Я высыпала ей на ладонь еще одну кружечку.
– Надеюсь, когда-нибудь куплю у него модную шляпку, – сказала я.
– У вас дома маленький, а? – она указала на мой распухший живот, выпиравший из-под фартука.
– Да, – солгала я.
– Маленький херувимчик, да? Или милый ангелочек?
– Девочка. Ее зовут Клара, и сейчас она с отцом, пока он не уйдет на работу.
– Чудесно. Берегите себя, – сказала женщина и хромающей походкой удалилась в толпу.
Я снова повернулась лицом к ноябрьскому утру.
– Свежие креветки! – крикнула я, когда бледное солнце наконец выползло над краем небосвода. – Прямо с лодки!
Глава 3
Шесть лет спустя
Январь 1754 года
Кезия[5 - Судя по всему, от библейского имени Иезекииль (прим. пер.).] выполнила свое обещание. Она вошла в дверь с бутылкой пива в руке, котомкой в другой руке и с улыбкой до ушей. Я убрала кучу выстиранного белья со стула Эйба, смахнула крошки с низкого табурета, которым мы пользовались в качестве стола, и налила пиво в кружки с обколотыми краями, передав одну из них подруге и усевшись напротив нее.
– Давай посмотрим, что я для тебя припасла.
Я восхищенно вскрикнула, когда она начала извлекать свертки одежды: ярды льняной ткани для верхних юбок в красно-сине-белую полоску, нижние юбки с кружевной отделкой, полушерстяные одеяла, фланелевые жакеты, чулки, панталоны…
– О, Кезия! – только и вымолвила я.
Моя подруга, торговавшая подержанной одеждой и разными безделушками на Тряпичном рынке в восточной части города, месяцами откладывала эти вещи – приносила их домой, чинила и укладывала в сундук до тех пор, пока я не смогу забрать мою дочь. Шесть лет я копила деньги и наконец добавила последний шиллинг в деревянную коробку из-под домино, которую хранила под матрасом. С этими двумя фунтами я могла оплатить половину стоимости годового ухода за Кларой, без чего ее могли бы и не отпустить. Иногда, если наступала бессонница, я доставала эту коробку и встряхивала ее, чтобы успокоить мысли. Вот и сейчас я вытащила коробку из тайника и встряхнула ее; Кезия ухмыльнулась, чокнулась с моей чашкой, и мы обе закудахтали, как девчонки.
Я устроилась на полу, перебирая ее добычу и испытывая приятное головокружение. Косые лучи солнца проникали в высокие окна, открытые ради свежего воздуха, и звуки со двора доносились в комнату. Была суббота – один из ослепительно-ярких зимних дней, я закончила работу на час раньше обычного и сразу отправилась домой с тремя сдобными булочками с изюмом. Одну я собиралась разделить с Эйбом, другая предназначалась для Кезии, а третья для Клары.
– Мне все нравится, вообще все, – сказала я.
– Я выстирала их для тебя, – сказала Кезия и начала складывать одежду. – Куда мне положить все это?
Я взяла особенно нарядную красную блузку, слегка выцветшую от носки, но в целом в хорошем состоянии. Интересно, волосы моей дочери такие же, как у меня, темно-каштановые с рыжими искрами? Если да, то красный и алый цвета прекрасно подойдут ей… и я улыбнулась, представляя серьезную темноволосую девочку в красной блузке.
– Еще у меня есть чепцы для дома и для улицы, – сказала Кезия. – Пока собирала все это, почти захотелось родить девочку.
Как обычно, она оставила дома своих сыновей, Мозеса и Джонаса, потому что ей не нравилось, когда они оставались на улице, – не из страха, что они попадут в дурную компанию и свяжутся с преступниками или порочными людьми. Кезия была темнокожей, как и ее муж Уильям Гиббонс. Хотя они были свободны от рождения, никому не принадлежали и могли заниматься определенными видами торговли или ремеслами в пределах закона, в Лондоне ежедневно пропадали темнокожие мальчики. Мозеса и Джонаса, которым было восемь и шесть лет, в любой момент могли похитить на улице, словно две спелые сливы у торговки фруктами, доставить в какой-нибудь особняк на Сохо или Лестер-Филд, нарядить в тюрбаны и превратить в забавных домашних питомцев. По крайней мере, так говорила Кезия. Я не слышала ни о чем подобном, но она была чрезвычайно осторожна, тем более что дети росли на редкость красивыми и умными. Это означало, что пока они не подрастут и Кезия не будет совершенно уверена, что они смогут постоять за себя, их жизнь будет в основном протекать в двух комнатах полуподвального этажа пансиона в Хаунстиче, расположенном в лондонском Ист-Энде. Большую часть времени о них заботилась пожилая еврейская вдова, проживавшая на первом этаже. Ее муж Уильям был скрипачом, который научился играть в доме хозяина его матери. Он зарабатывал на жизнь, выступая со скромными музыкальными сопровождениями в тех самых домах, где могли находиться похищенные сыновья из других темнокожих семей[6 - В 1723 году в Англии был принят закон о том, что дети темнокожих подневольных слуг в домах состоятельных особ становятся свободными людьми и приобретают гражданство (прим. пер.).].
