Но я выжила, иначе не писала бы сейчас это всё.
Следующего моего парня звали Клаус Бьерре, и он был из Копенгагена. Ему нравилось, когда я называла его моим парнем, это позволяло ему чувствовать себя молодым, по его словам. По-датски говорят k?resta. Он жил недалеко от героиновой улицы. В то время в Копенгагене еще были настоящие героиновые улицы, и там, где-нибудь на углу, можно было увидеть, как люди стоят и спят, окутанные декабрьским туманом. Клаус Бьерре утверждал, что они не опасны, и так оно и было. Я по большей части сидела дома, поскольку Бьерре частенько говорил, что «в Копенгагене может случиться всё что угодно», и махал рукой в сторону окна. Напротив стоял красный кирпичный дом. Мне всегда нравился Копенгаген, но я не понимала, почему Бьерре искал себе подругу из Швеции. Мне приходила в голову мысль, что в нем было нечто, что датчанки замечали сразу, и он надеялся, что шведки этого не заметят. Датчане думают, что шведы туповаты. И нет разницы, откуда человек родом, пусть даже из Сконе, одна фигня, считают они. Мы годимся на то, чтобы продавать еду, строить мосты, содержать в порядке лес, чтобы в выходные они могли приехать погулять. Может быть, мы еще годимся на роль жены или по крайней мере любовницы, и по-видимому, Бьерре хотел выяснить именно это.
– У меня только один небольшой недостаток, – сообщил он при первой встрече. – Я довольно много пью.
Тогда меня это не обеспокоило, потому что тогда я ничего не знала о пьянстве и думала, что это никак на нас не повлияет, во всяком случае вначале. Но после того, как Бьерре дотрагивался до меня, я начинала пахнуть его руками. Постель, в которой мы спали, тоже хранила его запах. Иногда я, просыпаясь, утыкалась носом в его подушку, и меня начинало мутить. Она воняла спиртным и грязью, телесной грязью, как будто тело не знало, как поступить с отравой, и начало производить собственное вонючее противоядие. В общем, поначалу меня от Бьерре тошнило, но со временем я привыкла. Мне нравилась квартира, в которой он жил, в районе Фредериксберг. В ней было тепло, и батарея располагалась прямо под кухонным столом, так что можно было прислонить к ней ноги, когда пьешь кофе.
В нашей жизни не происходило ничего особенного, ничего такого, чего не происходило бы с другими обычными парами. Главным событием был разговор о нашем будущем. Бьерре расписал его, словно открывшийся его взгляду замок, и в глазах у него мелькнуло нечто вроде отблеска счастья. Он даже забывал иногда выпить, пока говорил. По его мнению, я должна была переехать к нему, а он купит кровать побольше и другие вещи, которые мне захочется иметь. У нас будут друзья, мы станем приглашать их в гости, и он будет следить за тем, чтобы на счете в банке были деньги, сбережения на сумму годовой зарплаты на случай, если что-то случится.
– Я прослежу, чтобы так и было, – сказал Бьерре. – Я буду отвечать за все сам, со мной ты можешь быть спокойна. Не сомневайся, я буду рядом и все заботы возьму на себя.
Я ответила, что, если он хочет привести в порядок свою жизнь, первое, что он должен сделать, это бросить пить. Он кивнул и отхлебнул из стакана.
– Точно, – сказал он. – Ты говоришь не то, что я хочу услышать, ты говоришь то, что мне нужно услышать. Вот почему ты мой настоящий друг, Эллинор.
Говоря это, он смотрел на меня покрасневшими глазами. Они блестели, как будто он вот-вот расплачется. Бьерре взял меня за руку, у него были длинные пальцы с обгрызенными ногтями. Он нагнулся ко мне и хотел поцеловать, но от него так воняло, что я отвернулась. Он сделал еще глоток из стакана и сморгнул слезу.
– Когда я думаю о том, какую жизнь я хотел бы вести – спокойную, теплую, уютную жизнь с тобой, Эллинор, – я чувствую, что способен на все. Я готов сделать что угодно. Завтра вытащим все бутылки, которые я припрятал, выльем их в раковину. Это будет началом новой жизни.
Бьерре снова улыбнулся мне и сжал мою руку.
– Может, купим машину? – спросил он. – Тогда мы сможем ездить на выходные в Сконе. Гулять по лесу и покупать в Мальмё продукты подешевле.
