Все кончено навсегда. Молчание всегда работает, и никто ничего никогда не узнает. Возможно, если я буду врать достаточно долго, вслух и самой себе, то ложь станет правдой. Как хамелеон, который меняет окрас в зависимости от окружающей среды. Я не бегу, чтобы не привлекать внимание, но я вся на нервах, поэтому походка становится семенящей, – приказываю себе успокоиться и идти медленнее.
Продавец в киоске с чипсами, банками колы и увядающими цветами не обращает на меня внимание, уставившись в телефон.
Я в безопасности, Сэдик далеко. Мое дыхание успокаивается, я осматриваюсь по сторонам; флуоресцентные лампы освещают постеры с рекламой концертов и книг. Я вдыхаю горячий пыльный воздух. Сердцебиение замедляется, я закрываю глаза, и перед мысленным взором встает картина лежащего Сэдика, но я прогоняю ее.
На платформе стоит женщина, одетая в выцветшие узкие джинсы, бежевые ботинки и розовое пальто. Ее одежда аккуратная, волосы идеально прямые даже в конце дня. Думаю, она проводит выходные без интернета, читая постмодернистскую литературу.
Почему не она, почему я? Почему подобное всегда происходит со мной?
Я смотрю на табло: поезд прибудет через минуту. Потом замечаю, что это неправильная платформа, и перехожу на другую сторону.
Здесь никого, но я слышу стук каблуков той женщины.
Мой мозг пытается осознать случившееся, разложить по полочкам, но я не позволяю это сделать. Рассудок подсказывает, что селфи из бара – это доказательство, а та женщина в розовом пальто может рассказать, что я выглядела подавленной.
Вместо того, чтобы прислушиваться к этим мыслям, я смотрю на рекламу психологического триллера со слоганом: «Она наблюдает за тобой». С постера на меня смотрит пара карих глаз, как у меня. Наконец их заслоняет прибывший поезд.
Рубен звонит мне, когда я выхожу из метро. Черт, я даже не сказала ему, что со мной все в порядке.
Я не отвечаю, а когда звонок обрывается, вижу, что он оставил два голосовых и одно текстовое сообщения. Беспрецедентное количество для моего необщительного мужа.
Привет, это я. Ты в порядке?
Привет, снова я… но теперь слегка обеспокоен.
Джо, наберешь меня?
Можно перезвонить ему прямо сейчас и все рассказать, но я знаю, что он сделает. Мы вместе уже семь лет, поэтому я точно знаю, что он скажет.
Он сдаст меня полиции, уверена в этом. Но я не могу признаться, не могу вернуться к мужчине, лежащему на асфальте, чтобы вновь ощутить эту неконтролируемую панику. Расскажу Рубену завтра, когда выдавать меня не будет смысла. С Сэдиком все будет в порядке, он очнется.
Медлить – это для меня привычно, я поступаю так всю свою жизнь. Начинать писать эссе, только после чашки чая или прочитанного выпуска газеты; отменять автоплатеж, когда настанет время следующего платежа, ну или уж точно еще через месяц.
За мной никто не идет. Я прохожу мимо группы людей, и никто из них на меня не смотрит. Мир изменился для меня, но никто об этом не знает. Тот же воздух, тот же дождь. Но где-то на асфальте лежит мужчина, и это из-за меня. Но он далеко, на расстоянии поездки на метро. А я почти дома, и произошедшее уже кажется чем-то абстрактным. Может быть, если я смогу посмотреть на ситуацию под новым углом, все окажется по-другому.
Отправляю Рубену смс: «Почти дома, все нормально, целую».
И тут я срываюсь на бег. Потому что вдали от места происшествия мне больше не нужно вести себя нормально. И потому что вспоминаю лицо Сэдика в баре, представляю его позади себя, преследующим, а потом представляю полицейскую облаву.
Я спотыкаюсь о неровную тротуарную плитку и не могу удержать равновесие. Падая, скольжу по земле и подворачиваю запястье.
Секунду сижу на дороге, вот-вот расплачусь, как ребенок, но быстро встаю и осматриваю руки. Всего лишь небольшая ссадина, левая кисть пульсирует, но я не обращаю на это внимания.
Снова бегу и уже почти вижу дверь квартиры. Мои родители и Уилф считают нас глупыми и предлагают потратиться на домик в Кенте с двумя спальнями наверху и двумя гостиными внизу, но нам нравится здесь. Нам нравиться жить в Лондоне, он как будто наш друг, от которого не хочется далеко уезжать.
