На пиру он был весел, на тинге – красноречив, к друзьям великодушен, а к врагам – суров.
Иными словами, Эрик был красавцем. И хотя имел жену, не одна девушка смотрела с тоской ему вслед.
Льеф смотрел в его бледно-голубые, как чистое небо зимой, глаза, пытаясь угадать, есть ли в словах конунга подвох.
«Он не мог знать. Наверное, не мог. Да и разве изменит что-то в хозяйстве конунга одна рыжеволоса рабыня? Раненая чужачка и в поле-то работать не сможет».
– Я всё тебе показал, – сказал Льеф, – что достаточно ценно, чтобы тебя заинтересовать.
– Вот как? – Эрик нахмурился, как будто что-то всё-таки проведал.
– Конечно. Ведь не захочешь же ты, чтобы я клал к твоим ногам снятый с убитого башмак? Или другой мешок кожи, такой же бесполезный?
– Пожалуй, так, – Эрик, казалось, развеселился. Он хлопнул Льефа по плечам, и тот перевёл дух. – Ты хороший воин, Льеф. И ты выполнил данный обет, как и твой брат. Вы двое – гордость моя. Не зря я тебя воспитал.
Он крепко обнял Льефа, задержав в объятьях немного дольше, чем тот хотел, но затем отпустил и, взмахнув рукой, приказал:
– Сегодня устроим пир. Пусть женщины достают лучшие яства из закромов! Сегодня с юга вернулся мой сын! И ещё один юноша, которого я люблю не меньше!
Напоследок конунг выбрал себе из добычи лучшие украшения и одарил Льефа наручем, который достал из сундука – как одаривал только лучших из героев, вернувшихся с чужих берегов.
– Носи его, – сказал Эрик негромко, надевая изукрашенный орнаментами обруч на руку Льефа, – и помни меня.
Льеф сглотнул, но ответил лишь кивком.
***
– Сестра моя выткала знамя, и ворон распускал крылья для полёта на том полотне. Удача рода конунгов передалась нашей дружине через её руки, и едва мы высадились на берег, знамя наполнил ветер, предвещавший победу – как всю дорогу наполнял наши паруса! – голос Руна, возвышавшегося над дружинниками, перекрыл шум музыки, и все взгляды устремились на него.
Дружинники, вместе ходившие в поход, по возвращению домой сидели рядом и на пиру. И Рун был во главе их стола, а Льеф – по правую руку от него, хотя на чужом берегу они вместе направляли дружину в бой.
В венах Руна текла чистая кровь, в то время как судьбу Льефа навсегда запятнала судьба его матери, рождённой от рабов.
На плечах Руна лежал шёлковый плащ до пят, вышитый золотом. А сверху стлались волны золотистых, как лучи утреннего солнца, волос.
Льеф отвернулся, предпочитая разглядывать гостей. Он был в таком же плаще из тонкого же шёлка, с искусным шитьём по краю.
Женщины, как велел обычай, расположились за отдельным столом. Самая знатная – во главе, а другие – по бокам от неё. Они тоже сидели по старшинству, как и мужчины, и чем выше положение мужа, тем знатнее считалась и жена. Порядок этот был настолько важен, что нередко из-за него между гостями возникали громкие споры, кончавшиеся смертельной враждой.
Девушки в платьях из льна и шерсти скользили вокруг столов, разнося рога с напитками. Разноцветные юбки их казались всполохами пламени на фоне тёмных одежд мужчин.
Головные повязки покрывали заплетённые в косы волосы. Яркими пятнами выделялись в полумраке алые, шитые золотом ленты. Желая выделиться перед подругами или привлечь взгляд мужчины, каждая по-своему укладывала эти ленты – кто конусом, кто шаром.
Длинные волосы дозволялось носить лишь свободным людям: рабам и женщинам дурного поведения их обрезали.
Лишь светлые кудри считались признаком красоты – такие, как у Руна. Терпимо относились и к каштановому цвету. Любили, правда, и рыжие – подобные шевелюре Тора.