Я ответила, что машина нам не нужна, что одно из преимуществ Копенгагена – это велосипеды, которые можно взять напрокат повсюду. А если хочется поехать в Сконе, то для этого есть поезда. Бьерре смотрел на меня озадаченно, словно машина была чем-то вроде необходимого условия для всего остального.
– А собаку? – сказал он.
Я покачала головой.
– Нам с тобой и так хорошо. Только ты должен бросить пить.
На следующий день мы собирались заняться спиртным. Вылить содержимое, выбросить бутылки и начать новую, стабильную жизнь. Клаус Бьерре в то утро встал рано, принял душ, побрызгался парфюмом и выпил кофе, не притронувшись ни к одной из стоявших на кухне бутылок. Когда он посмотрел на меня, я заметила, что белки его глаз уже не такие красные, как раньше.
– Вот увидишь, все наладится, – сказала я. – Если человек настроен решительно, все получается.
– Да, – согласился Клаус. – Пойду на работу. Когда вернусь, поужинаем. Пить будем только воду. А потом займемся бутылками.
Когда он выходил, я стояла у него за спиной в дверях. Подойдя к перилам, он обернулся, помахал мне и улыбнулся.
Я вернулась на кухню, села за стол и принялась за завтрак. Прошло, наверное, около получаса после ухода Клауса, когда раздался стук в дверь. Громкий, решительный стук. Я не слышала перед этим шагов на лестничной площадке и поэтому подумала, что стучавший какое-то время простоял под дверью. Набирался решимости, чтобы поднять руку и трижды сильно ударить по двери. Я дожевала и поставила чашку на стол. Наверное, какие-нибудь торговцы или свидетели Иеговы, предположила я. Но я знала, что ни те, кто пытается что-то продать, ни свидетели Иеговы так не стучат. Даже своим стуком в дверь они должны настраивать человека в квартире на дружеский лад, внушать ему, что они могут сделать его жизнь лучше. Я продолжала сидеть, и стук повторился. Громкий и требовательный, как будто стучавший точно знал, что в квартире кто-то есть, и давал понять, что не сдастся. Я поднялась со стула и встала посреди кухни. Я стояла в ночной рубашке, смотрела на дверь и не могла заставить себя открыть. Стук стал еще громче, и я услышала голос за дверью:
– Откройте, фру Бьерре, пожалуйста, фру Бьерре, откройте!
Я немного приоткрыла дверь. За ней оказалась одна из соседок Клауса. Я никогда не разговаривала с ней, но знала, что она живет на седьмом этаже вместе с дочерью. Клаус называл ее «чокнутой». Она была так же неуместно одета, как и я, даже хуже, потому что ее ночная рубашка была запачкана на груди то ли джемом, то ли кофе.
– Да? – сказала я в щель.
– Вы должны пойти со мной, – ответила соседка. – Регина заперлась в туалете и ругается.
– Регина?
– Моя дочь.
– Не думаю, что я могу чем-то помочь.
– Вы должны, – настаивала она. – Регина может умереть взаперти.
Я решила сказать ей, что именно сегодня у меня много дел, к тому же, я обычно не выхожу из дома в такую рань. Произнося это, я одновременно попыталась закрыть дверь. Но тогда женщина впала в совершеннейшую панику.
– Нет-нет, – закричала она. – Вы не понимаете, фру Бьерре, Регина может умереть взаперти, вы должны пойти со мной и помочь, а иначе она может умереть взаперти!
Не знаю, почему я это сделала, но я открыла дверь, вышла и остановилась на лестничной площадке, где была полная тишина. Как будто нас отрезало от копенгагенской жизни и суеты, как будто мы с этой женщиной, сами о том не подозревая, в двух разных квартирах создали нечто собственное, неприятное и пугающее. Собственный вакуум или больную вселенную. Так мне подумалось сначала, а потом – что мне не надо ничего знать ни о вакууме, ни о больных вселенных.
– Что вы от меня-то хотите? – спросила я.
– Вы должны помочь ей выбраться из туалета, – ответила соседка.
– Я болею, – зачем-то сказала я.
– Чем?
Я попыталась придумать какую-нибудь болезнь, и самое заразное, что пришло мне в голову, это оспа.
– Не вижу никаких высыпаний, – сказала соседка. – Какая оспа? Ветряная?
– Нет. Обычная.
– Обычная оспа?
– Что вы от меня хотите? – снова спросила я.
– Помогите нам. Мы должны помогать друг другу.