Спускаюсь по ступенькам – их всего пять – до двери. Интересно, я всегда, приходя домой, буду вспоминать произошедшее, запомню ли навсегда этот вечер. Решительно отгоняю эти мысли. Рубен открывает дверь прежде, чем я начинаю копаться в сумочке в поисках ключа, – он всегда старается помочь.
– Привет, все нормально? – спрашивает муж, и я вижу, что заставила его волноваться.
Он замирает на секунду, обрамленный светом, падающим из узкой прихожей, присматривается ко мне. Должно быть, я выгляжу безумной. Приглаживаю волосы, стараясь казаться нормальной, и отвечаю:
– Да, прости.
Он отворачивается и уходит на кухню, открывает большой серебряный холодильник и протягивает мне бутылку молока.
– Лучше вина.
– О нет, – Рубен убирает молоко и подходит ко мне. Я почти морщусь от боли, когда он берет меня за руку, но в последний момент сдерживаюсь.
Рубен высокий и худой с узкими бедрами. У него рыжие волосы и темно-рыжая борода, ее длина всегда разная – сейчас это щетина. Кожа легко обгорает и покрывается веснушками. В тридцать два года его лицо уже покрыто морщинами, хотя на голове нет ни одного седого волоса. Я знаю, что он выглядит старше своих лет, потому что те мужчины, с которыми я его иногда путаю, все старше его. Рыжеволосый мужчина на улице, который на мгновение покажется мне Рубеном из-за легкой походки, грациозности и какой-то отстраненности – окажется не им. При ближайшем рассмотрении ему будет лет сорок, и я удивлюсь, что вообще могла их перепутать. Рубен не любит бессмысленную болтовню, а его самое худшее качество – прямота, часто переходящая в грубость. Полагаю, он хочет жить в лучшем мире.
И во всем мире нет человека, которого я любила бы больше него.
В последнее время я стала задумываться, какими будут наши дети. У них будут его прекрасные, ярко-рыжие волосы, его светлые ресницы и зеленые глаза. Люди на улице будут улыбаться мне и моему рыжему семейству.
– Что случилось? – бормочет Рубен, уткнувшись в мои волосы. – Мужик из бара?
Киваю, уткнувшись ему в грудь.
– Ужасно. – Он гладит меня по спине.
Я сглатываю горечь, скопившуюся во рту, и поворачиваю голову, чтобы оглядеть кухню. Как я и думала, она выглядит безукоризненно. Замечаю, что земля в горшках с растениями мокрая, – завести садик на кухне было одной из моих последних прихотей. Рубен полил цветы, и сам успел сходить в душ. Наверняка он уже и поработал, и посмотрел какой-нибудь фильм. Мой муж спокойный, организованный, а я трачу вечера на бесполезный просмотр развлекательных сайтов, розыск старых школьных друзей по соцсетям и размышлениям, что надо бы разогреть духовку, но двигаться с места лень, – а потом оказывается, что уже одиннадцать вечера, а я еще не ужинала.
– Хорошо провел вечер? – Мне удается выдавить из себя вопрос, хотя от волнения снова бросает в пот, расширяются зрачки и трясутся руки.
– Ага, – отвечает он, быстро оглядывая меня.
– Что делал?
– Заполнял анкеты и формы для моего клиента.
Рубен один из тех людей, у которых слишком много работы. Он социальный работник в исламской благотворительной организации и еще помогает депутату в общественной приемной, когда дело касается разборок между бандами. Как эксперт он иногда выступает в суде и оценивает правомерность поступков социальных работников. Он мало спит, и у него всегда есть чем заняться. Рубен педантичен: составляет списки дел глубокой ночью и сразу же их систематизирует. Кажется, что Рубен никогда не теряет энтузиазма, никогда не беспокоится и ничего не откладывает на потом.
Он разжимает объятия, и меня охватывает странное чувство, что это было последнее мгновение в мире, где не существует проблем. Убеждаю себя, что ошиблась и все будет по-прежнему: планирование дел и уборка кухни. Я упустила возможность изменить свой мир, не позвонив в полицию. Я прижимаюсь к Рубену, и меня накрывает волна облегчения, и он как всегда немедленно обнимает меня в ответ.
