Постепенно огни отступили. На грани сна и яви она снова стояла в холле отеля «Арарат Парк Хаятт» на Неглинной. Еще не попавшей в оковы беспокойного сна Кате хотелось уйти оттуда в реальность купе поезда, но сон уже взял ее за руку и уводил все дальше – в будущее, которое уже случилось наяву в Берлине, а теперь стало прошлым. Она осознавала это, но все же стояла в том прошлом, которое еще не стало настоящим, и будущим, и снова прошлым – стояла и протягивала руку Дирку, а он представлял ей девушку неземной красоты.
– Познакомьтесь, Катя, это Анна, она уезжает со мной в Берлин. Анна – это Катя, благодаря ей мы живем в чудесном месте на Арбате. Уверяю тебя, в Берлине она найдет нам квартиру не хуже.
Катя впервые обомлела от вида девушки. Чем-то она напомнила ей давнюю подругу, жену посла одной из европейских стран Акеми, бесследно растворившуюся на бескрайних просторах вслед за русской любовью. Брошенный муж так и не сумел найти свою благоверную.
Но Акеми была японкой, поэтому ее хрупкость не казалась такой уж экзотической, скорее характерной. Существуют ли вообще толстые японки?
Природа наделила Анну той типичной для русских девушек красотой, в которой славянские корни схлестывались с восточными. Но чтобы из пены этих волн могла выйти такая Афродита, буйство генной стихии должно было быть особенно мощным. Казалось, все лучшее, что могли дать Восток и Запад, соединилось в одной девушке.
«Так вот что значит – бездонные глаза», – подумала Катя. Взгляд серо-голубых глаз излучал невинность и порок. Фигура отличалась безупречной стройностью. При этом девушка не производила впечатления завсегдатая фитнес-клубов. Она была скорее восхитительно бесплотной и невероятно тонкокостной от природы, чем потратившей много времени и усилий на идеальное состояние тела – разница, улавливаемая глазом мгновенно, даже если девушки находятся в одной весовой категории.
Узкие черные брюки с высокой талией только подчеркивали стройность Анны. Рукава белого свитера из кашемира были небрежно закатаны. На тыльной стороне левой руки красовалась выведенная готическим шрифтом татуировка «My dreams come true».
Катя оценила татуировку – сама она, признаться, тоже подумывала сделать себе тату: стильное, маленькое и, конечно, не на таком видном месте, но что-то ее останавливало. В конце концов она даже пришла к выводу, что все люди делятся на две категории: те, кто может сделать себе тату, и те, кому это не по плечу – не только в переносном, но и в самом прямом смысле слова. Себя она окончательно и бесповоротно отнесла ко второму разряду: не то чтобы она боялась расхожих страхов – «я постарею, кожа обвиснет, и как это все будет выглядеть», в ее сомнениях было нечто сакральное – на татуировку надо решиться, это должен быть твой текст, твой символ, твой сигнал во Вселенную, и ты должен быть в нем уверен, поскольку то, что нанесено на тело, непременно окажет влияние на дальнейшую жизнь. Выходит, Анна была еще и смелой, что не могло не восхищать Катю.
Дирк не сводил влюбленных глаз с Анны, как будто все, что он говорил, так или иначе адресовалось ей.
– Катя, меня переводят работать в Берлин. Я хочу, чтобы вы лично туда поехали и подобрали в этом прекрасном городе лучшую квартиру для нас! – Он сжал руку Анны так сильно, что она вздрогнула, глаза ее расширились.
Катя невольно остановила взгляд на двух намертво сомкнутых руках – мужской и женской – и заметила несколько синяков на запястье Анны, которые были тщательно заретушированы. «Как будто следы от наручников», – подумала Катя.
– Красивая татуировка, – сказала она Анне, чтобы поддержать разговор, когда Дирк отошел, чтобы ответить на телефонный звонок.
