– Каково это, когда у тебя вместо девчонки всегда только собственная рука? – спрашивает она, и ее пальцы отпускают пряжку и спускаются ниже.
– Дело привычки, – говорит он.
– Мне иногда тоже собственная рука заменяет парня, – продолжает она и осторожно тянет вниз молнию его ширинки. – Но порой ведь хочется и чего-то другого.
Он смотрит на нее сверху вниз. Она красивая, стройная, у нее милое, немного детское личико, очень подвижные губы, которые то сжимаются, то приоткрываются, обнажая белые, как фарфор, зубы. Кто-то из ее датских предков, отец или дед, оставил ей в наследство бледную кожу и россыпь веснушек на носу, а заодно и это бледное мерцание во взгляде, словно сквозь туман.
– Или, может, ты считаешь меня дурнушкой? – говорит она, и ее рука отправляется на поиски. – Когда я была маленькая, другие дети говорили, что я похожа на датчанку.
– Нет, ты очень красивая. У тебя красивые губы.
Она достает руку из его ширинки и, после некоторой возни с пуговицами, расстегивает свою рубашку и обнажает грудь, которая лежит в ее ладони, ощутимо тяжелая и мягкая. Карина опрокидывается на спину, в мойку падает кружка и вращается там вокруг своей оси. – Поцелуй мою грудь, – говорит Карина.
Он вдыхает воздух, пропитавшийся сладковатым дымком сигареты, и чувствует легкое головокружение. Карина приподнимается, ложится животом на столешницу, расстегивает брюки и слегка приспускает их. Ему видно ее грудь, упирающуюся в стол, огромный фиолетовый сосок, вывернутый вбок и притиснутый к столу, покрытый коростой и разжеванный пятью детскими ртами, видно впадину между двумя белыми, как мел, ягодицами над старенькими, застиранными трусами.
– Мы можем делать, что хотим, – говорит она. – Никто не придет. Здесь только ты и я.
Он делает шаг к ней, слегка приседает, плюет на руку и увлажняет слюной член, торчащий из ширинки, расстегивает оставшиеся пуговицы, и брюки падают на пол. Входя в нее, он чувствует, как ее прохладные ягодицы ударяются о чувствительную, тонкую кожу в паху, слева и справа, и это маленькое двойное прохладное прикосновение пробуждает в нем первый настоящий импульс желания. Одной рукой он держит ее за бедро, пальцами другой проводит по ее волосам, как гребнем, они густые и тяжелые, он пропускает их между пальцами снова и снова, потом зажимает их у корней и жестко запрокидывает ее голову, впиваясь в ее губы. Она напряжена как струна, изогнулась к нему в полуобороте, отвечая на поцелуй, и он чувствует, как оргазм заставляет ее влагалище сжаться, как будто его член стиснули в кулаке, он закрывает глаза, слышит, как хлопает дверца кухонного шкафа и как грохочут стаканы и фарфоровая посуда.
Потом он провожает ее к мужу в дом свекра и свекрови. Кайф из нее, вроде, весь выветрился. Они не разговаривают, молча идут рядом. Декабрьское небо темнеет над головой Стефануса, встречающего жену на пороге. Она с улыбкой кивает Ассеру.
В школе он устраивается в учительской, там стоит диван. Ассер обходит здание, закрывает ставни на всех окнах и проверяет, чтобы дизельный обогреватель работал как надо, убеждается, что бак с топливом полон. Поднялся ветер, но снег пока не пошел. Уже давно стемнело. Он идет в раздевалку, потом долго принимает душ.
На кухне Ассер мелко нарезает мясо тюленя, кладет его в кастрюлю, сверху бросает несколько полных горстей риса, три нашинкованные луковицы и как следует солит. Потом заливает мясо водой из электрического чайника и включает конфорку. Пока мясо с рисом варятся, он лежит на диване в учительской и читает. Роман датского автора. Книга хорошая, хотя, может, у него сегодня просто подходящее настроение для чтения, когда любая книга кажется хорошей. Так часто бывает перед штормом.
