимательно прочитал? – без особого энтузиазма поинтересовался Бусурин, когда Стогов наконец-то оторвался глазами от газеты.
Впрочем, вопрос этот не требовал ответа, и он тут же задал еще один, уже более конкретный:
– Ну и что скажешь по этому поводу?
Стогов откашлялся. Можно было бы конечно сказать, что собака лает, ветер носит, однако шеф ждал совершенно иного ответа, более конкретного, и Стогов вынужден был прибегнуть к спасительной дипломатии.
– Товарищ полковник, это же «Новое русское слово»! И я бы удивился, если бы «группа товарищей не обошлась без очередной шпильки в наш адрес. И совершенно не удивился, если бы они обвинили нашу службу в смерти Державина. А заголовок дали бы еще более злобный и броский. Скажем, «Преемники КГБ устраняют неугодных».
Он замолчал было, однако тут же добавил, видимо прочувствовав неудовлетворенность полковника:
– А тут все-таки общий кивок на Россию. Мол, как была мачехой злобной кое для кого, так и осталась таковой, хотя и попыталась имидж свой подправить.
– Однако не скажи, – не согласился с ним Бусурин. – Те, кто поработал над этой статьей, обвиняют не нас с тобой, а указывают на тех, кто мог бы держать зуб на Державина. Причем как за прошлые его деяния в области искусствоведческой экспертизы, так и за те заключения, которые он давал по картинам тех же, скажем, передвижников, которые непонятным образом попадают на международные аукционы. А это, капитан, уже совершенно иной разворот в деле.
– Возможно, что и так, – позволил себе небольшой реверанс Стогов. – Но дело в том, что на данный момент нет никакого «дела», хотя в то же время имеется предварительное заключение судмедэксперта о естественной смерти американца. И все эти эмиграционные пересуды относительно «красного террора»…
И замолчал на мхатовской паузе, как бы говоря тем самым: «О чем здесь толковать, товарищ полковник, когда и ежу все понятно? И эта «группа товарищей», подписавшаяся под этим пасквилем, была бы группой идиотов, если бы не воспользовалась подобным моментом. А так вроде бы и о Державине не забыли упомянуть, да и себе позволили еще разок пройтись по бывшей родине».
Однако Бусурин будто не слышал Стогова.
– Удалось прояснить цель приезда Державина в Москву?
– Весьма относительно.
– То есть только то, что соизволил сообщить Хиллман?
– Так точно.
– Хреновато, капитан, весьма хреновато. И, насколько я догадываюсь, тот круг лиц, с которыми Державин встречался за время пребывания в Москве, также не установлен?
Вопрос, на который, по мнению Стогова, мог быть только один ответ: «Никак нет, товарищ полковник. Да и к чему пену гнать, если в смерти американца нет никакого криминала? Как говорится на Руси, помер Максим, да и хер бы с ним. И без него проблем более чем по горло».
Однако полковник был почему-то совершенно иного мнения, нежели Стогов.
– Значит так, капитан. Пока суд да дело, то есть пока не будет официального заключения относительно смерти Державина, подготовь коротенькую справочку по его профессиональной деятельности. Я имею в виду работу Державина как эксперта по иконописи и русской живописи. А для этого, судя по всему, придется порыться в специализированных журналах и каталогах. Все понятно?
– Так точно.
– Свободен.
Покидая кабинет своего шефа, Стогов думал о том, что не зря, видимо, поговаривают в «конторе», что полковнику «Бусурину пора идти на заслуженный отдых, уступив место молодым коллегам, у которых еще не до конца заржавели шарики». Заставлять оперативников отдела копытить землю, основываясь на злобной писульке в эмигрантской газетенке… это уже ни в какие ворота не лезет.
Глава 4
Чтобы прижимистый Школьников, экономивший даже на закуске к халявному спирту, позвонил по мобильному телефону – должно было случиться нечто такое, что взволновало его самого, и когда Головко услышал знакомый, слегка дребезжащий голос, первое, что пришло ему на ум – накаркал.
И не ошибся.
– Слушай, Семен, – с места в галоп понес Яков Ильич, – будь моя воля, я бы никогда не позволил произвести тебя в старшие следоки.
– Чего так? – искренне удивился Головко.
– А то, что ты относишься к той самой категории людей, которые непременно найдут приключение на свою жопу.
– Не понял.
– А чего тут понимать? И сам жить не хочешь спокойно, и другим не даешь.