– Вам больше некого попросить?
– Только вы свободны в это время дня.
Она была права. Из всех жителей дома только я не была занята. Остальные двери были закрыты и заперты, и так будет часов до шести-семи, пока народ не начнет возвращаться домой с работы. В это время дня была свободна только я.
– Ладно, я сейчас приду.
Я вернулась в квартиру, взяла ключ и пошла следом за соседкой.
У них в квартире было душно и грязно. В нее почти не попадал солнечный свет, поэтому горели лампы. Посреди квартиры проходило что-то типа небольшой шахты, видимо, бывший мусоропровод, через который теперь в квартиры без окон на улицу или во двор попадал свет. Так что из некоторых помещений этой квартиры можно было заглянуть в другие: из кухни было видно ванную. Я остановилась и огляделась. Там, на другой стороне, сидела женщина, выглядывая в открытое окно. Она сидела совершенно неподвижно, всего в нескольких метрах от меня. Ее толстые очки искажали взгляд, и было сложно понять, что выражало ее лицо с вытянутыми в тонкую линию губами. На женщине была надета мешковатая ночная рубашка, под которой угадывались низко висящие груди.
– Вы можете показать мне дверь туалета? – спросила я соседку.
Мы прошли узким коридором.
– Вот она. Там внутри сидит Регина.
Я взялась за ручку и подергала. Действительно заперто. Я постучала.
– Э-эй! – позвала я.
– Фру Бьерре? – откликнулась из-за двери Регина.
– Да, – ответила я, хотя и считала, что это их «фру Бьерре» звучит нелепо.
– Нужно выбить дверь, – сказала мать.
– Хорошо, сейчас выбью.
Я подобрала подол ночной рубашки, засунула его под резинку трусов и постояла так несколько секунд. Взгляд соседки медленно и недовольно скользнул по моему телу.
– Я сейчас выбью дверь! – крикнула я находящейся внутри Регине. – Встаньте как можно дальше от нее! Слышите! Осторожно!
Я сделала шаг назад. Потом ударила ногой. Я впервые пыталась вышибить дверь и била, не сдерживаясь, как делаешь на тренировках, когда бьешь противника. Перенеся вес на левую ногу, я замахнулась правой и прицелилась, чтобы попасть ступней по двери. И ровно в ту секунду, когда я готовилась ударить, я услышала, как мать произнесла, быстро и тихо, словно пискнула:
– Подумайте о ком-нибудь, кого вы ненавидите.
И еще до того, как я успела подумать, до того, как я осознала, что, собственно, она сказала, я увидела перед собой лицо Клауса Бьерре. Я видела его лицо, его красные глаза, я чувствовала запах его нездорового дыхания. Его лицо криво улыбалось мне в тот момент, когда я изо всех сил врезала по двери. Моя пятка попала прямо в рожу Клауса Бьерре. Дверь слетела с петель и повисла в проеме. Потом упала на пол. Внутри на унитазе сидела Регина.
С косоглазием, тяжелыми грудями и до смерти напуганная. Женщина рядом со мной издала ликующий вопль:
– Фру Бьерре открыла дверь! – кричала она. – Вот видишь, Регина, не понадобилось никаких мужчин!
Регина встала с унитаза, подошла ко мне и упала мне на грудь. Потом и ее мать тоже принялась меня обнимать. Так мы и стояли там, окутанные запахом пота от их подмышек и, возможно, от моих тоже, мне кажется, человек чувствует запах своего пота как-то иначе. Затем они потащили меня на кухню, хотели угостить ликером и печеньем.
– Пойдемте, фру Бьерре, садитесь, позвольте нам отблагодарить вас.
Их голые ноги, торчащие из-под ночных рубашек, сновали по линолеуму. Я видела их сухие потрескавшиеся пятки, отросшие ногти и следы, которые подошвы оставляли на полу, который, казалось, был покрыт жирной пленкой.
– Мне пора идти. Господин Бьерре скоро вернется.
Они закивали с понимающим видом. Пока я спускалась по лестнице, они всё махали и махали мне вслед. Открыв дверь в квартиру и войдя внутрь, я вдохнула запах Клауса Бьерре, полный безысходности. Я постояла какое-то время, окинула взглядом кухню. Завтрак на столе. Батарея. Кирпичная стена за окном. Бутылки, которые мы собирались выбросить вечером. Наше маленькое житье-бытье, которое нам удалось создать.
