Одзава: Да. Все разговаривают друг с другом. Я имею в виду инструменты.
Мураками: По многим деталям это исполнение заметно отличается от предыдущего.
Одзава: Здесь не слышны согласные.
Мураками: Не слышны согласные?
Одзава: Не слышно начала каждого звука.
Мураками: Пока не очень понятно…
Одзава: Как объяснить… Возьмем звук а-а-а – одни только гласные. Если к ним добавить согласные, получится та-ка-ка или ха-са-са. Поставить та или ха в начале – просто. Вся загвоздка в последующих звуках. Если сказать та-та-та, получатся одни согласные, и мелодия развалится, а если сделать так: та-раа-раа или та-ваа-ваа, окраска звука изменится. В музыкальном понимании, хороший слух – это умение управлять согласными и гласными. У этого оркестра в разговоре инструментов согласные не слышны. Хотя отторжения не вызывает.
Мураками: Вот как… На мой взгляд, без реверберации звук был бы немного навязчивым.
Одзава: Согласен. Возможно, именно поэтому они и выбрали для записи такой зал.
Мураками: Аутентичное исполнение звучит интересно, свежо, но, не считая настоящую барочную музыку, его редко услышишь. Особенно если речь о Бетховене или Шуберте. Чаще всего это оркестр современных инструментов с едва заметным налетом старины.
Одзава: Пожалуй, вы правы. В этом смысле нас ждет интересное время.
И снова о Гульде
Мураками: Любопытно, что, даже исполняя Бетховена, Гульд активно вводит контрапунктные элементы. Не просто гармонично подстраивается под оркестр, а активно вплетает музыку, создает напряжение. Его подача Бетховена довольно свежа.
Одзава: Совершенно верно. Удивительно, что после его смерти ни один музыкант не подхватил и не развил его манеру. Ни один! Думаю, Гульд был гений. Есть те, на кого он оказал влияние, но никого похожего на него. Думаю, просто не набрались смелости. Но это только мое мнение.
Мураками: Если и были попытки, то редко удавалось наполнить их содержанием, добиться полной достоверности.
Одзава: Мицуко Утида как раз из таких музыкантов, имею в виду – смелых. И [Марта] Аргерих тоже.
Мураками: Может, у женщин с этим лучше?
Одзава: Да, женщины более решительны.
Мураками: Есть такой пианист, Валерий Афанасьев.
Одзава: Не слышал о нем.
Мураками: Современный русский пианист, тоже со своими задумками. Он исполняет Третий концерт. Так вот, слушать его очень интересно. Исполнение интеллектуальное, уникальное, страстное. Но пока слушаешь, немного устаешь. Слишком медлительная вторая часть. Хочется сказать: «Да понял я уже, понял». Слишком продумано. У Гульда этого нет. Несмотря на запредельно медленный темп, хочется внимательно дослушать до конца. Он не дает заскучать. Вероятно, дело в каком-то удивительном мощном внутреннем ритме.
Одзава: То, как он берет паузы, просто поразительно. Я давно не слушал Гульда и сегодня снова это заметил. Как бы сказать… некую природную смелость. И он, абсолютно точно, делает это без намека на театральность.
Мураками: Он уникален. Я смотрел на видео, как он поднимает кисть в воздух и аккуратно колебанием пальца вызывает вибрато. Которого на самом деле там быть не может.
Одзава: Он странный человек. Когда мы познакомились, я только начинал, по-английски говорил очень плохо, едва мог связать пару слов. Знай я язык, мог бы побеседовать хоть с тем же Бруно Вальтером. Мне горько от мысли, что мы могли больше общаться с Гленном. Ленни был чрезвычайно добр ко мне, мы подолгу разговаривали, и он терпеливо подстраивался под мой английский.
Сёркин и Сэйдзи Одзава, третий фортепианный концерт Бетховена
Мураками: Теперь давайте послушаем Третий концерт в вашем исполнении с Сёркином, запись восемьдесят второго года – вы не против?
Одзава: Вовсе нет.
Мураками: Просто не все любят слушать себя в записи.
Одзава: Нет, я не против. Но я давно не слушал эту запись, уже и не помню, что это было за исполнение. Сегодня оно может показаться слишком тяжеловесным.
Мураками: Нет, в нем не слышно тяжести, абсолютно.
Одзава: Что ж, посмотрим.
Ставлю иглу на пластинку. Звучит вступление оркестра.
Одзава: Начало довольно спокойное.
Мягкое звучание постепенно наполняется силой.
Одзава: Вот оно, направление. Вот эти звуки, четыре звука: там-там-там-там, первое фортиссимо в этом произведении. Так сделано намеренно.
Оркестр с воодушевлением выходит на первый план.