– Я верю в то, что мечты сбываются, – улыбнулась девушка. – Вот говорят: «Увидеть Париж и умереть», а я бы сказала: «Увидеть Берлин и умереть». Мой отец был военным, я родилась в Потсдаме в последний год его службы в Германии. Советский Союз распался, и военные вернулись на родину. Я никогда не была в Берлине, но много слышала о нем от родителей. И вот, пожалуйста, – мечты сбываются!
Дирк вернулся и снова взял Анну за руку. «Что же все-таки за синяки украшают оба ее запястья? – подумала Катя. – Может, это он так крепко держит ее своими огромными ручищами? Как будто боится, что она, как лесная нимфа, выскользнет из его объятий».
Анна встала и, сказав, что ей надо поправить макияж, направилась в дамскую комнату. Через минуту Дирк тоже встал и извинился перед Катей.
– Оставлю вас на пару минут. Пойду узнаю, все ли у нее в порядке.
Оставшись одна, Катя вновь погрузилась в свои мысли и даже вспомнила откровенный рассказ одного клиента о том, что он влюбился в будущую жену после того, как она позволила ему воплотить в жизнь сексуальные фантазии на втором свидании прямо в туалете ресторана. Возможно, и ей придется подождать…
Вернулись Дирк и Анна вместе минут через пять. Макияж девушки уже не казался столь безупречным, как перед намерением его поправить. Красная помада была стерта с губ и нанесена снова, но припудренный след от нее на щеке слегка розовел. Вместе с тем Анна словно стала еще красивее. Они с Дирком опять держались за руки, и казалось, воздух вокруг них наэлектризован, и все, что попадет в общее поле их притяжения, претерпит колоссальные изменения.
Мерный гул в ресторане «Консерватория» отеля «Арарат Парк Хаятт» нарастал. Когда они зашли сюда, шума вроде не было, но сейчас ресторан заполонил народ, что было странно для дневного времени, как будто стоимость бизнес-ланча здесь понизили в четыре раза.
Катя встревоженно оглянулась и оторопела. За столиками сидели разномастные туристы, солировали, конечно, китайские, и всем им на шикарных подносах официанты несли дюрюм денеры, кощунственные для заведения высшего уровня, немыслимые для пятизвездочного «Арарат Парк Хаятта». Она хотела было спросить Дирка, что случилось, но он вместе с Анной исчез. Вслед за ними подернулся дымкой, а затем пропал интерьер отеля на Неглинной. Катя сидела в берлинской кафешке. На нее встревоженно смотрела Лена, утиравшая губы салфеткой. Лена только что съела проклятый денер – всего лишь лайт-версию обычной шавермы, пусть и имеющую всего двести килокалорий. Катя почему-то знала, что она уже не в Москве, а в Берлине.
Лена сидела на элегантном диване, обтянутом воловьей кожей винного цвета, из коллекции Railway. Едва войдя в купленную для Дирка квартиру, Катя сразу обратила внимание на этот диван и отметила, что он больше похож на диван-кровать в поезде. Густой бордовый цвет и столь не подходящие для дивана ножки в виде колес от паровоза…
Они ждали Дирка и Анну, чтобы передать ключи.
– Задерживаются уже больше чем на десять минут, – Катя взглянула на часы. – Это не похоже на Дирка.
Шум, поднявшийся еще в ресторане, не утихал, служил фоном всему происходящему, несмотря на стремительную смену декораций. Катя попыталась найти его источник и поняла: это настенные часы тикали очень громко. Странно, зачем вешать в квартире часы с таким громким ходом? Кажется, будто едешь в поезде…
– Может, девушка носик пудрит, – предположила Лена.
– Уже не просто девушка. Они помолвлены.
– Бывает же такая любовь! – вздохнула Лена. – Ты пульт от телевизора не видела?
– Да вот же он, на столике, – Катя подала Лене пульт, а сама вышла на балкон.
Было свежо и солнечно. Шум улицы сюда не долетал, поэтому квартиры в Хакских дворах ценились особенно дорого.