Время от времени он откладывает книгу в сторону, идет на кухню и проверяет, как там суп, слегка помешивает в кастрюле, регулирует нагрев. Кусочки мяса, блестящие от жира, всплывают на поверхность булькающей воды. От этой картины у него текут слюнки. Когда суп готов, он вылавливает несколько кусков мяса на поднос, а суп наливает в глубокую тарелку. Рис разварился, и суп получился густым, насыщенным и вкусным, с бусинками жира, массой лука и крошечными лепесточками свернувшейся крови. Ассер съедает чересчур много и вынужден прилечь. Он прочитывает еще несколько глав романа.
Шторм уже вовсю бушует в поселке. Но здание школы вытянуто по форме, и Ассер устроился с противоположной от ветра стороны, поэтому он ничего не чувствует, только видит, как снег повис в воздухе и трепещет плотным, наклонным ковром за окнами и как один из фонарей у дороги сотрясается от ударов ветра. Подождав, пока уляжется тяжесть в переполненном желудке, он перебирается в кабинет труда. У него давно уже созрела идея смастерить стойку для компакт-дисков, все углы у нее должны быть разными, а полочки неодинаковыми по длине. В ящике со всяким хламом он находит несколько реек и дощечек, подходящими на вид. Он начинает их распиливать, сначала на большой электрической пиле, потом выпиливает тонким лобзиком. На стойку уходит несколько часов, но получается совсем не то, что он себе представлял. Хотя выглядит она забавно, ни на что не похожа. Он красит ее в красный цвет и ставит на газету, чтобы дать высохнуть. Потом забирается в лежащий на диване спальный мешок и засыпает.
На следующий день Ассер возвращается в кабинет труда и делает лошадку-качалку. Он хочет подарить ее на Рождество одному из племянников, хотя с родней общается редко. Шторм достиг апогея, по радио объявляют, что зарегистрированы рекордные по своей силе порывы ветра. Он дочитывает книгу до конца и берется за следующую – оказывается, это детектив. После полудня Ассер идет в спортивный зал, раздевается и прыгает через «козла», забирается по канатам под потолок и выполняет упражнения на шведской стенке, чтобы разогреть мышцы. Потом несколько часов забрасывает в корзину баскетбольный мяч. В исправительном учреждении он считался неплохим баскетболистом, и видно, навыка не потерял. Вечером звонит директор школы, Фляйшер. Он видел свет в окнах школы. Ассер объясняет, по какой причине он здесь. Фляйшер только рад, что кто-то присмотрит в школе за всем во время шторма. Он рассказывает, что один из двух громадных контейнеров для перевозок грузов через Атлантику, стоявших в районе перевала, сорвало ветром, он сорвался в пропасть, пролетел несколько сотен метров и торпедой врезался в метровый слой льда в районе фарватера, так и лежит теперь там, только угол торчит из-под воды. Еще сгорел один из домов, но в нем никого не было, так что обошлось без пострадавших. Он спрашивает, не скучно ли Ассеру одному в пустующей школе. Если есть желание, пусть приходит к ним, поест и переночует у них дома.
– Мне нужно следить за обогревом, – говорит Ассер.
– Тогда будь готов, тебе придется провести там еще какое-то время, – говорит Фляйшер. – Передают, что шторм уляжется не раньше понедельника, к вечеру. Думаю, школу мы откроем самое раннее во вторник утром.
– Ладно, – говорит Ассер. – Не проблема. Я присмотрю здесь за всем.
На следующий день приходится заглянуть в библиотеку. Он решает взять «Войну и мир» Толстого, два толстых тома, он давно намеревался их прочесть. Поначалу он путается в большом количестве персонажей, длинных диалогах, идущих вперемешку на датском и французском, русских именах, но потом повествование фокусируется вокруг отдельных героев, и он чувствует, что уже не в силах оторваться. Он ест суп, мясо тюленя, бутерброды из ржаного хлеба с паштетом и жирной копченой колбасой, смерзшейся в морозилке, так что теперь ему приходится отдирать нарезанные кусочки один от другого и раскладывать на разделочной доске, чтобы они оттаяли. К счастью, за водой никуда ходить не нужно. В школе есть водопровод. Четыре-пять раз в день Ассер проверяет, все ли в порядке с баком обогревателя. Если закончится дизель, школьные батареи замерзнут за пару часов, и их придется менять. Такое один раз уже случилось, еще до того, как он сюда устроился. Все медные трубы пришлось демонтировать и заменить на новые, это обошлось в кругленькую сумму. Но обогреватель успокаивающе урчит, и уровень топлива в баке на отметке три четверти. Ассер возвращается в учительскую, ложится и продолжает чтение, после чего разогревает немного супа, потом играет в баскетбол.
