Она повернулась к стенке купе и не могла видеть, как смотрит на ее оголившееся плечо архитектор Монтиньяк.
* * *
Вопреки пожеланию ночь оказалась совсем не спокойной. Катя проснулась в кромешной тьме и под одеялом, чтобы не разбудить француза, включила дисплей на телефоне: 03.15.
Болела голова, хотелось пить, но самое главное – предательски поднывал низ живота. «Да что ж такое-то, будто сглазил кто, – подумала она. – Этого мне только не хватало раньше времени».
Она тихонько встала, взяла сумку и вышла из купе. К счастью, средства гигиены у нее с собой были.
Вернувшись, она притворила дверь и снова легла, поджав ноги. Укрываться не стала, казалось, что в купе очень душно, хотя она отдавала себе отчет, что система вентиляции работает исправно. Скорее всего, у нее поднималась температура, как всегда в такие дни. Хуже всего, что не было обезболивающего или хотя бы но-шпы.
Катя постаралась заснуть, но тщетно. Вернулось чувство тошноты, ладони и лоб стали влажными. Она понимала, что ничего страшного не происходит: просто перенервничала и переутомилась в последние сутки, почти не спала и толком ничего не ела, а тут и положенное природой нездоровье подоспело. От этого не умирают.
Однако к доводам разума примешивалось какое-то чувство или чутье, а может, самовнушение, крепшее с каждой минутой – она словно видела чье-то око, глядящее на нее из темноты, из ниоткуда. Оно не было похоже на застывший глаз Анны из дневного кошмара, потому что внимательно и вполне осознанно следило за Катей и будто помогало мышечной боли выкручивать ее тело изнутри.
Она опять с надеждой глянула в телефон, но он показал ей всего лишь 03.50. Поезд прибывал в Москву около одиннадцати часов утра. Это время казалось недостижимым, как горная вершина.
Катя полежала еще минут десять, хотя прекрасно знала, что нарастающую боль унять не получится, в конце концов, она – не йог, умеющий уговаривать плоть. Бесшумно встав, она снова вышла из купе и пошла к проводнику, который, скорее всего, спал в столь поздний час. Превозмогая стыд и неудобство, она постучала в дверь его купе. Он тут же открыл дверь, в своей безупречной форме, показывающей, что и ночью он при исполнении.
– Что угодно, мадам?
– Извините, что побеспокоила. Нехорошо себя чувствую. У вас нет обезболивающих таблеток?
– Конечно, в каждом вагоне имеется аптечка. Я сейчас покажу вам все, что есть, и вы сами выберете то, что требуется.
Катя была благодарна за деликатность, поскольку боялась обычного в таких случаях вопроса: «Что у вас болит?»
Если честно, к этому моменту у нее болело уже все, а желудок, так некстати посреди ночи вспомнивший о еде, посылал отчаянные сигналы в виде рези под ложечкой. Прав Денисов: вечно забывая нормально поесть, а потом перекусывая, когда-нибудь она точно заработает себе гастрит и будет глотать «кишку», которой он ее неизменно пугал как самым страшным наказанием.
Она выбрала таблетки со знакомым названием – в России совсем недавно начали продавать такие же спазмолитики, купила у проводника пакетик сока и упаковку печенья, чтобы не принимать лекарства натощак.
Перед тем как уйти, спросила:
– Тот парень, что попал под поезд… он сам бросился или несчастный случай?
– Это полиция установит. В той деревушке есть станция, но скоростные поезда на ней не останавливаются. Говорят, он был совершенно невменяем и вроде ждал местный пассажирский на Берлин. Не принимайте близко к сердцу, это всего лишь какой-то наркоман. Такие, как он, все равно хорошо не заканчивают.
Катя выпила сок и съела несколько печений, стоя у окна в коридоре, затем проглотила сразу две капсулы импортного лекарства, еще раз зашла в уборную, умыла лицо холодной водой. Вернулась в купе и снова легла, приняв позу эмбриона.
Экран телефона показал 04.30. Француз крепко спал, грудь его мерно вздымалась под пледом. Огни маленьких станций, мимо которых они проезжали, не останавливаясь, выхватывали из темноты его лицо.
Сон никак не шел, хотя Катя усердно лежала с закрытыми глазами и перебирала в уме дела, которые надо сделать по приезде. За время ее отсутствия в Москве их накопилось достаточно. Встречать ее будет штатный водитель агентства Толик, он отвезет ее домой в Большой Гнездниковский, может, она еще застанет дома Соню – в конце семестра у них уже какое-то свободное расписание. Она примет душ, позавтракает и сразу поедет на работу. Нет, лучше позавтракать уже на работе, чтобы не терять время.