Я познакомилась с Кезией холодным утром пять лет назад, когда искала новые ботинки – по роду моей работы мне приходилось менять их раз в полгода, – и мы быстро подружились. Она была на два года старше меня и имела то, чего мне больше всего хотелось: мужа и двух любящих детей, которые смотрели на нее как на богиню и ангела-хранителя одновременно.
Я отнесла кучу одежды в спальню, опустилась на колени у сундука с моей собственной одеждой и начала аккуратно складывать обновки. Кезия устроилась на другом конце кровати с кружкой в руке, сбросив туфли и поджав ноги под себя.
– Она будет спать здесь с тобой теперь, когда Нед ушел из дома?
– Да. – Я разгладила желтую юбку с голубыми цветочками и положила ее сверху.
– Ты волнуешься? – судя по ее тону, она сама была взволнована.
– Да.
– Но ты не дождешься, когда встретишься с ней?
– Ну конечно!
Кровать скрипнула, когда она немного передвинулась.
– Не представляю, каково тебе будет при первой встрече с ней. Ты же ее мать… Сможешь ли ты узнать ее в комнате, полной других девочек?
– М-м-м…
– Бесс, – сказала она после небольшой паузы. – У тебя есть сомнения?
Я аккуратно закрыла крышку сундука, – материнского сундука, украшенного резными розами. Это была громоздкая и старомодная вещь, но я бы никогда не продала ее. В самом низу лежала ее ночная рубашка, уже пропахшая плесенью от возраста. Я помнила, как она носила эту рубашку, когда грела молоко на огне и ходила босой по нашим комнаткам, развешивая и снимая выстиранное белье. Мать умерла в этой рубашке, но ведь она и жила в ней, поэтому когда я была гораздо моложе, то набрасывала ее себе на спину, как накидку, и заворачивалась в рукава.
– Бесс?
– Что, если она умерла? – очень тихо спросила я.
– Уверена, что такого не могло случиться. Там хорошо заботятся о детях, у них есть врачи и лекарства. Там у нее лучшие шансы выжить, чем здесь.
Я перевела дух.
– Полагаю, завтра все выяснится. Сколько я должна тебе за одежду?
– Нисколько.
Я улыбнулась ей.
– Спасибо тебе.
– Не стоит благодарности. – Она подмигнула. – Почему бы тебе прямо сейчас не отправиться в госпиталь? Ты готова, не так ли? Ты шесть лет готовилась к этому.
– Прямо сейчас?
– А чего ждать? Карету? Следующего вторника? У тебя есть деньги.
В моем животе забурлило, как в садке с угрями на голландском рыболовном судне. В желудке все скользило и извивалось.
– Не знаю, – пробормотала я.
– Что говорит Эйб?
Я отхлебнула пива.
– Ну, он не выходит из себя, но пообещал придерживаться истории о том, что она – наш маленький подмастерье, который будет жить с нами и работать со мной, учиться торговать на улице. Она уже почти достаточно взрослая для этого.
Кезия не ответила. Я знала: она считает, что детей нельзя выставлять на работу с шестилетнего возраста, но ей приходилось держать своих сыновей дома так долго, как только возможно. У нее была полноценная семья, а у меня нет. Тем не менее я попытаюсь сделать лучшее, что было в моих силах. Завтра, когда я заберу мою дочь, то отведу ее посмотреть на львов в Лондонском зоопарке, как Эйб это делал для нас, когда мы были детьми и когда мама была больна или слишком уставала. Но я не буду искать на улицах дохлую собаку, чтобы покормить львов в качестве платы за вход, как это делали мы; нет, я заплачу наличными, и ярким зимним утром Клара возьмет меня за руку и будет дрожать от страха и восторга при виде этих золотисто-желтых зверей. Наверное, они будут сниться ей по ночам, а я буду гладить ей волосы и говорить, чтобы она не боялась. Нет, дохлая собака не пойдет – я не собиралась быть такой матерью.
– Ты приведешь ее на Тряпичный рынок, да? – спросила Кезия и осушила свою кружку.
Я кивнула и отряхнула свои юбки. Я надеялась, что то странное ощущение у меня в животе было надеждой, а не ужасом. Но если так, почему мне хотелось плакать? Я представила, как возвращаюсь домой к сундуку, набитому одеждой, которую никто не будет носить, к сдобной булочке, которая никогда не будет съедена, и мне стало плохо от беспокойства.
– Бесс, – Кезия устремилась мне навстречу, опустилась на тряпичный коврик на полу. – Она придет к тебе, и ты снова станешь матерью. Ты так долго ждала этого, и сейчас ей не угрожает никакая опасность. Она больше не младенец. Она готова вернуться домой, работать с тобой, быть любимой и любить тебя. Все, что ей нужно, – это быть здесь.
У меня вытянулось лицо.