Одзава: Здесь нужно сильнее. Направление должно четко прослеживаться. Не так, а вот так: та, та, там (акцентирует), мощнее. Решительнее. Конечно, в партитуре не пишут «решительнее», но такие вещи надо читать между строк.
Оркестр все более отчетливо выстаивает структуру музыки.
Одзава: Видите, направление есть. А решительности нет.
Вступает фортепиано [3.22].
Мураками: Сёркин активно смещает звук. Использует артикуляцию.
Одзава: Да. Понимает, что это скорее всего в последний раз. Ему уже не записать это произведение. Вот и хочет сделать так, как он это видит, как ему нравится.
Мураками: Общий настрой отличается от напряженного исполнения Бернстайна.
Одзава: Элегантно звучит. Я о Сёркине.
Мураками: К этому исполнению вы относитесь гораздо серьезнее.
Одзава: Думаете? (Смеется.)
Мураками: Сёркин создает музыку, которая ему нравится.
На фоне фортепиано звучит струнное спиккато (прием исполнения с броском смычка на струну).
Мураками: Не слишком медленно?
Одзава: Да, мы оба излишне щепетильны. И Сёркин, и я. Здесь можно поживее. Как бы переговариваясь.
Начинается каденция [12.50].
Мураками: Лично я обожаю эту каденцию Сёркина. Он будто взбирается в гору с поклажей на спине, поэтому разговор получается не плавным, а сбивчивым – звучит очень симпатично. Слушаешь и волнуешься, взберется или нет, и музыка постепенно проникает внутрь тебя.
Одзава: Современные музыканты играют активнее. Но так тоже можно.
На мгновение кажется, что пальцы пианиста вот-вот запутаются [14.56].
Мураками: Еще бы чуть-чуть, и все. Но в этом своя прелесть.
Одзава: (Смеется.) Да, это было на грани.
Каденция завершается и сразу вступает оркестр [16.02].
Мураками: Когда слышишь это вступление, дух захватывает, настолько оно выверенное.
Одзава: Согласен. Этот литаврист очень хорош. Действительно хорош. Его зовут Вик Фёрт, с самого основания Сайто Кинэн он играл на литаврах, почти двадцать лет, еще буквально три года назад.
Заканчивается первая часть [16.53].
Одзава: Под конец стало гораздо лучше.
Мураками: Согласен. Смогли договориться.
Одзава: Каденция и правда была хороша.
Мураками: Каждый раз, слушая эту запись, я внезапно очень устаю, но не страшно. Здесь хорошо виден его характер.
Одзава: За сколько лет до его смерти сделана запись?
Мураками: Запись восемьдесят второго года, а Сёркин умер в девяносто первом. Получается, за девять лет до смерти. На момент записи ему было семьдесят девять лет.
Одзава: Значит, умер он в восемьдесят восемь.
Мураками: Темп записи определяли вы?
Одзава: Поскольку маэстро здесь Сёркин, мы всё делали в точности, как он задумал. С самого начала репетиций. Тутти в начале – тоже, чтобы полностью подстроиться под его манеру. Я здесь дирижер аккомпанемента.
Мураками: Вы долго репетировали?
Одзава: Примерно два дня плотных репетиций, затем концерт и после этого – запись.
Мураками: То есть Сёркин многое обозначил заранее.
Одзава: Главное – характер произведения. Его определил Сёркин. Однако, слушая сейчас запись, я вижу, что мне не хватило смелости. Надо было действовать резче. Это такое произведение, четкое, надо было выходить активнее, не робеть…
Мураками: Как слушатель я тоже заметил эту робость.
Одзава: Да, я старался не переусердствовать. Но сейчас понимаю, что, если Сёркин вот так свободно делал ту музыку, какую хотел, мне тоже стоило действовать чуть свободнее.
Мураками: Маэстро здесь как рыба в воде. Словно рассказчик классического ракуго[3 - Ракуго – японский литературный и театральный жанр: миниатюры, исполняемые профессиональным рассказчиком. Его можно назвать искусством формы, как и музыку.].
Одзава: Пальцы слегка запутались, но он не обращает внимания и спокойно делает свое дело. Хотя там, где я сказал «на грани», это и правда было на грани. Но в данном случае это оправданно.
Мураками: Когда я впервые слушал эту запись, мне постоянно мешала то ли механика его рояля, то ли чуть запоздалое туше. Но после нескольких прослушиваний, как это ни удивительно, перестаешь это замечать.
Одзава: Появляется стиль. Пожалуй, такое исполнение даже интереснее, чем на пике карьеры.
Мураками: То же самое можно сказать об антологии фортепианных концертов Бетховена, которые Рубинштейн, когда ему было за восемьдесят, записал с Баренбоймом и Лондонским филармоническим оркестром. Подумаешь, туше запоздало на какой-то вдох – этого не замечаешь, настолько великолепна музыка.
Одзава: Кстати, Рубинштейн прекрасно ко мне относился.