Весь грядущий день представился ей похожим на недельное расписание уроков – у Сони в начальной школе было такое: каждый день разлинован и помещен в свое окошечко. А у нее такая неделя пролетит за шесть рабочих часов, ибо каждый час по насыщенности действий равняется дню. Если каждый час считать за день, то сам день… Перед глазами Кати замелькали квадратики, как вагоны уезжающего поезда, а она бежала за ними и старалась то ли сосчитать, то ли поймать, чтобы взобраться на подножку. Но квадратики не давались, вились змейкой, выписывали вокруг Кати загогулины и словно дразнили.
Боль в теле улеглась, но с головой творилось что-то неладное. Кровь билась в висках, и дышать становилось труднее. Катя устроила подушку повыше и помассировала виски. Она не спала, но ощущала себя в какой-то зыбкой мути, на волнах которой качалась, то проваливаясь, то выплывая на поверхность. Ей казалось, что кто-то наступил ей на грудь или положил большую тяжелую ладонь – и держит, давит, как могильный камень.
Откуда-то сбоку наплывало бледное лицо Анны, знакомое и незнакомое одновременно, левая сторона рта была перекошена, как от нервного тика, из-за чего казалось, что она гримасничает и тоже дразнит Катю, знает то, что Кате неведомо, и потому насмехается над ней. «Аня, Анна, что случилось с тобой? Что я тебе сделала?!» – хотела крикнуть ей Катя, но не смогла, потому что опять как будто ушла под воду, но не морскую, а в коричневую болотную жижу, затопившую купе.
Анна приложила палец к губам и улыбнулась знакомой, родной улыбкой. Сониной улыбкой. Она была очень похожа на ее Соню, как же Катя раньше этого не замечала?!
Квадратики из Сониного расписания теперь плясали вокруг них обеих, а мимо шли какие-то люди – Катя не видела их, но слышала, – хлопали двери и металлическим противным голосом что-то вещала какая-то тетка.
– Екатерина, pardonnez-moi[2 - Извините меня (фр.).], – Оноре де Монтиньяк снова слегка дотрагивался до ее плеча. – Мы приехали. Москва, Белорусский вокзал. Вас встречают?
– Приехали? Как? Уже одиннадцать?
Кате по-прежнему было трудно дышать, и что-то дрожало внутри. Она встала, но ту же схватилась рукой за стол.
– Вы так крепко спали, я не будил вас. Так за вами кто-то приедет?
– Да…
– Давайте я помогу вынести вещи на перрон. У вас только этот маленький чемодан?
– Да…
Выйдя на перрон, Монтиньяк поставил чемодан на землю и подал Кате руку, собираясь что-то сказать. Но к нему тут же подошла высокая стройная девушка с темными вьющимися волосами. Не обращая внимания на Катю, она радостно приобняла его за плечи и на хорошем французском сказала:
– Добро пожаловать, месье Монтиньяк! Наконец-то! Пойдемте скорее, – она как пушинку подхватила его чемодан.
Солнце уже входило в зенит, на небе ни облачка, день обещал быть жарким. Катю снова повело, но схватиться было не за что. Она бы упала, если бы ее не подхватили мощные руки Толика, пробасившего где-то над ухом:
– А я уже и в вагон зашел, да купе перепутал, смотрю – нет никого. С приездом, Екатерина Александровна!
– Что-то мне совсем нехорошо, Толя. Далеко машина?
– Нет, прямо напротив входа, на платной стоянке. Вы за меня хватайтесь, а я чемодан возьму.
Катя взяла его под руку. Скорее даже повисла, как тонкая лиана на могучем баобабе. Толик был огромен и добродушен, как все великаны, и служил предметом воздыханий юных сотрудниц агентства.
Катя посмотрела по сторонам в поисках француза, она хотела поблагодарить за заботу и хорошую компанию, но увидела лишь его спину. Оноре де Монтиньяк уходил по перрону в сопровождении брюнетки, которая держала его под руку.
* * *
В машине Катя открыла окно и глубоко вздохнула. С ней творилось что-то странное. Присутствуя здесь и сейчас, все видя и осознавая, она временами будто проваливалась в какую-то яму, и это не было сном.
– Может, в больницу? – сочувственно спросил Толик.
– Нет, не надо больницы. Я лучше потом сама врача вызову, если не полегчает. Мне надо на свежий воздух и выспаться. Толя, вези меня на Николину Гору. Оттуда поедешь в офис и скажешь, что я день отдохну с дороги. Если будут важные документы на подпись, вечером привезешь. Но лучше все на завтра…
К счастью, утром буднего дня выезд из Москвы свободен. К тому же на Рублевке они попали в зеленую волну светофоров. Ветер трепал Катины волосы. Ей казалось, что она летит или качается на гигантских качелях. Вот они свернули в поселок. В раскрытое окно доносился аромат сирени.