– Наладится. – Это сокращенное «Все наладится» на языке нашей пары.
Я киваю со слезами на глазах, и он вытирает их салфеткой. Руки Рубена гладят меня по спине. Мое пальто мокрое насквозь, но он ничего не говорит. И не скажет.
Муж наливает мне бокал красного вина, и я беру его правой рукой. Левая безвольно повисла. Я буду наслаждаться совместным вечером и вином, попытаюсь прогнать дрожь и страх. А завтра – завтра я встречусь с ними лицом к лицу.
Рубен идет в гостиную, совмещенную с кухней.
Я выглядываю в окно и вижу на улице соседку, ей сто два года. Иногда к ней приезжает семидесятипятилетняя дочь в компании престарелых собак. В этом доме все старые, шутим мы с Рубеном. Я вглядываюсь в черты лица Эдит прежде, чем помахать рукой. Она обеспечит мне алиби, повезло, что она поздно ложиться.
Рубен возвращается в кухню, чтобы взять лист бумаги с кухонной стойки, и слегка толкает меня. И я вспоминаю, как почувствовала тело Сэдика своими руками в перчатках; и то, что он упал так же легко, как и костяшка домино, – от легкого толчка.
– Эдит в своем репертуаре? – спрашивает Рубен, глядя на меня.
Я как-то сказала ему, что представляю ее роботом, потому что никто не может быть таким старым, и что она правительственный эксперимент. Он тогда покраснел от смеха и сказал: «Ты никогда не изменишься, Джо-Джо».
– Да, – отвечаю деревянным голосом.
На меня снова накатывают воспоминания: как Сэдик хватает меня за руку в баре, как его член прижимается к моей ноге.
– У тебя есть время для пункта 78? – спрашивает Рубен, показывая на список на нашей доске – написанный красным мелом топ-100 фильмов на все времена, согласно какому-то опросу. Мы киноманы и сейчас проходим обряд взросления, который оба пропустили в подростковом возрасте. Я была слишком занята, потому что училась, занималась в любительском театре, балетом и игрой на кларнете; а Рубен был занят тем, что становился самим собой. Он самый начитанный человек, которого я знаю: может процитировать главу из Лакана, Маркса или Канта. В младенчестве его усыновила семья ученых, которая держала паб. Все его детство прошло за чтением книг в комнатах над баром. Даже сейчас, когда мы навещаем их в Норфолке, они говорят об экономике, политике, а бар заполнен книгами в мягких переплетах, которые они читают.
Теперь мы смотрим несколько фильмов в неделю. Только что посмотрели номер 79, а следующий – «Изгоняющий дьявола». Перед просмотром Рубен всегда приносит одеяло, и мы сидим в обнимку, укрывшись. Время от времени он ставит фильм на паузу и спрашивает: «Ты вообще смотришь?», и мы смеемся над тем, что я постоянно отвлекаюсь.
Вдали я слышу вой сирен, который становится все ближе. Рубен смотрит на меня, но я избегаю встречаться с ним взглядом. Я не смогу заговорить, пока не узнаю – за мной это едут или нет. Звук сирен становится все громче, и я ожидаю, что он оборвется, из машины выйдут двое крепких полицейских в тяжелых ботинках с дубинками. Они в любую секунду могут позвонить в дверь. В любую секунду.
Звук удаляется, становясь все тише и тише. В этот раз не за мной.
Я сглатываю и смотрю на зимнюю черноту за окном.
Как все сложится в будущем? Станет ли Лондон – который мы с Рубеном так любим – чем-то вроде комнаты для ожидания моего… чего именно? Ареста? Я прогоняю эти мысли, просто не могу об этом думать.
– К «Изгоняющему дьявола» я не готова, – говорю Рубену и стараюсь сгладить отказ легким смешком.
– Мы же договаривались смотреть по порядку. – Рубен строгий приверженец правил.
Он стоит в конце нашей длинной, узкой кухни, и то, как падает свет, напоминает мне о дне нашей свадьбы: Рубен стоял в конце прохода, наполовину в тени. Я так долго представляла нашу свадьбу – планирование и организация почти убили меня, – что, когда этот день наконец настал, провела его, притворившись, что это чей-то другой праздник, а я на нем просто гость. Так мне удалось получить больше удовольствия.
