– Говорили… – пробормотала я.
Посреди оливковой рощи, сразу позади закрученных в спираль стволов деревьев располагался поросший водяными лилиями каменный фонтан. Труба была перекрыта, поэтому прохладная вода оставалась совершенно неподвижной.
Я опустила в нее руку и погладила лепестки лилий. Улыбнулась всей этой красоте. В отличие от блеклой помпезности замка, обнесенный стеной сад превратили в нечто большее. Создавалась иллюзия возвышенной бесконечности, не до конца пойманной и скованной. Точно радуга на воде.
– Какова история Гефсимании? – спросила я.
– Гефсимании? Имеете в виду это место?
– Историю этого замка, этого сада. Он явно старинный. Кто жил здесь до, ну… нас?
Подменышка пожала плечами:
– Никто.
– Но…
– Никто, кого бы я знала, – поспешно добавила она. – Был, конечно, предыдущий миссионер, Рош, но о других мне неизвестно. В конце концов, это место построено на тайнах.
– Слишком уж много тайн, – пробормотала под нос я, но настаивать не стала. Ее первый ответ был многозначительным, хотя и вырвался невольно. Наша словесная баталия слишком напоминала выманивание ответов у школьных учителей, когда ловушки работают лучше, чем упрямые расспросы. И все же кое-что приходилось выторговывать.
Мисс Давенпорт прогуливалась у розовых кустов. Сорвав бутон, она осторожно, один за другим, отрывала у него лепестки, и это занятие полностью ее поглотило.
Ветер шелестел ветвями и доносил сильный аромат мяты, который увлек меня дальше в кедры. Мы с Лаоном любили растирать мяту в ладонях, пока те не пропитывались ее запахом. Разыскивали ее по всей округе или крали из сада Тесси. Смеясь, я напускала на себя важный вид и, провозгласив себя леди из Лондона, мазала мятой за ушами.
Среди деревьев стояла круглая башня, слишком маленькая, чтобы вместить больше одной комнаты.
Висевший над головой маятник солнца придавал камням цвета слоновой кости теплое сияние. Часть башни соединялась с замком узким крытым мостиком. Тот был не из белых камней, а из красного кирпича. Курьезно, конечно, но, пожалуй, не страннее остальной части сада. И, как и весь он, башня казалась застывшим мгновением, которое создала фантазия давно умершего монаха. Я представила, как тень его дрожащих рук ложится на крышку колодца и гладкие бледные камни.
Дверь была слишком велика для башни. Оскаленный молоток позеленел от времени и запачкал мне руки.
Я заглянула внутрь.
– Эй! – мой голос эхом отозвался в каменной зале.
Я осторожно толкнула дверь, и та тихонько скрипнула.
В неподвижном воздухе ощущался привкус меди. Я чувствовала себя так, словно вскрыла древнюю гробницу и вдохнула затхлый дух прошлого.
Солнечный свет лился в окна и пронзал висевшую в этом мнимом безвременье пыль. В дальнем конце залы, за сломанными скамьями и опрокинутыми канделябрами, располагался слегка утопленный в стену алтарь. На нем стоял запрестольный образ – тройная рама из потускневшего золота казалась пустой, цвета панно размыло рекой времени. Их поверхность покрывала многолетняя сажа и грязь от свечей и ладана. Тени укрыли все, кроме позолоченных нимбов над ликами.
Лишь их святость уцелела.
Я медленно двинулась к алтарю, зачарованная разрушением, которое претерпела часовня. На опрокинутых скамьях остались шрамы от тяжелого лезвия. Наверное, от топора.
Меня пробрал озноб, когда я задумалась о том, кто способен был осквернить это место. Быть может, папист? Не верилось, что руки, сотворившие подобное, могли предвещать мне и брату что-нибудь, кроме беды.
На полу, рядом с чашей для причастия, темнело зловещее пятно. Возле опрокинутого престола на голых камнях валялись потрепанная Библия, серебряное блюдо, облатки и подсвечники.