Истошный крик из комнаты почему-то не удивил ее. Как будто это уже где-то было – и Лену, которая указывала на экран телевизора и не могла вымолвить ни слова, она уже видела. Молодой, очень оживленный корреспондент тараторил по-немецки, в следующем кадре показали отъезжающую от какого-то высокого здания «Скорую», потом человек в полицейской форме с решительным лицом что-то коротко пролаял в камеру, и Катя увидела Дирка. Люди в форме вели его к машине полиции, поддерживая с двух сторон. Руки Дирка были заведены назад и закованы в наручники.
За спинами полицейских толпились вездесущие китайские туристы с фотоаппаратами, а один был настолько оживлен, что все время лез вперед и что-то тараторил, жестикулируя и тыча своей камерой в лицо одного из полицейских, словно хотел попросить сфотографировать его на фоне происходящего.
Садясь в машину, Дирк оглянулся на камеру, но Кате показалось, что на нее, будто знал, что она смотрит. Но полицейский подтолкнул его, и через секунду голландец скрылся в машине с включенной мигалкой.
– Что? Что случилось? Лена, переведи же! – Во рту мгновенно стало сухо, появился приторный железистый привкус, поэтому слова как будто прошелестели, а может, она и не произнесла их, а Лена прочитала по губам, потому что тоже когда-то в недалеком прошлом уже слышала их.
– Он выкинул ее с четвертого этажа отеля «Ритц Карлтон».
– Она… Что с ней?
– Мгновенная смерть.
Катя почувствовала резкий толчок и застонала. Красные всполохи завертелись перед глазами. Она превратилась в Анну и летела вниз, ощущая в последнее мгновение жизни всю губительную тяжесть своего тела. Катя широко открыла глаза и увидела прямо перед собой распахнутые, застывшие глаза Анны, в которых отразилась пролетевшая высоко в небе птица.
Глава 2. Миражи
Она уже ощутила удар о землю – это было не так больно, как могло показаться, весь ужас заключался в необратимости, – но продолжала мыслить, что доказывало: жизнь существует и после смерти. По крайней мере, жизнь разума. По всем законам жанра скоро в образовавшейся темноте она должна увидеть свет и полететь на него сквозь черный тоннель.
Она уже умерла, но кто-то настойчиво не хотел с этим мириться и, ухватив бренную телесную оболочку, вмешался.
– Est-ce que ?a va? Est-ce que vous allez bien?[1 - Как вы? Как ваше самочувствие? (фр.)]
Катя с трудом открыла глаза, не осознавая в первый миг пробуждения, где она находится, и с трудом возвращаясь в явь из липких объятий кошмарного сна. Француз держал ее за плечи и встревоженно смотрел в лицо.
Пол купе устилали газеты. Катина сумка и мобильный телефон тоже валялись на полу. Несколько Сониных фотографий, которые Катя всегда брала с собой в дальние поездки и клала в ежедневник, рассыпались веером. Голова гудела, Катя провела рукой по покрытому испариной лбу.
– Что случилось? – спросила она его по-русски и повела плечом, давая понять, что желает освободиться от нежданных объятий.
Француз тут же отпустил ее и секунду подержал руки поднятыми, как бы сдаваясь и тоже давая понять, что не имел дурных намерений.
– Почему мы остановились? – снова по-русски спросила Катя скорее себя, чем его. – Мне приснилось или был удар?
Француз беспомощно развел руками, опустился на колени, подал Кате сумку и телефон, аккуратно сложил стопочкой Сонины фотопортреты на стол, затем принялся собирать свои газеты. Книга Набокова нашлась под диваном.
Катя понемногу приходила в себя. Роман на английском окончательно вернул ее в языковую реальность.
– Вы говорите по-английски? – спросила она.
– Да, конечно, – ответил он с типичным французским акцентом, продолжая стоять на коленях. – Меня зовут Оноре де Монтиньяк. Я рад, что вы не ударились, мадам. Поезд резко затормозил, все полетело. Вы спали так беспокойно и стонали во сне! Лежали на самом краю, я едва успел подхватить вас. Сейчас я выйду в коридор и выясню, что случилось. Я иногда езжу в Москву этим поездом, такого не должно быть, это что-то чрезвычайное.