Я помню наш первый поцелуй в статусе мужа и жены. Возможно, Рубен смущался целовать меня перед толпой людей или был обеспокоен только что принятым решением, а возможно, считал, что это я встревожена. Но я помню тот поцелуй – сухой, формальный, – обычно он целует меня не так. Я никогда не спрашивала его, почему так получилось, но всегда помню об этом.
– Ок. – Рубен выходит из комнаты с бокалом вина в руке, и я слышу, что он идет в спальню.
После его ухода я замечаю, что в лотке для писем на кухонном столе лежит листок, сложенный пополам. Вытаскиваю его, стараясь отвлечься от вихря мыслей, бушующего на задворках сознания. Это бланк заявки. Узнаю свой почерк и разворачиваю лист. Это мое заявление на поступление на курс писательского мастерства. Как я могла забыть? Подношу к свету этот кусочек моей жизни «До». В прошлый вторник я распечатала и заполнила эту форму, но забыла ее отправить. Рубен скрепкой прикрепил к письму марку – он всегда пытается помочь.
Муж возвращается в гостиную, я кладу письмо обратно и сажусь к нему на диван.
– Спасибо за марку, но я не уверена, что сочинительство это мое «Призвание».
Рубен кивает, откладывает в сторону газету, которую читал, и говорит, смотря на меня:
– Тебе не нужно «Призвание».
– Нет?
– Я почти решил судоку. – Рубен показывает мне газету.
Смотрю на нее и подсказываю:
– Там восемь, а там два.
– Ты слишком умная, чтобы быть счастливой, Мерфи, – говорит он. – Ты идешь спать? Возьми с собой вино. Мы уже не сможем такого себе позволить, когда появится крошка Олива.
Он тоже все чаще и чаще говорит о детях. «Скоро», – твердим мы, желая насладиться последними мгновениями жизни только вдвоем.
– Да. – Я снова представляю Сэдика, лежащего на земле лицом вниз.
Я пойду спать вместе с Рубеном, буду читать книгу, пока он обнимает меня, а утром все ему расскажу.
– Ты ничего не хочешь мне сказать? – спрашивает Рубен, когда я забираюсь в кровать.
– Сказать что? – бормочу я, глядя на жалюзи, ожидая, что они вспыхнут синим цветом, извещая о прибытии полиции, или что зазвонит телефон.
Ничего не происходит, и я не могу поверить, что действительно сейчас лягу спать.
– Ты знаешь… – говорит Рубен.
Я начала эту игру, а он поддержал, и она стала такой же привычной, как чистка зубов.
– Нет, не знаю.
Рубен с удивлением смотрит на меня:
– Мы не пропускали ни одного дня, – говорит он.
– Я не могу, – отвечаю я. – Ничего на ум не приходит.
Рубен мрачнеет, но не говорит ни слова.
Десять минут спустя здоровой рукой я открываю бар с напитками в нашей маленькой кухоньке и достаю новую бутылку вина. Выпью несколько бокалов, чтобы снять напряжение. Надеюсь, алкоголь поможет мне забыть эту ночь, затмит все, вплоть до того момента, как я толкнула Сэдика.
Рука трясется, пока я открываю штопором бутылку, зажав ее между коленей, – вторая рука все еще болит.
Задремав, я вижу во сне Сэдика: он стоит на пороге, похожий на смерть, и подходит ко мне все ближе каждый раз, как я моргаю. Когда я открываю глаза в третий раз, его лицо уже около моего, а руки, измазанные к крови, вытянуты, будто он делает селфи.
Когда я просыпаюсь, на улице светло. Рубен мирно спит на своей половине кровати, отвернувшись от меня.
Воспоминания возвращаются не сразу, как бывает, когда просыпаешься в незнакомой кровати и в течение нескольких секунд пытаешься понять, где находишься.
Сначала я вспомнила ночной кошмар: человека, приближающийся ко мне из угла комнаты, его окровавленные руки, его дыхание на моем лице.
Но не все из этого сон.
Страх черным плащом окутывает меня, я чувствую, как кровь отливает от лица. Это было на самом деле.
Это было по-настоящему.
Левой рукой пытаюсь сжать одеяло, и она начинает пульсировать от боли. Тут меня передергивает. Эти руки толкнули человека. Эта рука была вывихнута, когда я сбежала с места преступления. Преступление. Я встаю и, все еще сонная, иду в ванную. Хочу посмотреть на себя, проверить, что я настоящая и не изменилась. Собрать себя воедино.