Во вторник утром школу открывают. Ассер собирает свои вещи и проветривает учительскую и кухню, выливает остатки супа, завязывает мешки с мусором и выставляет их возле двери. На пару часов выключает обогреватель, разбирает горелку на части и прочищает форсунки. Потом снова включает, все работает как надо.
После полудня он возвращается домой, пока еще светло. Свежий ледок, которым подернулось небольшое озерцо перед зданием школы, спрятался под снегом. Он еще недостаточно крепок. Ассер напоминает себе, что нужно не забыть поставить предупреждающий знак, а то еще кто-нибудь провалится под лед и утонет, нужно не забыть упомянуть об этом в разговоре с Фляйшером, чтобы тот сделал объявление детям. Вообще-то за знак отвечает муниципалитет, но они еще ни разу его не поставили. Озерцо даже в середине не глубже трех-четырех метров, но уже были случаи, когда люди в нем тонули, пытаясь срезать путь по льду, предательски скрытому слоем снега.
На склоне холма за местным клубом ветром опрокинуло на бок дом. Он был не достроен, стоял с разверзнутыми проемами окон и дверей, поэтому неудивительно, что завалился. Потом навстречу попадаются обугленные балки, торчащие вокруг покрытой сажей дымовой трубы – все, что осталось от сгоревшего дома. В воздухе кисловато пахнет сгоревшей утварью. Дом Ассера стоит цел и невредим. Внутри ужасно холодно, но работающая на солярке печка быстро отогревает помещение. Он не снимает с себя верхнюю одежду, пока дом не прогреется.
Под вечер раздается стук в дверь. Пришел сосед, Стефанус. Он что-то держит в руке.
– Просто зашел поблагодарить, – говорит он. – За то, что ты тогда проводил Карину.
– Не за что, – отвечает Ассер. – Мне все равно было по пути.
Стефанус смущенно улыбается.
– А она не была немного…? Ты ничего не заметил такого?
– Слегка, – говорит Ассер. – Но ничего критичного.
– Ладно, я тоже так подумал. Не так часто это случается.
– Все в порядке, – говорит Ассер. – Слава Богу, это не проблема.
Стефанус явно чувствует облегчение. Он сдвигает свою шапку на подкладке, в каких ходят промысловые охотники, на затылок, и протягивает Ассеру пакет, который держит в руке. В качестве небольшой благодарности за помощь, говорит он.
Ассер заглядывает в пакет.
– Китовое мясо, – говорит он. – Выглядит аппетитно. Спасибо.
– Не за что, – говорит сосед. – Это Карина отрезала тебе кусок.
Ассер ложится на диван и открывает «Войну и мир», ставит раскрытую книгу на грудь. Книга поднимается и опускается вместе с грудной клеткой, когда он дышит, и это отвлекает от чтения. Он подкладывает подушку, пытается вернуться к роману. За стеной он слышит их семью, голоса, перебегающие от одного к другому, голос Карины, Стефануса, детей, у них легкая ссора, они дразнят друг дружку, смеются, плачут, гремят посудой, у них играет музыка.