Но чёрные, как у Льефа, считались безобразными. Если же кому-то не везло родиться ещё и со смуглой кожей, а затем борода его оказывалась густой, как у тролля, внешность его служила верным признаком колдовской крови.
Борода у Льефа толком не росла – и когда ему едва исполнилось двадцать, Льеф начал коротко стричь её, оставляя лишь небольшую щёточку вокруг подбородка и губ. Мягкие шелковистые волосы падали Льефу на плечи. Чёрные, как сердце колдуна, они доходили до пояса, и хотя Льеф был довольно красив для полукровки, его шевелюра выдавала происхождение с головой.
Ещё в детстве он чувствовал себя вороном среди голубей. Мальчишки частенько смеялись над Льефом. И только сила помогала разобраться в том, кто прав.
Когда он едва появился на свет, служанки оставили его, завёрнутого в пелёнки, на полу. Он лежал так несколько часов, пока отец решал – что делать с сыном рабыни. И всё же ярл Хальдор поднялся на ноги, подошёл к младенцу и, взяв на руки, уложил к себе на колени. Это значило, что ярл признаёт сына и готов дать ему имя. И тут же няньки захлопотали, отыскивая чаны с водой, чтобы искупать малыша.
***
– И тут брат мой вскочил на борт драккара и, пробежав по вёслам, спрыгнул на берег. Он первый пошёл в бой, и сразу же противники окружили его со всех сторон. Прыжком уклонился он от копья, летевшего в грудь, чтобы тут же нанести удар мечом. И два клинка с такой скоростью плясали в его руках, что казалось, их три, не меньше, – продолжал тем временем Рун.
И Льеф обнаружил, что все взгляды устремлены на него. Он легонько толкнул Руна локтем под ребро, давая понять, что пора сворачивать рассказ, но Рун, ничуть не стесняясь, продолжил:
– Меня самого окружили. Копья и мечи смотрели на меня со всех сторон. Я оттолкнулся ногами от мягкой земли и прыгнул через головы врагов, чтобы тут же нанести удар в спину их вожаку, вот так! – он продемонстрировал приём движением руки, и все взгляды снова обратились к нему. – Я резал и кромсал, и никто от меня не ушёл!
– Льеф, а Льеф! – раздался звонкий голос из-за спины, и Льеф обернулся на оклик.
Перед ним стояла девушка в зелёном льняном платье с рукавами, украшенными шитьём. Плечи её укрывала шерстяная шаль, из-за пояса виднелось множество мешочков и кошельков, а на высокой груди лежали в несколько рядов золотые бусы.
– Сигрун?
Огненные пряди девушки взметнулись вверх, как танцующие вдоль стола языки огня.
– Да, это я. Я ждала, когда вернётся ваш драккар. А вы даже не заглянули ко мне.
– Скажи это Руну, – Льеф вышел из-за стола, чтобы говорить с ней на равных. – Он мчал как бешеный пёс Севера, только бы скорее преклонить колена пред отцом.
– Я заметила, что у него нет времени со мной поговорить, – заметила Сигрун и протянула Льефу рог, наполненный мёдом. – Прими из моих рук. Может, тогда он увидит, что есть на Севере и другие мужчины, кроме него.
Льеф едва заметно улыбнулся и принял игру. Пригубил мёд и попытался вернуть рог Сигрун, но та не взяла.
– А где же твой главный трофей? – спросила она. – Все о нём говорят.
Льеф помрачнел.
– Взял бы её на пир, – добавила Сигрун. – Нечего скрывать. А тут ей не причинили бы вреда.
– Об этом я ещё хотел поговорить, – сказал Льеф. – Думаю, ты видела её.
Брови Сигрун поползли вверх. Она хотела что-то ответить, но не успела – Рун вырос по правую руку от них и, отобрав у Льефа рог, осушил одним глотком.
– Ты не хочешь поздороваться со мной, Сигрун? – спросил он.