«Делайте это в воспоминание обо Мне» [25 - Лук. 22:19.].
Я была не настолько очарована новыми веяниями в богословии, чтобы считать облатки сакральными вне обряда, но все же оставлять их в пыли и грязи выглядело неправильным. Может, они и не плоть Христа в буквальном смысле, но на них Его прикосновение. Они больше, чем просто хлеб.
Я подобрала Библию. Из нее были вырваны страницы. Ледяные пальцы страха вновь сжали мне сердце.
Шагнув ближе к сиротливо стоявшему запрестольному образу, я подумала, что могу разглядеть на центральном панно распятого Христа, а у его ног фигуры трех Марий, прижавшихся друг к другу. На левом панно окруженный ореолом Христос в Гефсиманском саду на коленях умолял Отца Небесного избавить его от чаши страданий. Апостолы за его спиной преграждали путь мрачному Иуде. Я ожидала, что на правом панно окажется Мария, баюкающая мертвое тело Иисуса, но расположение фигур было неверным: одинокая крупная фигура, сияя, стояла перед чем-то наподобие красной двери, а другая – маленькая и бледная – то ли выбиралась из нее, то ли наоборот. Небо на заднем плане было полно огромными птицами.
Я осторожно протерла панно носовым платком. Грязь прилипла накрепко и лишь сильнее размазалась. Нахмурившись, я плюнула на платок и принялась тереть еще старательнее.
Это была вовсе не красная дверь, а зияющая пасть чудовища. Маленькие бледные фигурки бежали прочь от нее, а похожий на хлыст раздвоенный язык зверя обвивался вокруг одной из них. Птицами, от которых чернело небо, оказались демоны.
Меня постепенно осенило. Я не была уверена, изображение ли становится чище или это знакомые, хоть и едва различимые цвета поблекшего панно вызывают в памяти подходящие для понимания детали.
И все же ответ был только один – передо мной предстало Сошествие в ад.
Стиль его отличался от двух других панно, композиция была лишена изящества. По тому, как кричали и хватались друг за друга люди в клетках, я догадалась, что картина куда более старинная, возможно средневековая, а в запрестольный образ ее добавили позже из какого-то чудачества. В конце концов, Сошествие в ад нечасто изображалось на алтарях.
– Вот вы где, – послышался голос мисс Давенпорт. – Я не хотела, чтобы вы сюда заходили.
Я услышала, как она вошла в часовню.
– Что это за место? – спросила я, разглядывая белую решетку ребер в пасти адского чудовища.
– Другая часовня.
– Другая?
– По правде, это не важно. Просто еще одно старое место в месте, полном старых мест, – она нервно рассмеялась. – К тому же все это ненастоящее.
– Кем был…
Она покачала головой:
– Мне не следовало приводить вас сюда. Все это должно было оставаться запертым.
– Вы должны объясниться. Нельзя показать мне тайную часовню со следами прерванного причастия и ожидать, что я промолчу, мисс Давенпорт.
– Нам пора идти, – она бросала взгляды на темные углы часовни, на алтарь.
– Нет.
– Нам не стоит здесь находиться.
– По ответу за каждый шаг. – Сделка была глупая, но я стояла на своем.
– Я расскажу, как только мы уйдем.
– Рассказывайте сейчас.
Прежде чем заговорить, мисс Давенпорт сглотнула:
– Это просто шалость. Фейри их все время устраивают. Как вы, например, могли бы расставить в лесу чашки, чтобы разыграть детей, а те стали бы думать, будто фейри устраивали там чаепитие. Или расставили бы игрушечных солдатиков так, словно они пытаются сбежать из своей жестянки. Это игра.
– Но кто должен был это увидеть? Если есть игра, то должен быть игрок.
Она дрожала, но голос ее оставался ровным:
– Пока никто. Игра еще не готова.