Я зашла в спальню, достала сумку и упаковала свои вещи. Вышла из квартиры, прошла по переулку в сторону Ховедбанегорен. Остановилась и несколько минут смотрела на толпу под стеклянным потолком, на продавщицу цветов неподалеку. Вскоре я уже сидела в поезде, везущем меня домой в Сконе.
* * *
Людям на сайте нравилось отправлять фотографии из своей жизни. На некоторых были машины и яхты, огромные экраны крутых телевизоров перед диванами в гостиной. Некоторые присылали фото своих половых органов. И все писали что-нибудь приятное о моем портрете. Я человек к комплиментам не привыкший, а это правда, что таким людям легко польстить. Так что я сидела перед экраном, улыбаясь и думая о том, что, несмотря ни на что, идея насчет сайта была не так уж безумна. Еще мне приходило в голову, что ничего лестного во всем этом не было. Все это не имело ко мне никакого отношения. Я ответила на одно из сообщений так: «Спасибо за письмо, но не строй насчет меня ложных иллюзий. Мне тридцать шесть, а фото сделано при свечах… Вот настоящая фотка». И отправила свой снимок, как я выглядела в тот момент, в трусах и лифчике при обычном освещении (я отредактировала фото, убрав лицо). Не вдаваясь в детали, могу только сказать, что этот портрет был далеко не такой удачный, как прежний, и я успела поржать, представив, какой расхолаживающий эффект он произведет на адресата. Но буквально через минуту-другую от него пришел ответ: «Помимо того, что твой возраст дает возможность вести множество интересных разговоров и ты с большой вероятностью умеешь готовить очень вкусные ужины (я же выберу вино), твое тело, я уверен, сулит массу удовольствий, как и многим, думается мне, до меня. Твое влагалище наверняка скрывает целый склад грязных приемчиков, которые могли бы порадовать и меня».
«Вот скотина!» – тут же ответила я.
Но осталась сидеть за компьютером. Честно говоря, меня удерживало любопытство. Любопытство к мужчине, но еще и к мужественности. Мужественность так устроена, что чем больше ее узнаешь, тем меньше ее понимаешь, но все равно больше и больше очаровываешься. Я имею в виду не только секс. Во всяком случае, я серьезно подумывала продолжить переписку с этим мужчиной. Мне пришло в голову, что то, что он написал, было свидетельством чего-то вроде непристойной искренности, которой он не стыдился. Может быть, мне стоило бы договориться с ним о свидании. Такого рода приключение в темное время года, наверное, хорошо бы на меня подействовало, а то я впадаю в уныние, когда постоянно темно.
«Когда мы можем увидеться?» – написала я.
«Через три недели», – ответил он.
«Как тебя зовут и где ты живешь?»
«Меня зовут Калисто, живу в Стокгольме».
«Калисто?»
«Моя мама была католичкой».
Я не поняла, к чему он это сообщил и что это должно было объяснить.
«Твое имя что-то напоминает, – написала я, но не получила ответа и добавила: – Тогда я забронирую билеты на поезд и номер в отеле».
«Ты можешь остановиться у меня», – предложил он, но я отказалась.
Я собиралась поехать к Калисто в начале января. За два дня до отъезда по телевизору предупредили, что будет снежная буря. Она должна была прийти с юга, а потом как метлой пронестись по всей стране до самого севера, таща следом что ни попадя, и ели будут валиться на линии электропередач как спичечный домик. Так сказали по телеку. Люди в деревнях останутся без электричества на несколько дней, а то и недель. Я сверилась с расписанием поездов. Мой поезд уходил на север в обеденное время, а раз так, я могу успеть до бури. Когда же она доберется до Стокгольма, я буду сидеть в каком-нибудь ресторане. Вероятно, я уже буду немного пьяна и, вероятно, буду в компании Калисто.
Я выехала поездом, как планировала. Но сначала я добралась на автобусе из своей деревни до Мальмё. Я всегда любила уезжать, и уже при виде полей в окрестностях Лунда меня обычно накрывает чувство, что все возможно, что я превращаюсь в нечто вроде воронки, куда вот-вот начнут сыпаться одно за другим события. Поезд отъехал от вокзала и двинулся на север. Лиственные леса закончились, и дальше мы ехали мимо еловых и сосновых лесов, где за деревьями по обеим сторонам дороги иногда открывались длинные темные озера. В поезде царило спокойствие. Я сидела на своем месте и размышляла, что будет по приезде. Гадала, как выглядит Калисто, где работает, займемся ли мы сексом, и если да, то как. Я нервничала, но намеревалась вести себя так, как всегда веду в неловких ситуациях: держу язык за зубами, пока для меня не прояснится картина происходящего. Я всегда считала, что инициативу должен брать на себя мужчина. Я не из тех, кто выходит вперед и подносит спичку к дровам. Меня всегда больше всего напрягала та часть, которая предшествует раздеванию. Раздевшись, я обычно совершенно успокаиваюсь.