В этом поселке Катя всегда вспоминала детство. С мая и до конца лета бабушка снимала у подруги две комнаты в старом большом доме на станции «Удельная». Маленькая Катя обожала гонять по дачному поселку на велосипеде. Повсюду благоухали цветы, но начиналось это буйство цветения именно в мае – с сирени. В начале лета тонкий запах сирени сменялся пряным ароматом раннего чубушника, который в Москве за схожесть соцветий принято называть жасмином. Его белоснежные цветы благоухали и привлекали деловитых пчел. Через пару недель зацветал чубушник земляничный, который Катя обожала. Проезжая на велике мимо чужих участков, она чуть ли не каждый вечер привозила бабушке замысловатый букет из чубушника, ирисов и дельфиниумов. А потом появлялся лилейник-красоднев, флоксы и белая гортензия взрывались салютом прямо на обочине дороги. Северная улица, 1-й Северный проезд, Садовая, 2-я Северная, Полевая, Солнечная, Песочная складывались для нее в одну зеленую ленту. Как же любила Катя это жесткое велосипедное сиденье, эту свободу. Она представляла себя в открытом море на огромной белоснежной яхте, и ветер трепал ее развевающиеся волосы.
– Приехали, – донеслось до нее издалека.
Толик открыл дверцу машины и подал Кате руку. Она встала, но ноги опять подкосились. Уже второй раз за день он поймал ее и теперь растерянно поддерживал, не зная, что делать дальше.
– Так не пойдет, Екатерина Александровна. Присядьте пока обратно в машину и дайте мне брелок от ворот. Я подгоню машину к крыльцу и помогу вам войти.
Катя послушно повиновалась.
– Там еще код для снятия сигнализации… Наберешь один-два-три-четыре-пять. И ключи от дома, вот, возьми.
Когда они подъехали к крыльцу, Толик взял ее на руки, как пушинку, и поднялся по лестнице в дом, двери которого были предусмотрительно распахнуты.
– Куда? – шумно выдохнул он в прихожей.
Катя махнула рукой в сторону гостиной, где стоял широкий диван.
– Екатерина Александровна, вы как хотите, а надо «Скорую» вызывать.
– Толенька, у меня есть знакомый врач. Я ему сейчас позвоню, он приедет. Лучше принеси мне стакан воды с кухни. Иди до конца коридора и направо, можешь прямо из крана налить, там фильтры.
Толик вернулся и протянул Кате стакан.
– Вы еще не позвонили?
– Позвоню обязательно, ты поезжай. В офисе скажи, завтра буду. Я позвоню тебе заранее, когда меня забрать.
– Может, вам форточку открыть? – покосился он на зашторенное окно.
– Не надо. Я потом забуду закрыть. Специально весь дом обошла перед отъездом и все закрыла. Тут и так прохладно. Ты лучше проверь еще раз, все ли закрыто, пройди по первому этажу, пожалуйста, чтобы мне спокойнее было.
Толик отправился в обход и, вернувшись в гостиную, отрапортовал:
– Полный порядок, Екатерина Александровна. Все шпингалеты проверил. Законопачено, как в подводной лодке. А вы бы это, пароль-то на дверях сменили, а то уж больно простой.
– Спасибо, Толя, сменю. Поезжай.
Когда он вышел, громко хлопнув дверью, Катя откинулась на подушках с восточным орнаментом. Гостиная в ориентальном стиле. Подушки, как и ковер на полу, с замысловатыми арабесками, кальян на журнальном столике и люстра со множеством подвесок из темного декоративного стекла являлись его частью. Все, как было при жизни Семена. Интерьер гостиной составлял исключение, остальные комнаты в доме являли собой пример сдержанного европейского дизайна.
«Интересно, понравился бы дом Оноре де Монтиньяку?» – подумала Катя и снова, как давеча, устыдилась своих мыслей. Только теперь уже по отношению не к живому Денисову, а к умершему Семену. Хотя наверняка он был бы рад тому, что известный французский архитектор по достоинству оценит его родовое гнездо. Но дело-то было не в доме, а в том, что… «Он ушел и не обернулся, – оборвала себя Катя. – И я не приглашаю в свой дом посторонних».