Ассер поднимает глаза и смотрит в текст, на тянущиеся нити предложений. Он читает: «Граф Илья Андреевич вышел из предводителей, потому что эта должность была сопряжена с слишком большими расходами, и, не имея больше надежды получить место, остался на зиму в деревне. Но дела все не поправлялись…»
Хелле Хелле
Хелле Хелле родилась в 1965 году, выросла в Родбю (Дания). Закончила Копенгагенский университет (1985–1987) и Литературную школу в Копенгагене (1989–1991). С 1990-го по 1995 год работала на Датском радио. Является лауреатом многих литературных премий, в том числе Датской литературной премии критиков, премии Пера Улова Энквиста, «Золотого лаврового венка», гран-при Датской Академии и медали Хольберга (2019). Рассказы и романы писательницы переведены на 18 языков. В антологию вошли два рассказа из сборника «Останки» (1996).
Два километра
В пятницу ночью мне приходится разбудить Андерса, потому что с улицы доносятся чьи-то рыдания. Громкий и непрерывный плач, больше всего напоминающий звуки, издаваемые лошадью, когда она протяжно ржет, скаля зубы. Мы встаем с постели и подходим к окну; на краю тротуара сидит женщина, лицо запрокинуто к небу, руки распростерты в стороны. Такое ощущение, что у нее не все в порядке с головой, и я говорю об этом Андерсу, который уже натягивает на себя пальто. Она нездорова, говорю я. Кто знает, что в этом состоянии взбредет ей в голову. Андерс отвечает, что, может, все не так и плохо, и выходит на улицу.
Вижу, как он останавливается напротив нее. Она опускает руки, рыдания стихают. Он поднимает ее на ноги, она пытается поцеловать его, и он позволяет ей это сделать. Потом отталкивает ее от себя, и она убегает прочь по нашей улице.
Он возвращается в дом. Это была она, спрашиваю я, и он отвечает, что нет, не она – так, какая-то старуха, он ее никогда раньше не видел.
Мы снова ложимся в постель, на часах без четверти три. Ворочаемся с боку на бок, шумит электрический обогреватель, Андерс встает и выключает его, потом садится на край кровати. Я говорю, что старуха, видимо, обладает недюжинной силой, раз ей удалось заставить его целовать себя. Андерс спрашивает, не хочу ли я выпить с ним пива в гостиной, а то ему никак не уснуть. Я спрашиваю, зачем было ее целовать. Он говорит, что это была несчастная старуха.
Мы сидим в креслах и пьем пиво. Андерс включает телевизор, показывают бокс. Я прошу его выключить: невыносимо смотреть, как они колошматят друг друга, от этого мне еще меньше хочется спать. Он выключает телевизор. Я спрашиваю, как она выглядела, старуха. Он отвечает, что на ней, кажется, было серое платье. Что, ничего не было поверх платья, раз он смог рассмотреть его? Андерс говорит, что на ней не было верхней одежды, у нее, наверное, старческое слабоумие.
Я спрашиваю, каково это – целовать слабоумную старуху, наверное, неприятно. Он говорит, это почти все равно, что поцеловать свою бабушку. Я спрашиваю, чем от нее пахло; Андерс говорит, что он совершенно не обратил на это внимания. К тому же она ведь ушла, так что ему не понятно, почему я никак не могу сменить тему.
Просто странно, говорю я, судя по голосу, она совсем не старая. Слишком высокие ноты брала, когда ревела, да и передышки не делала; у пожилого человека просто воздуха в легких не хватит. Андерс спрашивает, почему бы мне не сесть на велосипед и не догнать ее. Тогда я смогу выяснить, сколько ей лет, поскольку очевидно, что этот вопрос не дает мне покоя.
Я говорю Андерсу, что тогда уж это ему нужно сесть на свой велосипед, доехать до окраины, и там еще потом будет два километра по шоссе. До дома желтого цвета, там он сможет снова поцеловать ее. Охота у него, видимо, еще не пропала, раз уж ему приходит в голову заниматься этим у меня на глазах, только потому, что она уселась, закатила истерику и вообразила себя актрисой на съемках. Так ржут кобылы, как она ревела, говорю я и передразниваю ее. Андерс поднимается и уходит в спальню, появляется оттуда одетым, берет ключи и захлопывает за собой дверь.
На следующий день я просыпаюсь поздно и выхожу в гостиную. Андерс сидит на диване; я спрашиваю, хорошо ли он выспался. Говорит, что совсем не ложился, проехал на велосипеде километров пятьдесят, не меньше, он был просто в бешенстве. Теперь у него болит все тело, он выпил пару таблеток аспирина и ждет, когда они подействуют.