– Екатерина Суворова, – представилась она и подала ему руку.
Француз слегка сжал ее свой огромной ладонью.
Пока она спала, он успел переодеться: серый костюм сменила светло-голубая рубашка-поло и льняные брюки. Увидев скачущего всадника на кармане рубашки, Катя машинально отметила про себя название известного бренда.
Катя опустила ноги на пол и надела туфли. Вместе они выглянули в коридор и наткнулись на проводника.
– Вы не пострадали при торможении? – спросил он их по-английски. – Наверное, это кабан или лось. Такое редко, но случается. Выбегают на дорогу, не везде есть ограждения….
Катя взглянула в окно. На пригорке высились небольшие домики. Судя по времени, они ехали уже по территории Польши. Неужели так близко от жилья встречаются дикие животные? Хотя, может, где-то рядом лес.
Она вернулась в купе и притворила за собой дверь. Француз остался в коридоре. Несколько человек прошли быстрым шагом, оживленно переговариваясь по-французски. Оноре что-то спросил у них и, услышав ответ, присвистнул.
– Скоро мы поедем? – спросила Катя, когда он вошел в купе.
– Точно неизвестно. Возможно, еще немного постоим, но ночью поезд нагонит и придет вовремя, не переживайте. Давайте зашторим окно? Это солнце такое яркое…
Катя глянула на розовую полоску солнца, оно проглядывало из-за набежавших туч и отнюдь не претендовало на то, чтобы слепить глаза.
– Погодите, что это? – она прильнула к окну. – «Скорая»… Это не кабан… Поезд сбил человека?!
Белая машина с красной и синей продольными полосами и надписью «Ambulance» быстро ехала, сверкая проблесковыми маячками, по гравийной дороге, идущей к насыпи, на которой замер, словно провинившийся, поезд.
«Уа-уа-уа-уа», – протяжно плакала ее сирена, заставляющая сжиматься сердце при мысли о том, что этот тревожный колокол хоть раз в жизни, да бьет по каждому, и дай бог, если это заурядное отравление, высокая температура при простуде или приятное событие – грядущее появление на свет нового человека. Но ведь бывает и по-другому, и от этого никто никогда не застрахован.
Они едут во втором вагоне, значит, там, впереди, совсем рядом, на путях лежит тело, а может, прямо под ними, ведь скоростной поезд, несмотря на экстренное торможение, имеет большой тормозной путь. Катя представила себе распластанное тело, бурую кровь на рельсах, которая еще не успела запечься, и ей стало дурно. Горло сжал спазм. Хорошо, что она сегодня ничего не ела, только чашка кофе и круассан утром, иначе ее бы стошнило прямо здесь, перед этим великолепным французом.
– Екатерина, лучше вам не смотреть. Да, только что сообщили, что под колеса попал молодой человек. Очевидно, наркоман. На станции оказались свидетели, говорят, он вел себя неадекватно, явно находился под воздействием чего-то. Вы очень бледная. Вам плохо? Я спрошу у проводника лекарство. Какое успокоительное вы обычно принимаете?
– Никакое. Спасибо, я в порядке.
Он протянул ей стакан воды. Катя сделала маленький глоток, но испугалась, что ее стошнит, поблагодарила и поставила стакан на столик, который разделял их, обозначая границу.
На столике лежали Сонины фотографии.
– Это ваша дочь? – Француз явно желал увести разговор и переключить Катино внимание. – Очень красивая девушка, но, наверное, она больше похожа на вашего мужа?
Катя неопределенно кивнула, не признаваться же, что мужа у нее никогда не было. Она бережно убрала фотографии обратно в ежедневник, затем выпрямила спину, прижалась к стенке купе, прикрыла глаза и начала медленно дышать, стараясь, чтобы вдыхаемый воздух доходил до самого низа живота. Так учила бабушка в детстве, когда Катю укачивало в транспорте, а им надо было проехать несколько остановок до поликлиники. Как и у многих людей со слабым вестибулярным аппаратом, окреп он у нее уже во взрослом возрасте, когда Катя сама села за руль. Сработал всем известный феномен: водителей никогда не укачивает, даже если в качестве пассажира они не могут проехать и десяти минут.