– Я думала, что так оно и есть, Кез. Но что, если этого будет недостаточно? – Я попыталась увидеть наши комнатушки глазами ребенка, который впервые видит их: кривые полки с щербатой посудой, ветхое постельное белье, скошенный потолок и тряпичные коврики. Я могла бы купить ей игрушку или куклу – ох, почему я не купила ей куклу? – и оставить на подушке к ее прибытию домой.
Кезия взяла мои руки и устремила на меня взгляд своих больших карих глаз.
– Бесс, – сказала она. – Этого более чем достаточно.
Настал тот самый день, часы пробили восемь, и еще один час был потрачен на беспокойные хлопоты и уборку. Эйб изъявил желание уйти из дома и сказал, что он собирается в доки разузнать, что пишут в газетах. Я переложила обернутые в ткань сдобные булочки на самую верхнюю полку, чтобы мыши не смогли добраться до них, последний раз обвела взглядом комнату и дрожащей рукой закрыла за собой дверь.
– Доброе утро, Бесс. – Нэнси Бенсон стояла на лестнице, занимая всю ширину проема, так что я не могла прошмыгнуть мимо нее без особых разговоров. Ее комнаты находились на другом этаже, но для нее не существовало недоступных мест; она сновала вверх-вниз, как грузная мышь.
– Доброе утро, Нэнси. Сегодня погожий денек.
– Собралась в церковь, раз уж надела лучшую юбку?
Я стояла в трех или четырех ступеньках над ней и ждала, когда она подвинется в сторону. Она знала, что я не собиралась в церковь.
– Я собираюсь забрать нашу новую помощницу.
Брови Нэнси поползли вверх.
– Для Абрахама?
– Нет, для меня. Она будет помогать мне торговать вразнос на улице.
– Значит, девочка? Признаться, нынче редко можно встретить девочку на месте подмастерья.
– Редко можно встретить и мальчиков, которые торгуют едой вразнос. – Я начала спускаться, и она прислонилась к стене своей широкой спиной. Деревянные ступени жалобно скрипели, когда я проходила мимо нее. Нэнси жила здесь последние десять лет и большую часть этого времени была вдовой. Она зарабатывала на жизнь изготовлением веников, поэтому ее руки всегда были красными и исколотыми.
– Значит, девочка будет жить с вами?
– Да.
Я не сомневалась, что Нэнси разнесет эту новость по всей округе и обсудит со всеми местными сплетницами. Она знала, что у меня был ребенок; невозможно было спрятать раздувшийся живот. Мой позор вызывал у нее ликующий внутренний трепет, и она много раз пробовала выпытать у меня, кто был отцом ребенка, но я отмалчивалась, получая удовольствие от ее досады.
– Как поживает твой брат Нед?
Я остановилась у подножия лестницы и взялась за ручку перил, которую Нед вечно сшибал и закатывал в коридор. Она до сих пор болталась, и я покрутила ее взад-вперед.
– У него все хорошо.
– А Кэтрин и малыши?
– Спасибо, все замечательно.
– Вот и славно, – разочарованно отозвалась Нэнси.
Она всегда была добра к Неду, хотя он относился к ней как к глупой дворняжке. Она помогала ему до появления закона, разрешившего открывать джинные лавки; когда она осознала его слабость, то открыла самогонную лавку в собственной комнате, где занималась перегонкой зерна и продажей спиртного. Нед был ее самым верным и ценным клиентом. Тогда он проводил больше времени у нее, чем у нас. Я слышала, как он ложился на соседнюю кровать, вернувшись от нее, и начинал храпеть, воняя скипидаром, и знала, что внизу Нэнси ворочается и вздыхает в своей постели. Судя по тому, как она глядела на меня, я не сомневалась, что она расспрашивала Неда о Кларе и старалась вытащить историю моего позора у него изо рта, как шелковый платок из кармана. От запаха ее самогонной стряпни у меня слезились глаза, но для Неда годилось все что угодно. Он называл ее самогонную лавку «Женевским дворцом», что вызывало у меня отвращение, как будто это была какая-то экзотическая и возвышенная вещь. Когда он познакомился с Кэтрин, мне показалось, что его жизнь может повернуться в правильную сторону. Она была дочерью мясника из Смитфилда, тощей как щепка и достаточно острой на язык, чтобы приструнить его. Но семья не исправила его. Сначала родилась их дочь Мэри, потом два недоношенных ребенка, умерших в младенчестве, а несколько месяцев назад появился мальчик Эдмунд. Но отцовство забрало у Неда что-то жизненно важное, как будто, порождая детей, он терял часть самого себя, и он стал превращаться в бледную тень. Он часто пропадал целыми днями, иногда даже на две недели. Когда-то я надеялась на его будущее.
– Ты недавно видела его?
– Неделю назад. – Я вставила ручку на место и прихлопнула ладонью. – Мне пора идти, Нэнси.
– Я помолюсь в Сент-Брайде за его мальчика, Эдмунда.
– Большое спасибо.
– А что касается его отца, путь Господь избавит его от демонов.
От демонов, которых ты закупориваешь в бутылки. Мы немного помолчали.
– Очень мило с твоей стороны. Всего хорошего, Нэнси.