– Яков Ильич, не томи! – взмолился Головко. – Неужто зацепил что-то?
– Так я ж тебе и твержу, – хмыкнул явно опохмелённый и оттого не в меру разговорчивый Школьников, – сам не спишь и другим не даешь.
– Криминал?
– Как в воду глядел. Так что, с тебя бутылка.
– Ставлю две, только не томи.
Явно довольный произведенным эффектом, Яков Ильич икнул утробно.
– Ловлю на слове. Но учти, пью только «кристалловскую». – И уже более серьезно: – Так вот я относительно господина Державина пекусь и свои собственные денежки на этот разговор гроблю. Прав ты оказался, когда предположил, что ему помогли отойти в мир иной. Причем должен тебе заметить, что убийство это было тщательно продумано, и если бы господин Державин не оказался большим любителем зеленого чая, мы бы никогда не смогли установить истинную причину смерти, и ни один уважающий себя эксперт никогда бы не поставил свою подпись под заключением, которое можешь забрать в любое удобное для тебя время.
Убийство… Это слово по отношению к смерти Державина было произнесено впервые, и Головко уже не знал, хвалить себя или материть, что он заострил внимание Школьникова на «скоропостижной смерти» американца.
– Конкретней можешь?
– Можно и конкретней, – согласился с ним Школьников. – А если более четко и конкретно, то остановке сердца способствовало довольно сложное химическое соединение, попавшее через дыхательные пути.
– Проще говоря, отравление.
– Не совсем, но можно сказать и так. К тому же должен тебе сообщить, что хренотень эта, формула которой с трудом умещается в одну строчку, у нас в России практически не применяется. Кстати, очень быстро рассасывается в крови, и только тот факт, что господин Державин нахлебался на ночь глядя очень крепкого зеленого чая, который при взаимодействии с этим соединением тормозит его разложение, позволило установить истинную причину смерти.
– Выходит, убийство?
– Ну-у, это уже не мне решать, – хмыкнул Яков Ильич. – Может, господин эмигрант привез этот порошок из Америки, чтобы посчитаться здесь со своими прежними врагами, добрая половина из которых уже почивают на московских кладбищах, и совершенно случайно…
– Нанюхался его, просыпав коробочку, – подытожил Головко. – К великому сожалению, дорогой мой Ильич, такого не бывает. И вам ли это не знать.
Дело по факту смерти русского эмигранта Державина начинало приобретать совершенно иной окрас, и Головко набрал телефон Кардиологического центра. Трубку снял заведующий отделением, и Головко, уже начиная волноваться за «сердечко» Афониной, справился о ее состоянии здоровья.
И вздохнул облегченно, когда услышал в ответ: «Вполне удовлетворительное».
– Я мог бы переговорить с ней?
– Ну-у, если только не будете особо волновать… и если ваши вопросы не будут слишком утомительны для больной…
– Спасибо, доктор. Еду.
* * *
Врач не преувеличивал, когда сказал, что состояние Афониной «вполне удовлетворительное». На ее щеках появился легкий румянец, и теперь даже Семен Головко, который разбирался в медицине ровно настолько, сколько требовала его работа, мог бы с уверенностью сказать, что она теперь будет не только жить, но и любить, рожать и работать.
Отпустив парочку довольно избитых комплиментов относительно ее вида, отчего щечки Зинаиды покрылись еще большим румянцем, галантный, как беккеровский рояль, Головко поставил на тумбочку литровый пакет персикового сока, сказал, что, оказывается, есть женщины, которым идут на пользу небольшие встряски, и только после того, как Афонина размякла окончательно, приступил к завуалированному допросу.
– Зина, еще парочка-другая вопросов по нашему американскому гостю, если вы конечно, не возражаете, и я оставлю вас в покое.
– А что, он… – заволновалась было Афонина, и Головко вынужден был тут же успокоить ее.
– Нет, нет, ничего страшного. Просто у господина Державина появились кое-какие проблемы, вот и приходится теперь чуть ли не поминутно восстанавливать картину того вечера.
Но у него, надеюсь, ничего из номера не пропало? – по-своему поняла «державинские проблемы» Афонина. – А то знаете, как порой добывает? Кто-то что-то где-то забудет или потеряет, а все шишки с подозрениями на горничную или на дежурную по этажу.