Сейчас дело было даже не в тошноте, а в этих зримо представленных каплях крови, которые и вызвали спазм. Катя дышала, как учила бабушка, и прислушивалась к себе: неужели это предвестник панической атаки? Она не боится вида крови, принимает в подарок алые розы и даже купила себе красное платье, как посоветовал ей Лабковский. Она умеет отделять мнимое от реального. У нее все хо-ро-шо. И у Сони все хо-ро-шо. У них обеих все просто замечательно, а попавший под колеса наркоман – одна из чужих бед, которые не имеют к ним никакого отношения. Это все нервы, усталость, впечатлительность – от них так заходится сердце…
Поезд тронулся. Француз сел напротив и опять зашелестел газетами. Катя решила, что он снова примется невозмутимо читать, и позавидовала его выдержке, но, когда открыла глаза, увидела, что он всего лишь сложил газеты в ровную стопку, а сверху опять поместил книгу.
– Вам нравится Набоков? – спросила его Катя.
– Мне нравится русская литература! – Он был рад сменить тему разговора и отвлечь ее мысли от трагедии. – Пушкин, Тургенев и Толстой оказали огромное влияние на литературу Франции. Наши писатели стали создавать свои произведения под влиянием русских. Например, Андре Жид или Альбер Камю немыслимы вне Достоевского. И это касается не только прошлого! Одним из величайших современных французских писателей считается русский эмигрант Андрей Макин, он переехал к нам в конце восьмидесятых годов. Его знаменитая книга «Французское завещание» получила самую престижную во Франции Гонкуровскую премию, а также премии Медичи и лицеистов. Такого никогда не случалось ни с одним французским писателем. В 2016 году Макин был избран членом Французской академии, основанной кардиналом Ришелье. А до него были Анри Труайя, Жозеф Кессель, Ирен Немировски и Владимир Волков – представители эмигрантской волны, сумевшие добиться признания во Франции. Разумеется, Набоков стоит особняком, в эмиграции он писал не на французском, а на английском, но именно этот русский писатель доказал всему миру, что можно блестяще писать на неродном языке.
– Наверное, вы и сам пишете или занимаетесь изучением литературы? – предположила Катя.
Тирада Оноре чем-то напомнила ей Семена, который тоже мог долго и со вкусом, с мельчайшими деталями, датами и подробностями рассказывать о том, что его действительно занимало.
– О нет! Я всего лишь любитель, преданный читатель. По профессии я архитектор. Кстати, я нескромно считаю, что моя работа в чем-то сродни писательству. Архитектор, как и литератор, создает с нуля то, чему предстоит простоять много веков. По крайней мере, каждый из них стремится к этому, воплощая свой замысел.
– Как красиво вы говорите! Никогда не думала об архитектуре в таком ракурсе, но, пожалуй, вы правы. Я тоже причастна к недвижимости, но несколько с иной стороны. Я продаю и сдаю в аренду то, что создают архитекторы. Мое агентство чутко относится к запросам клиентов, мы стараемся подобрать именно то, что человек ищет, порой сам того не осознавая. Был у нас такой случай. Клиентка искала квартиру с обязательным зимним садом. В Москве с нашим климатом такую трудно найти. Мы предлагали квартиры с большим количеством цветов, но ни одна ей не понравилась… Оказалось, что сад нужен был для ее питомца – игуаны, – сказав это, Катя пожалела, что раздала все визитки в Берлине.
– И чем завершилась история? Вы ведь не оставили игуану без дома, вернее, без сада? – улыбнулся он.