Я переждала еще один удар сердца, а руки мисс Давенпорт продолжали взволнованно сжиматься и разжиматься у ее лица. Смягчившись, я шагнула к двери, принимая ответ, хотя все еще не доверяя ему.
На лице моей спутницы немедленно появилось облегчение.
Когда мы вышли из часовни, я пробормотала слова извинения. Это успокоило мою совесть, хотя мисс Давенпорт и не расслышала ничего. Оставалось лишь надеяться, что ее ответ стоил моего чувства вины.
Мы возвращались в молчании. У подножия лестницы, ведущей в мою комнату, мисс Давенпорт извинилась за то, что повела меня в сад.
– Я не подумала. Прошу прощения, – произнесла она, избегая моего взгляда. – Не следовало приводить вас туда. Это была моя ошибка.
– Но вы не откажетесь, по крайней мере, поесть вместе со мной. – Я вспомнила, что она говорила этим утром о соли.
– На самом деле подменыши не нуждаются в пище. При всем чувстве голода, нам она просто нравится. А вот несоленая нет… – она глубоко вздохнула.
– Тогда почему же вы просите меня, ссылаясь на соляной уговор?
Она долго изучала пол:
– Вам лучше забыть сад за завесой из плюща.
С этими словами она пожелала мне хорошего дня и повернулась, чтобы уйти. Часть меня хотела попросить ее остаться и рассказать, что? так давит на нее, но я понимала, что не должна этого делать. Несмотря на все ее слова о моей защите и время, проведенное вместе, мы почти не говорили ни о чем важном. А из-за моих предыдущих расспросов между нами уже возникла напряженность. Мисс Давенпорт лишь сильнее отдалится, если я снова переступлю черту.
Стоило руке чуть задержаться на ручке двери, как меня охватило чувство, что за мной наблюдают. Волосы на затылке встали дыбом, пристальный взгляд тысячи глаз был таким же осязаемым, как волна жара, коснувшаяся пальцев, когда они храбро проходят сквозь пламя.
Послышался шорох – то ли хлопки крыльев, то ли шелест листьев.
Я обернулась. Но за спиной была лишь моя собственная тень.
– Это же вы, Саламандра? Не правда ли? – крикнула я. – В тот раз вы мне помогли…
Я услышала высокий, похожий на звон колокольчика, смех. Или, возможно, это были колокольчики, которые звучали, как смех.
– В темноте. С фонарем. Я помню.
Я пошла на звук, но в замке, как всегда, никого не было. В незнакомом коридоре я оступилась.
– Не хотите со мной поговорить?
Звон колокольчиков становился все тише и тише, пока я не уверилась в том, что осталась одна.
Я вздохнула и поднялась к себе в комнату. Меня тревожила уклончивая мисс Давенпорт и еще больше тревожила неуловимая Саламандра.
Из всех обитателей миссии именно вышеупомянутую Саламандру мне еще только предстояло встретить. Мистер Бенджамин, когда его спрашивали об экономке, лишь мрачно бормотал об опасности изменчивого огня и, резко меняя тему, заговаривал о погоде.
Я собрала воедино некоторые представления об этой фейри, надо полагать, огненного толка. В конце концов, мне были хорошо знакомы воззрения Парацельса, который считал, что все фейри по своей сути относятся к природным стихиям, а в настоящее время не было причин думать, что он ошибался. Саламандра предположительно отвечала за домашнее хозяйство, а мистер Бенджамин всего лишь присматривал за домом, но труды экономки особых следов не оставляли.
Вздохнув, я извлекла бумаги, которые утром спрятала от мисс Давенпорт. Вся эта история, по крайней мере, давала мне время поработать над енохианской рукописью.
Очертания символов ускользали из головы. Из-за их непривычности отличать один от другого оказалось непросто. А поскольку я неспособна была и предположить, как звучал енохианский, то даже мысленно не могла их произносить. И все ограничивалось сравнением глифов друг с другом. Каждое слово требовалось скрупулезно занести в каталог. Это напоминало мои попытки выучить греческий по учебникам брата, тогда глаза восставали против чуждого алфавита. Теперь же меня смешили те искренние жалобы на несуразность греческого. Енохианский был намного, намного хуже.