Успокойтесь, Зина, здесь совершенно иной расклад. И никаких претензий со стороны господина Державина к вам нет. Кстати, вы могли бы припомнить детали и возможно даже нюансы того момента, когда он вас вызвал в номер?
– Господи, конечно! Только я не знаю, что именно вас интересует. Спрашивайте.
– Он позвонил вам по телефону?
– Да, я как раз на посту была.
– И попросил зайти в номер.
– Не совсем. Сказал, что сердечко пошаливает, и нет ли у меня валидолу.
– И что вы?
– Ну-у, лекарства у меня никакого не было, я ведь до той ночи действительно не знала, с какой стороны сердце находится, и прошла в девятый люкс, чтобы уже на месте понять, что человеку надо. Мы ведь, случается, даже врачей вызываем нашим гостям. Правда, это в тех случаях, когда перепьют сильно.
– И что?
– Я зашла в номер, прошла в спальню, а он действительно лежит на кровати и за сердце рукой держится. Я еще спросила, может «скорую» вызвать, но он только поморщился, сказал «пройдет», и единственное, что попросил, так это валидол принести.
– И что вы? Сразу же принесли или?..
– Не-ет, не сразу. Я же уже говорила вам, что позвонила старшей дежурной, она сказала мне, чтобы я спустилась к ней за валидолом, и буквально минут через пять я вернулась в девятый люкс.
Рассказ Афониной пока что полностью накладывался на ту версию, которая прорисовывалась в голове Семена, однако до полной картины не доставало одной-единственной детали, которая должна была завершить или же разрушить выстраиваемое им мозаичное полотно.
– Скажите, Зина, вы звонили старшей дежурной с того же аппарата, которым пользовался и Державин?
Афонина недоуменным взглядом уставилась на вроде бы умного и даже весьма симпатичного следователя.
– А с какого же еще? – удивилась она. – У нас в номерах по одному телефону стоит, как положено.
Глядя на молодую женщину, которую не постигла участь Державина только потому, видимо, что она до последнего времени не знала «с какой стороны у нее сердце», Головко мысленно поздравил ее еще с одним днем рождения.
* * *
Возмущению Маканина, казалось, не будет предела. Мало того, что из-за смерти Державина был опечатан люкс, из-за чего гостиница несла убытки, так вдобавок ко всему прокурорским служакой было произведено изъятие телефонного аппарата, которым, якобы, мог пользоваться покойник.
Впрочем, и господина Маканина можно было понять. Сторожевого пса хорошо кормят, если он столь же хорошо выполняет свои обязанности, а тут сплошные накладки, которые не могли не сказаться на имидже гостиницы.
Стараясь даже не смотреть на фээсбэшного капитана, в котором он видел сейчас едва ли не своего личного врага, Маканин проводил тяжелым взглядом упакованный в целлофановый пакет телефонный аппарат, скрывшийся в сумке следователя, на его скулах дрогнули вздувшиеся желваки, и он почти выдавил из себя:
– Вы хоть догадываетесь, чем именно может грозить вам этот произвол?
– Что, соизволишь оставить меня без погон? – опережая реакцию Головко, ощерился на Маканина Стогов. – Так я, может, только спа-с-сибочки тебе скажу. Глядишь, и я в службу безопасности подамся, благо, протеже будет.
– Ты… ты мне не тыкай: – взорвался Маканин. Ты еще сопли кулаком подтирал, когда я в капитанском звании пребывал.
– Откуда и поперли, – довольно желчно прокомментировал Стогов, также не питавший к начальнику гостиничной службы безопасности особо нежных чувств. – А еще…
Он попытался было добавить еще что-то, видимо более едкое, но вовремя замолчал, поймав на себе осуждающий взгляд Головко.
– А вы, Павел Петрович, – повернулся Головко к Маканину, – постарайтесь впредь выбирать выражения, все-таки не на базаре торгуетесь.
– Да я… Как вы смеете так разговаривать со мной? – побагровел Маканин, однако Головко так и не позволил ему развить свой праведный гнев.
– Простите, а чем же это я обидел вас, Павел Петрович? – искренне удивился Головко. – К тому же я пришел к вам не чаи распивать, а в связи с возбуждением уголовного дела по факту смерти человека, остановившегося в вашей гостинице. Предъявил вам постановление на изъятие телефонного аппарата, с которого мог разговаривать умерший, а вы, вместо того чтобы оказать органам следствия всяческое содействие…