– Я уж думала, это ты не хочешь здороваться со мной, – улыбка озарила губы Сигрун, и она повернула голову к рослому викингу, стоявшему рядом так близко, что они касались друг друга плечами.
Льеф кашлянул.
– Я пойду на воздух, – сказал он и, заметив, что никто не услышал его, скользнул прочь.
Миновав ряды гобеленов и толпы веселившихся гостей, он выбрался из пиршественного зала и замер, глядя на простиравшуюся почти до горизонта каменистую равнину и видневшийся у кромки неба сосновый лес.
Веселье в тот вечер его не радовало, и как бы ни старался Льеф слиться разумом с толпой, мысли то и дело возвращались к рыжеволосой чужачке, которую он привёз на корабле.
Кена – так её звали.
Льеф не знал, с каких пор его интересуют имена рабов.
Стоило воину увидеть, как мечутся по ветру огненные косы чужачки, как тонкие пальцы скользят по струнам арфы – и заклятие пронзило его сердце. Одна только мысль о лице пленницы, о её стройном теле, исчерченном варварскими узорами, причиняла Льефу боль. Жаром наливался живот.
– Проклятая саамка… – бормотал он и добавлял про себя: «Только бы никто не узнал». Но похоже, скрыть что-либо от собратьев уже не мог.
Будь воля Льефа, он не приходил бы на тинг и не сгибал колени перед конунгом, а сидел бы сейчас в полумраке и тишине у постели Кены и гладил её рассыпавшиеся по покрывалу волосы.
– Что со мной? – Льеф приподнял к глазам руки, которыми почти ощущал прикосновение мягких волос. – Боги лишили меня ума?
Льеф сильно подозревал, что это так.
Он развернулся и направился к стойлам коней. Пир в самом разгаре, и вряд ли кто-нибудь обратит внимание на отсутствие одного из гостей.
Глава 3. Изба травницы
Люди Севера обитали в каменистом краю, где скалы перемежались куцыми лоскутками пригодной для пахоты земли – потому и не строили больших городов. Семьи жили в просторных усадьбах, расположенных в дне пути друг от друга.
Обитатели усадеб холодными снежными зимами зачастую не могли навестить даже соседние поместья, не говоря о родне, чьи владения располагались слишком далеко. Только на равнинах возникали небольшие деревушки.
Дом Сигрун и вовсе стоял на отшибе – отец её погиб много лет назад, и мать от тоски отправилась следом.
Женщина, тем более такая, как Сигрун, у северян пользовалась особым почтением и обладала особыми правами. Потому, хотя одинокая Сигрун и жила сиротой, никому бы в голову не пришло её трогать.
Особенно уважали тех, кто вёл себя правильно, не нарушал обычаев и был красив. И если первыми двумя чертами Сигрун не могла похвастаться, то последней боги наделили её сполна. Кроме того, как и полагалось настоящей северянке, она обладала трезвым умом, гордым нравом и твёрдым духом.
Северяне верили, что у смелой и храброй женщины родятся такие же дети, и потому многие уже сватались к ней. Но и Сигрун знала себе цену и тщательно отбирала претендентов в мужья. Ей нужен был супруг, который проявил бы себя во время битвы, доказал свою доблесть и храбрость на поле брани. И она знала того, кто подходит больше всего – вот только он до сих пор не говорил ни нет, ни да.
Сигрун исполнилось двадцать, но ранние браки и не приветствовались у северян. Конечно, случалось такое, что замуж брали и шестнадцатилетних девушек, однако всё же не слишком часто.
Женщины Севера славились гордостью и трезвостью ума и предпочитали дожидаться достойного жениха. Девушки редко выходили замуж раньше двадцати, а мужчины женились и того позже.
Иногда что женитьба откладывалась на несколько лет. Если такое случалось, то обычно задержку оговаривали с самого начала, при сватовстве. А бывало такое нередко – или невеста слишком молода, или жениха на борту драккара ждали друзья, готовые отплыть в далекие земли. Тогда девушка становилась «названной женой».