Я уснула и проснулась, только когда мы уже проезжали туннель к югу от Стокгольма. У меня заложило уши, а за окном на расстоянии всего нескольких сантиметров с головокружительной скоростью проносились стены проложенного сквозь гору туннеля. Внезапно мы выехали из горы и въехали в город. Я никогда раньше не бывала в Стокгольме, так что оказалась к нему не готова. В вагоне стояла тишина, и, оглядевшись, я увидела, что все сидят и смотрят в окна. Спускались сумерки, и небо переливалось оранжевым и синим. Мы ехали через мосты, и нас окружали вода, скалы и дома с медной кровлей. Водоемы, частично покрытые льдом, извивались там и сям, а вдалеке виднелось море. Здесь, должно быть, все счастливы, мелькнуло у меня в голове. Здоровые люди. Поколениями здесь катались на лыжах и ныряли в море со скал. Они наверняка пьют вкусный кофе за огромными окнами. Смотрят на горы, море и город, которые для всего остального мира кажутся какой-то совершенно сюрреалистической композицией. Уже сойдя с поезда, я отметила, что люди выглядели решительными и идеальными, как будто клонированными киногероями. Мне стало неуютно и захотелось вернуться обратно, если не к себе в деревню, то хотя бы в Копенгаген. В Копенгагене совсем рядом с вокзалом крутятся аттракционы Тиволи, и надо всем витает запах мочи, дыма и вафель.
Я забронировала гостиницу в центре, куда и направилась. Оказалось, что мой номер находится в подвальном этаже и в нем нет окон, зато в коридоре есть баня. Я просидела там довольно долго, а потом приняла контрастный душ, вернулась в комнату и заснула. Проснулась я в девять вечера, в комнате без окон была кромешная тьма. Я встала, накрасилась в туалете, где пол все еще был влажным. Я наложила много косметики, но потом мне пришло в голову, что сильно накрашенные женщины выглядят неуверенными, так что я намочила туалетную бумагу и стерла с лица часть краски. Затем написала эсэмэску Калисто – сообщила, что приехала, приняла душ и готова к встрече.
«Увидимся в “Фармариуме”, – ответил он через пару минут. – Сиди в баре и выгляди продажной, чтобы я тебя узнал».
Я спросила на ресепшен, что такое «Фармариум». Мне объяснили, как добраться до места, я намотала на голову шарф и отправилась туда.
Пока я сидела в бане и спала, буря разгулялась не на шутку, а ветра у них на севере холодные. Когда я вышла из отеля, ветер, казалось, стелился по земле, чтобы потом внезапно взмыть, завиться спиралью и поднять в воздух пригоршни снежной пыли. Перейдя через мост, я оказалась на другом острове. Там высились кирпичные дома с покрытыми патиной крышами. Все это выглядело одновременно грандиозно и живописно. Несмотря на холод и снег, было много людей, которые, казалось, просто гуляли. Я вышла на площадь с церковью и обнаружила там четыре ресторана или бара. Один из них и был «Фармариум». Он находился в углу площади, вход в него выглядел невзрачно, но заглянув внутрь, я поняла, что это место я и сама могла бы выбрать.
В помещении с низким потолком было тепло. Посетители сидели группками за невысокими столиками, со стен свисали разноцветные ткани. В целом все это напоминало старую аптеку с шкафчиками из темного дерева, которые придавали этому месту вид лаборатории алхимика.
«Сиди в баре и выгляди продажной, чтобы я тебя узнал», – написал Калисто. Я сняла пальто и шарф и уселась в баре. Заказала выпить, сказала бармену, что хочу попробовать «его лучший коктейль», и получила бокал с дымно-кислой смесью, которую быстро проглотила, чтобы заглушить неуверенность. Через десять минут ко мне подошел мужчина и представился Калисто.
– Ты Эллинор? – спросил он.
– Да.
– А я Калисто.
– Привет!