К тому, что этот дом – ее, Катин, привыкать пришлось почти год. Ровно столько заняли формальности по оформлению внезапно появившегося у нее наследства. Общение с адвокатами так вымотало Катю, что иногда хотелось махнуть рукой и отступиться, но каждый раз она вспоминала Семена. Он вновь брал ее за руку, как тогда, в госпитале «Ассута», и говорил угасающим голосом: «Я чувствую запах антоновки в саду на Николиной Горе». И что-то еще про подснежники: «Ты знаешь, что французы называют их снежными колокольчиками?» Этой весной она увидела на проталине недалеко от дома маленькие белые цветы. Тоска пронзила ее мгновенно – как молния, как сам первый весенний цветок, бесстрашно пронзающий снег: perce-neige – прокалывающий снег, вот еще одно его название. Катя присела, накрыла ладонью нежное, как будто невесомое соцветие, прошептала: «Знаю».
Вопреки всем препонам дом плыл, приближался к ней, как корабль приближается к родной гавани, и она ждала его, исполняя волю Семена: фамильный дом должен перейти в наследство его дочери, их дочери. Впрочем, Соня за все время переночевала в нем несколько раз, она предпочитала оставаться в московской квартире. Катя не обижалась: когда она была студенткой, ее тоже было трудно заманить тихим и размеренным дачным отдыхом.
Катя посмотрела в овал старинного большого зеркала в массивной деревянной раме, которое стояло напротив дивана. Отдавая дань воспоминаниям детства и не желая кардинальных перемен во внешнем облике дома, внутри Семен сделал его точной копией милых сердцу французских шале, и, возможно, копия превосходила оригинал.
Почти всю обстановку она оставила, как было при нем. Внесла только небольшие штрихи, как каждая женщина, осваивающая новую территорию. Подчас ловила себя на мысли, что таким странным образом она как будто строит их общий дом, совместный быт, которого никогда не было и не могло быть с глубоко женатым мужчиной, как он говорил про себя…
* * *
Ей становилось лучше, но тошнота снова подкрадывалась к горлу, и теперь, не стесненная чужим присутствием, Катя даже два раза сходила в туалет, но тщетно. Словно какая-то слизь обволокла ее нутро, но никак не хотела выходить наружу.
Наконец она взяла трубку, чтобы позвонить Денисову и отвлечь светило Института «Скорой помощи» имени Склифосовского от дел.
– Миша, добрый день.
– Ты вернулась? – Когда Денисов находился на работе, то всегда спешил, а потому говорил быстро, будто на бегу, и складывалось ощущение, что отрываешь, мешаешь, не вовремя. Именно поэтому Катя не любила ему звонить и предпочитала ждать, пока он позвонит первый. Чаще всего ждать приходилось долго.
– Только что с поезда. – Подчиняясь его ритму речи, и она начинала частить, торопиться и в итоге сбивалась, чувствуя себя еще более неловко, будто просила чего-то ей не полагающегося. – Я себя чувствую неважно. Тошнота, слабость, ноги подкашиваются и дышать трудно… Еще вчера все началось. Не пойму, то ли отравление, то ли давление.
– Ты же вроде никогда не жаловалась на давление.
– Ну да, вот и говорю, не пойму…
– Ты где?
– У себя, на Николиной. Решила отлежаться день.
– Надо было позвонить и сразу ехать ко мне в больницу. Мы тебя тут поисследовали бы, – это словечко было одним из его любимых, Катю оно заставляло чувствовать себя экспонатом, спасибо, что не анатомического театра.
– Миша, ты же знаешь, я больниц не люблю. Думала, обойдется…
– Так, давай по порядку. Что ты вчера ела с самого утра?
– Ничего. Вернее, погоди, кофе и круассан в кафе перед отходом поезда. Там случилось несчастье с моим клиентом. Потом расскажу. Я перенервничала и совсем не хотела есть.
– Что ела днем?
– Ничего.
– В поезде не оказалось вагона-ресторана?
– Да наверняка был, но я проспала полдороги и потом…
– Что потом?
– Когда мы ехали, тоже случилось несчастье.
– Так, Суворова, самое главное несчастье, на мой взгляд медика, в том, что ты забываешь вовремя питаться. Это я помню с первого дня знакомства с тобой, когда откармливал бутербродами, – голос Денисова потеплел. – Катюша, ну нельзя же так. Сколько раз я тебе говорил, что, несмотря на переживания, эмоции, занятость, у человека должен быть завтрак, обед и ужин. Ты сама доводишь себя до истощения – нервного и физического.
– Но я проснулась ночью и поела.
– Ночью? Отлично. Так ты все-таки дошла до вагона-ресторана?
– Нет, я купила у проводника сок и печенье.
– Перекус студента, понятно. Проводник не удивился?
– Нет, я ведь пришла к нему за таблетками.
– Та-а-ак, а вот это что-то новенькое. И что за таблетки тебе дал проводник?