– Разумеется, нет. Довольны остались и хозяйка, и, смею надеяться, ее игуана, – рассмеялась Катя. – Постойте… Оноре де Монтиньяк… Так это о вас я читала в журнале «Архитектура и дизайн»? Вы работали над апартаментами самого знаменитого актера Франции в Париже. Я видела фотографии, особенно мне понравилось решение в стиле Бранкузи. Признаться, нечто подобное мы воспроизвели при ремонте подмосковного особняка одного олигарха. Неужели это вы тот самый архитектор Монтиньяк?
– Он самый, – француз склонил голову и улыбнулся.
– Ой, простите, – покраснела Катя. – Зачем же я вам рассказала про балки-то?
– Не переживайте, Екатерина. Если бы вы знали, сколько раз меня копировали. Это жизнь: в архитектуре, как и в литературе, всегда есть место плагиату, что лишний раз доказывает их сходство. Да мне и не жалко. Делать жилища людей красивыми – моя работа. Я постоянно придумываю что-то новое и не делаю секрета из своих проектов. Если подражатели талантливы, пусть набивают руку. Каждый мастер начинает обучение с воссоздания уже существующего, живопись и музыка – тому подтверждение. Если на моих работах учатся, я только рад и иду дальше: создавать и отдавать – вот мой девиз.
– Простите за любопытство, в Москву вы тоже по работе?
– На этот раз да. Пригласили сделать проект загородного дома. Мне это показалось интересным – в самом сердце России создать классическую средиземноморскую виллу. Никакого напускного шика и буйства форм, ничего лишнего. Я был бы рад показать вам ее, когда завершу работу!
Разговор о работе позволил Кате окончательно успокоиться. К счастью, ее знания английского вполне хватало, чтобы понимать все, что говорит Монтиньяк. К тому же всегда легче разговаривать на английском с иностранцем, нежели с носителем языка. От Оноре де Монтиньяка исходило такое спокойствие и уверенность, что купе рассекающего темноту поезда стало казаться самым безопасным на свете местом.
Катя представила, как они выглядят со стороны: мужчина и женщина в желтом овале окна, которое, словно спутник, несется в черной бездне бесконечного мира.
Наступила пора ложиться.
– Ночник вам не помешает? Пожалуй, я еще немного почитаю, – сказал француз. – Если вы не против.
– Конечно. Я засыпаю и при свете, – ответила Катя.
– Вам говорили, что вы очень похожи на Катрин Денёв? – неожиданно спросил он ее.
Катя секунду помедлила перед тем, как ответить. Сказать, что впервые ей сообщил об этом потомок Виктора Гюго в парижском ресторане «La Tour d’Argent», было как-то нескромно и могло повлечь за собой расспросы, невольно затрагивающие самое личное, ведь то путешествие по Франции было связано с Семеном, ставшим отцом ее дочери.
– Говорили однажды, но я не вижу сходства. А вот вы мне кого-то напоминаете…
– Все французы чем-то похожи друг на друга. Бывшая жена считала, что у меня есть сходство с одним нашим актером… Когда близкие приписывают нам внешние черты других людей, не значит ли это, что они не замечают наших внутренних достоинств? – проговорил он задумчиво.
Катя уловила нотку грусти в его словах, но не стала отвечать расспросами. Очевидно, и он имел в виду что-то свое, личное – то, что лучше не тревожить двум случайно встретившимся мужчине и женщине.
– Спокойной ночи, – сказала она Оноре.
– Bonne nuit, – ответил он по-французски.
Катя вспомнила, что так же ей желал хорошего сна Семен. Правда, часто среди ночи он будил ее и нарушал хороший сон, а иногда еще и под утро. Она вытянулась под одеялом, как стрела, и ощутила наливающуюся тяжесть груди. Впервые за много лет она пожалела, что не имеет привычки надевать в поезд кружевное белье, но тут же осадила себя: «Как тебе не стыдно. Милый, добрый Денисов сейчас, наверное, готовит очередной научный доклад и смотрит на твое фото в рамочке, стоящее у монитора компьютера, а ты тут пребываешь в настроении а-ля “Девять с половиной недель”. Спать, срочно спать – окончательно и бесповоротно».