Я представила себя Жаном-Франсуа Шампольоном [26 - Жан-Франсуа Шампольон – французский востоковед, основатель египтологии. Благодаря проведенной им расшифровке текста Розеттского камня 14 сентября 1822 года стало возможным чтение египетских иероглифов.], впервые разбирающим иероглифы. Мы с Лаоном читали про его открытие в журналах отца.
Списки слов были, мягко говоря, неполными, а их написание – не всегда понятным и предсказуемым. Да и бо?льшая часть оказалась не на английском, а на латыни, и я проклинала женское образование.
Это было какое-то безумие.
Одна из поразивших меня странностей заключалась в том, что некая группа символов появлялась лишь сама по себе. И нигде в записях больше не повторялась. Это заставляло усомниться в своих предположениях. Не было никаких причин ожидать, что передо мной алфавит, схожий с кириллицей или даже рунами. Не было никаких причин ожидать, что тексты, написанные одними и тем же буквами, будут написаны на одном и том же языке. Для иноземца страница на французском и страница на английском, без сомнения, выглядят довольно похожими.
Разум пребывал в панике, пока я изучала огромный перечень слов. Их повторяющийся рисунок позволял допустить, что это все-таки один и тот же язык.
Впрочем, оставалось еще слово с уникальным написанием.
Оно было в первой фразе на енохианском, которую я прочла благодаря шедшему следом переводу на латынь.
«В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог».
Ну, разумеется.
Я рассмеялась про себя, настолько очевидным все оказалось – эти символы означали Бога.
Я посмотрела на лежавшую передо мной страницу, увидела, что слово повторяется, и поняла, что не ошиблась. Это было Евангелие на енохианском языке. Наверное, чья-то попытка перевода Библии.
И все же, почему в этом языке для Бога придумано отдельное слово? При всем нашем благоговении, на английском оно состоит из самых обычных букв. Да святится имя Его, но в написании этого имени нет ничего исключительного. Еще до того, как я выучила алфавит, Агнесс рассказала мне, что слова «God» и «dog» являются зеркальными отражениями друг друга. Тогда этот факт поразил мой крошечный ум. Я полагала, что анаграммы – своего рода магия, которая способна превращать одни вещи в другие.
Я представила Шампольона, узнавшего в картуше имя Клеопатры. Возможно, то, что первым мне посчастливилось прочесть на енохианском именно это слово, было весьма уместно.
Существовали ведь те, кто и вовсе не записывал имен Бога, а на их произнесение накладывал табу. А также те, кто запрещал Его изображения. Возможно, это было сродни тому, чтобы писать Его имя способом, чуждым всей остальной рукописи.
Но мне хотелось видеть в этом нечто большее. Хотелось, чтобы подтвердились мои безумные теории о том, что енохианский – это язык ангелов, который похитили и сберегли фейри. Хотелось, чтобы он оказался тем самым сакральным первым языком, на котором говорил Бог, создавая мир. Которому Он научил Адама и который разделил в Вавилоне.
А потому я продолжала упорствовать, стараясь разобраться с остальным текстом. И хотя отрывки не обретали смысла, иные повторяющиеся короткие слова начали задерживаться в голове несколько дольше.
За работой мне снова вспомнился ответ мисс Давенпорт по поводу сцены в часовне. Я могла бы поверить, что все эти приготовления – ловкая проделка и не было никакого прерванного причастия, лишь чье-то страстное желание создать его видимость. Но подобные диорамы создаются для того, чтобы их увидели. И если все это предназначалось не для моих глаз, то, должно быть, для чьих-то еще.
Но чьих?
Свеча оплыла. Мои сбивчивые мысли уже не следовали друг за другом, их заволакивало дремотой. Глаза не могли больше сосредотачиваться на словах.