Я спрашиваю, не к ней ли он ездил. Он говорит, что, может быть, не стоит начинать сначала весь этот разговор. Говорит, что проехал пятьдесят километров, потому что был просто в бешенстве. И кстати, он не был у нее уже больше четырех месяцев, мне пора уже это уяснить.
Я трогаю его за локоть. Он говорит, что рассказал мне все как есть, а в остальном – решение по-прежнему за мной. И что я, по крайней мере, должна верить его словам, когда он говорит, что на тротуаре этой ночью сидела и плакала какая-то старуха.
В субботу после обеда я иду пешком по городу, до самой окраины и потом еще два километра по загородному шоссе, пока Андерс наверстывает часы, которые он не доспал. Я обращаю внимание, что она выращивает у себя в садике множество всякой зелени. Говорю ей об этом, когда она открывает дверь.
У вас тут столько всякой зелени, говорю я и показываю на грядки. Она отвечает, что ей нравится приправлять еду. Я спрашиваю, не отрываю ли я ее от еды. Нет, она сейчас вообще-то разговаривает по телефону. Так возвращайтесь в дом и закончите разговор, я подожду в саду, говорю я.
Вижу ее в окне, она и правда болтает по телефону. Кивает и жестикулирует, как будто собеседник ее видит. Время от времени она бросает на меня взгляд в окно. Я отщипываю несколько веточек тимьяна, растираю их в пальцах и вдыхаю запах.
Она выходит из дома и говорит, что, пожалуйста, я могу нарвать себе зелени, сколько нужно, если я зашла к ней за этим. Я говорю, что она очень удачно предложила, потому что у меня как раз с собой ножницы. Срезаю немного базилика и спрашиваю, с кем она говорила. Она говорила с папой, его только что положили в больницу. Спрашиваю, что с ним; что-то с почками, поясняет она. Я спрашиваю, умеет ли она ржать, как кобыла. Как кобыла, повторяет она. Как кобыла, скалящая зубы, говорю я. Ей кажется, что она не умеет. Я прошу ее попытаться. С какой стати ей пытаться, говорит она. Я делаю несколько шагов в ее сторону. Ты должна заржать, как кобыла, говорю я и демонстрирую ей, чего я от нее хочу. Она пятится в дом, издает вялый звук, напоминающий лошадиное ржание, и закрывает за собой дверь.
Вернувшись домой, я вижу, что Андерс сидит в гостиной. Он так и не поспал, мышцы ног ноют и не дают уснуть, аспирин не помогает. Я говорю, выпей бокал красного вина за ужином, вдруг поможет. Я приготовлю пасту с разными травками.
Я нарезаю на кухне зелень, когда он входит и обнимает меня сзади. Говорит, что иногда у него возникает желание взять себя за горло пальцами и сдавить. Таким способом себя не убьешь, говорю я. Хорошо, говорит он, к тому же ему гораздо лучше стоять здесь со мной и чувствовать сквозь блузку мои груди. Я мою петрушку, не отстраняясь. Тут звонит телефон, и он убирает руки.
Я узнаю этот его тон, так он говорит с ней. Отвечает очень коротко, как будто пытается отделаться от собеседника; разговаривай он с кем-то другим, это звучало бы неестественно. Обычно, закончив разговор, он приходит ко мне, обнимает меня сзади и начинает болтать о чем-то будничном, доме или машине, которую надо бы отогнать в ремонт. Но не на этот раз. Закончив разговор, он усаживается перед телевизором и начинает переключать каналы.
Ты сегодня была у нее, говорит он, когда я вхожу в гостиную. Просто в голове не укладывается, что ты действительно была у нее и угрожала ей; это уму непостижимо, что ты вытворяешь.
Я у нее не была, говорю я.
Она позвонила мне и сказала, что ты пару часов назад заявилась к ней в сад с ножницами в руках, говорит он.
