– Надо мной же смеяться будут, – захныкал Витек.
– Это мы над ними смеяться будем, когда ты премию Бейкера получишь.
– Какую еще премию?
– Как-нибудь расскажу. Одевайся!
Он напялил на себя разложенную на полу одежду – и эффект превзошел самые смелые ожидания: передо мной стояла живая загадка русского национального характера и, тихо матерясь, разминала тесноватые сапожки.
– Разносятся, – успокоил я.
Обойдя Витька со всех сторон и поправив на лбу алую ленточку с надписью Wimbledon, я отошел на несколько шагов и еще раз осмотрел моего питомца, щурясь и складывая губы гузочкой, как это делают на вернисажах некоторые посетители, подчеркивая таким образом свою причастность к миру искусства.
– Вращай кубик! Энергичнее! Ментально…
– Чего? – переспросил Витек.
– То, что надо, – объяснил я.
– Ты надо мной насмехаешься, что ли?
– Отнюдь…
– Насмехаешься, – помрачнел Витек. – Знаешь, я не хочу быть писателем. Я лучше назад… Бригадир – мужик отходчивый, возьмет. И Надюха тоже вроде не злопамятная…
– Не вари козленка в молоке матери его! – строго сказал я.
Еще вчера утром я бы с восторгом воспринял этот Витькин отказ. Но сегодня нет! Я уже вступил на тропу войны с идиотизмом жизни и смывать боевую раскраску не намерен. Я успокоюсь, только заполучив в руки кровоточащий скальп этой подлой людской несправедливости! Я успокоюсь только тогда, когда вся эта литературная сволочь будет лебезить и заискивать перед простодушным чальщиком, которого я снарядил в гении!
Взяв со стола листочек с лексиконом, я протянул его Витьку:
– Учи слова!
Он принял страничку и, медленно шевеля губами, начал читать по пунктам, оттопыривая при этом указанные в бумажке пальцы.
– Понял систему? – спросил я.
– Вроде понял…
– Давай проверим!
– Давай.
Я показал ему правый мизинец.
– Вестимо, – сказал он.
Я показал ему левый указательный палец.
– Скорее нет, чем да, – неторопливо сверившись с бумажкой, ответил он.
– Хорошо! Но учти: это я сейчас тебе пальцы к самому носу подставляю. При посторонних я буду делать тебе знаки незаметно. Знаешь, вроде как поигрывая пальцами… Давай порепетируем.
– Давай.
Я сел на диван в непринужденной позе и, похлопывая ладонью по подушке-думочке, неожиданно выставил правый большой палец.
– Транс… – скосив глаза в бумажку, забормотал Витек, – транс… детально…
– Транс-цен-ден-таль-но, – по слогам подсказал я.
– Транс… транс… дентентально…
Через полчаса он выговаривал это слово так, точно окончил Оксфорд.
– Молодец! Просто молодец! – подбодрил я. – Но учти: ты должен все это делать без шпаргалки, на память…
– О’кей – сказал Патрикей! – кивнул он.
– А как тебе вообще моя система? – с плохо скрытой гордостью спросил я.
– Говно! – не глядя в лексикон, бухнул Витек.
Я взвился с дивана:
– Запомни раз и навсегда: это слово ты никогда не должен произносить без команды! Никогда! Команда – два больших пальца! Не один, а два. Запомни! Порепетируем. Допустим, тебя кто-то спрашивает: «Виктор, а как вы относитесь к прозе Чурменяева?» Сказав это, я резко выставил вперед два больших пальца.
– Говно! – ответил Витек, почему-то произнося «г» на украинский манер, отчего слово зазвучало еще обиднее и неприличнее.
– Молодец! – похвалил я и медленно повернул пальцы вниз.
– А это что значит? – спросил он.
– Так римляне приказывали гладиаторам добить жертву. Но это можешь не запоминать – тебе не понадобится. Иди мой руки, будем завтракать!
8. С кем вы, подмастерья культуры?
На следующий день я повез экипированного и обученного Витька в Дом литераторов. В метро пассажиры оглядывали Акашина с недоумением. Из этого я сделал вывод, что одел моего воспитанника именно так, как надо!
Если вы спуститесь в московское метро и доедете до станции «Баррикадная» (революции нужны хотя бы для того, чтобы давать названия станциям и площадям), а потом, поднявшись наверх по эскалатору и оказавшись в городе, повернете налево и пересечете ревущее, пропахшее выхлопными газами Садовое кольцо, то окажетесь в самом начале Большой Никитской, бывшей улицы Герцена. Точнее сказать, вы окажетесь в самом ее конце, ибо начинается она с противоположной стороны, почти от кремлевских стен. А если вы пройдете по улице Герцена буквально несколько шагов, то очутитесь возле массивных дверей, выполненных в министерском стиле пятидесятых годов. Теперь рядом со входом укреплена табличка:
КЛУБ ПИСАТЕЛЕЙ
Но в ту пору там была другая вывеска:
ЦЕНТРАЛЬНЫЙ ДОМ ЛИТЕРАТОРОВ
ИМЕНИ А. А. ФАДЕЕВА
Надо ли объяснять, что, если у тебя нет писательского билета, в этот храм литературы ты просто так не пройдешь! Кстати, первый раз меня провел в ЦДЛ Костожогов, но я только потом узнал, что это был именно он. Я маялся возле дверей и вдруг услышал вопрос:
– Хотите зайти?