Сигрун названной женой не была.
Всё, что мог сказать ей Рун, он говорил наедине, так что Сигрун оставалось лишь гадать – где правда, а где ложь. Но, что бы ни значили его слова, они не имели силы перед конунгом, его отцом.
Сигрун вспоминала об этом в часы сумерек, когда в доме заканчивались дела, в остальное же время ей было не до того – Сигрун, обладавшая нежными руками и открытым сердцем, все дни проводила в заботе о раненых и больных, за что, впрочем, получала достаточно даров, чтобы хватало на мясо и мёд.
На сей раз вернувшиеся с запада воины привезли семерых.
Двоим она помочь не могла – слишком много времени они провели в пути. Раны загноились, и Сигрун понимала, что вопрос лишь в том, когда настанет их срок.
Ещё двое шли на поправку так быстро, что вовсю говорили ей сладкие слова, которым Сигрун не верила ни на грош.
С двумя оставшимися дело обстояло сложней. Рана одного сильно кровоточила, но Сигрун наложила повязки и напоила его отваром из ромашки, снимавшим боль. Оставалось ждать.
Другая удивила с первого взгляда тем, что волосы её отливали таким же пламенем, как и у самой ведуньи. Лицо покрывали метки солнца, хотя девушка не была северянкой.
Воин, доставивший меченую Тором, строго-настрого завещал следить, чтобы с чужачкой не случилось беды. Велел кормить хорошо и положить на добрый топчан. И только наутро, после пира, Сигрун догадалась, что это за невольница.
Девушка лет двадцати на вид, слишком хрупкая, чтобы держать в руках копьё, металась в бреду с тех пор, как оказалась в лекарской избе. Она говорила на незнакомом языке, и из всех слов, что произнесла чужачка, Сигрун, почти не знавшая западных наречий, разобрала лишь одно слово: «брат». Чужачка повторяла его и плакала, так что Сигрун становилось неловко. И всё же она продолжала выхаживать южанку.
***
На четвёртый день чужачка открыла глаза.
Кена увидела девушку, стоявшую перед ней – стройную, с волосами такими же рыжими, как у неё самой.
Стан девушки обнимали складки свободного платья-рубахи с длинными широкими рукавами. На плечах лежала шаль, заколотая оловянной брошью. На поясе висело множество сумочек и нож.
Приняв ведунью за одну из своих, Кена торопливо и громко заговорила, пытаясь рассказать о том, что произошло, но Сигрун непонимающе смотрела на неё, и Кена замолкла. С детства Кена слушала саги и песни, что приносили чужеземные скальды из дальних краёв. Некоторые учила и переводила сама, чтобы затем пересказать братьям. И потому хорошо знала северные слова.
– Где я? – спросила она на другом языке, который знала немного, пусть и не слишком хорошо.
– Ты в окрестностях Бирки, в лекарском доме. Друг просил меня проследить за тобой.
Кена закрыла глаза. Перед внутренним взором её встало лицо викинга с заплетённой в косы золотистой бородой, который вонзил клинок в её плечо.
– Я в плену?
Сигрун пожала плечами.
– Тогда уж вернее сказать, что ты рабыня. Но я не знаю, чья. Мне просто наказали сделать так, чтобы ты продолжала жить.
Сигрун отвернулась к котелку и медным черпаком принялась переливать какое-то варево в стакан.
«Рабыня», – Кена покатала слово на языке. Такое могло случиться с кем угодно – только не с ней. Лекарка, конечно, лгала. Потому что не стал бы никто выхаживать рабу.
– Пей, – сказала ведунья тем временем и сунула чашу с варевом Кене под нос. – Боль пройдёт.
Плечо и правда нестерпимо болело, и Кена послушно сделала глоток. Потом ещё один, и ещё, пока не осушила чашу до дна.
***
Кена быстро уснула и вновь очнулась через несколько часов. Ведунья снова оказалась рядом, как будто и не уходила никуда. Стояла у соседней лежанки и колдовала над другим больным.