Я отвечаю, что она просто больная, здоровому человеку такое в голову не придет. Пока он отдыхал, я пила кофе у своей старой приятельницы, пожалуйста, пусть позвонит и проверит, если хочет. Он спрашивает, какой номер телефона у моей приятельницы, снимает трубку и держит ее в руке; черт бы побрал всех баб, говорит он, вы просто рождаетесь такими. Потом бросает трубку, так и не набрав номер, подходит к окну, упирается ладонями в стекло. Я звоню приятельнице, Андерс хочет тебя кое о чем спросить, говорю я и передаю ему трубку. Как поживаешь, говорит Андерс в трубку, как поживаешь, что поделываешь. Длительная пауза. Да это у нее такие дурацкие шутки, говорит он и вешает трубку.
Андерс ложится спать, не поужинав. Говорит, что не помнит, когда в последний раз чувствовал себя настолько разбитым. Я говорю, что ему просто надо заканчивать колесить на велосипеде по ночам по пятьдесят километров, когда есть кровать, которая ждет его, и не только в этом доме.
Я съедаю почти все макароны и включаю какой-то детектив по телику. Потом смотрю новости и спорт и заодно приканчиваю бутылку красного вина. Когда я ложусь, Андерс все еще не спит.
Чего не спишь, говорю я.
Он встает и включает свет. Говорит, что это правда была не она, та женщина на тротуаре прошлой ночью. Она бы никогда такого не сделала, говорит он. А ты бы никогда не стал ее целовать, отвечаю я, а я в жизни не стала бы угрожать ей. Да, говорит он. Конечно, ты бы не стала. Да, говорю я. И моментально засыпаю.
Однажды весной
Однажды весной – я как раз писала магистерскую работу – у меня вошло в привычку каждый день после обеда прогуливаться пешком в порт. Я привычно садилась на какую-нибудь скамейку и курила, рассматривая владельцев яхт и катеров, которые швартовались, сходили на берег и шли закупаться провизией в магазин у причала. В погожие дни я снимала верхнюю одежду, подставляя солнцу руки. Но чаще всего было пасмурно, во всяком случае, такой мне запомнилась погода.
Однажды, незадолго до того, как я перестала туда приходить, рядом со мной села женщина. Полагаю, обычная туристка; во всяком случае, прежде я никогда ее не видела. Она наклонилась ко мне и попросила прикурить, я протянула ей коробок спичек, она не стала его возвращать.
Мы сидели, курили и смотрели на гавань. Семейная пара со своим отпрыском готовилась кормить чаек, но мальчик вцепился в хлеб мертвой хваткой, чайки кружили над самой его головой. Тогда папа завел сыну руки за спину, а мама выкрутила хлеб из его пальцев и кинула в воду. Мальчик бросился на землю, родители пытались его уговаривать. Он лежал не шелохнувшись. Тогда они понемногу пошли, не оглядываясь в его сторону. Малыш по-прежнему неподвижно лежал ничком, уткнувшись лицом в землю.
Когда его родители отошли на порядочное расстояние и были уже на другой стороне канала, сидевшая рядом со мной женщина нарушила молчание.
– Я вот думаю: когда мальчику станет страшно и он побежит догонять маму с папой? – сказала она.
– Я тоже об этом думаю, – сказала я.
– Похоже, что я успею выкурить еще одну сигарету, прежде чем это произойдет, – предположила она.
Я тоже достала пачку и попросила спички; она зажгла мне одну и убрала коробок обратно в карман.
– На самом деле, они уже далеко ушли, – сказала она. – Наверное, у них такой способ его воспитывать.
– Каждый сам решает, как воспитывать, – сказала я.
– Это да. И все же мне хочется помочь ему найти маму с папой, когда он поднимется.
Родители мальчика как раз исчезли из вида, скрывшись за какими-то служебными постройками. Мальчик по-прежнему лежал, не шелохнувшись.
– А вдруг с ним что-то случилось, – сказала моя соседка. – Он же не двигается.
– Они, наверное, знают своего сына, – сказала я. – Наверняка, он не впервые откалывает этот номер.
– А я вот сижу, курю, – сказала женщина.