Вопрос задал невысокий человек, одетый с той аккуратной заурядностью, которая забывается через минуту, и, если даже следователь по особо важным делам будет тебя потом пытать, во что же все-таки был одет тот человек, ты никогда не вспомнишь. Впрочем, одна деталь осталась: у него был вытершийся кожаный портфель с ручкой, обмотанной синей изоляционной лентой…
– Нет, я жду друга! – самолюбиво ответил я.
Он внимательно посмотрел на меня и улыбнулся.
У него было очень странное лицо – пергаментное, нездоровое, покрытое бесчисленными, очень мелкими и как бы ломкими морщинами. Это было лицо ребенка, вдруг узнавшего какую-то страшную тайну и под бременем этой тайны внезапно постаревшего. А вот глаза не состарились и остались яркими-преяркими. Я долго потом не мог понять, кого же он мне напоминает, а потом сообразил. Когда я был школьником, мы ездили с классом в Ленинград и там ходили в Кунсткамеру. Меня страшно поразил заспиртованный в огромной стеклянной банке младенец, у него тоже были серая, почти обесцвеченная, пугающе неживая кожа и широко раскрытые, абсолютно живые, яркие-преяркие голубые глаза… Этот младенец потом мне долго снился. (Не запоминать!)
– Да ладно вам, – продолжая улыбаться, сказал Костожогов. – Пойдемте!
Администраторша, увидав меня, бдительно напружинилась.
– Это со мной! – пояснил Костожогов.
– Вижу! А вы-то кто такой? – сварливо спросила она.
– Я? А, ну конечно… – Он стал, растерянно улыбаясь, шарить по карманам. – Неужели забыл…
На физиономии администраторши уже начало вырисовываться торжество вознагражденной бдительности, но тут Костожогов нашел свой билет.
– Проходите, – разочарованно разрешила она.
Мы вошли.
– Редко бываю. В лицо не узнают. Забыли… – словно извиняясь, объяснил он. – А вы первый раз здесь?
– Да.
– Кофе хотите?
– Хочу.
Мы вошли в буфет, который, как я впоследствии узнал, назывался «Пестрым», потому что стены были разрисованы литературными карикатурами и испещрены разными смешными строчками и эпиграммами.
У поэта Васи Муравлева
Не Пегас, а старая корова…
Или:
Если сидишь над романом, пупея,
Это уже не роман – эпопея!
Он посадил меня за столик, отошел к буфетной стойке и вернулся через некоторое время, неся бутерброды и поставленные на тарелку четыре кофейные чашечки: в двух был действительно кофе, а в двух других – коньяк.
– Угощайтесь!
Я выпил, Костожогов пригубил.
– Ешьте бутерброды, – посоветовал он, заметив мое смущение. – Стихи пишете?
– Да.
– Дело хорошее. Чтобы научиться понимать чужие стихи, надо обязательно попробовать писать самому. Хотите почитать?
– Хочу! – с вызовом сказал я.
– Читайте…
Минут сорок я, по-дурацки завывая, читал стихи, а он слушал не перебивая: в неудачных местах улыбался с каким-то совсем необидным сочувствием, а в удачных – вдруг на миг поднимал на меня свои яркие-преяркие глаза, а потом снова упирался взглядом в стол. Наконец я закончил и вопросительно посмотрел на него.
– Недурно. Вы человек способный. Но это ничего не значит. Дорога в ад вымощена не столько благими намерениями, сколько талантами. У человека, обладающего талантом, два пути – он может стать или подмастерьем дьявола, или подмастерьем Бога. Первое проще и доходнее. Второе – почти невозможно. И очень опасно.
– У Бога опасно? – удивился я.
– Да, именно так. Выбирайте!
– А третьей дороги нет?
– Есть, конечно… Не писать.
– А талант, значит, зарыть? – надменно полюбопытствовал я.
– Вы никогда не задумывались, почему самые красивые женщины уходили в монастырь?
– Почему?
– Потому что лучше зарыть талант в землю, чем распорядиться им неверно. Каждое неверное слово – пуля, выпущенная в чужое сердце. Когда писатель это осознает, он иногда берет револьвер и стреляет в свое собственное сердце… Ну, не расстраивайтесь! Я, наверное, немного сгустил… Вы сюда часто ходите?
– Первый раз.
– Извините, я, кажется, уже спрашивал об этом. Не ходите сюда больше! По крайней мере, до тех пор, пока не поймете, у кого вы хотите быть подмастерьем…
– А вы поняли?
– Понял. Но не сразу. Я очень долго соблюдал нейтралитет. Пытался. Но это долгая история… Если интересно, заезжайте как-нибудь ко мне в Цаплино. Я работаю в сельской школе. Представляете – деревянная, одноэтажная школа, у нас даже звонка нет. Когда наступает перемена, завхоз звонит в большой колокольчик. А возле школы огромный вяз, к которому французы привязывали лошадей, идя на Москву… Представили?
