Представьте себе поселение – самое обычное, хотя кто знает, каким оно было на самом деле. Жар, песок и камни. Коричневые шатры. И снова песок. Босые ноги. Редкая трава, растущая в низинах, вырвана, из нее плетут лежанки. Темные влажные следы указывают путь к реке и обратно, до блеска вытоптанный копытами и босыми ступнями. Жителей – сотни, тысячи не наберется. Они высушивают красную речную грязь и получают глину, глину обжигают и делают кирпичи, а кирпичами выкладывают костровища. Однажды пытались построить стену, но бросили эту затею в тот же день – поняли, что, созданная для защиты, она может стать и ловушкой. Теперь их единственная стена – та, у которой с самого начала разбили лагерь. Круглая внешняя стена дворца, высотой с дерево, из розоватого камня, бесконечная, в какую сторону ни пойди.
Летом, когда солнце палит так, что вот-вот камни вспыхнут, а песок вдали будто дымится, жители встают рано и отправляются в путь. Идут медленно, оставаясь в тени, которую отбрасывает стена. Воду, утварь, младенцев несут на себе, трудятся на ходу и к закату возвращаются туда, откуда вышли. С каждым разом место, которое они покидают, после возвращения кажется чуть больше обжитым. Так лагерь становится их частью. Не домом (не настолько они наивны), но местом, где они останутся, сколько смогут.
Одни охотятся, другие выращивают фрукты в рощах, до которых день пути. Кое-кто держит овец. Большинство остается в поселении – мастерят из глины утварь и продают на городском рынке. Кое-кто (таких очень мало) торгует напрямую с дворцом, как одна женщина, что делает ожерелья из косточек птиц, лис и кротов. Еще несколько человек колдуют, однако колдовство у них слабое – каждый раз, когда их изгоняют, оно слабеет. В былые времена колдунья могла за месяц вырастить раскидистое дерево, у ее внучки теперь на это уйдет полгода. И так во всем. Нынешнее поколение может разве что вырастить два желтка в яйце, свить веревку из песка или воды да вызвать чудище из реки.
С чудищем дела и вовсе странные. Иногда оно плюется настоящими персидскими монетами, а бывает, что фальшивками, и отличить их непросто. И все же чудище выходит на зов и делает вид, что подчиняется. Что есть, то есть. Такое уж оно у них. Фальшивые монетки закапывают в песок.
Здесь они прожили не один десяток лет, а может, и все сто. Порой двух мальчишек отправляют влезть на стену и привязать на зубчатый выступ полотнище. Другой край мальчишки сбрасывают вниз, и его растягивают, насколько хватит длины. Полотнище, сшитое из кусков ткани поменьше, крепят в песке с помощью ножей и веревок и наслаждаются в тени, пока стража сверху не перережет веревки и не сбросит парусину вниз. Чаще всего это происходит через несколько минут, но иногда выпадает и несколько часов передышки. Много лет назад, когда провозгласили новых царя с царицей, а стражники валялись пьяные, удалось прожить в тени целую неделю.
Здесь их терпят. Чего не скажешь об остальных землях.
Как-то один мальчишка – ему еще и девяти не исполнилось – копал ямку, чтобы зарыть молочные зубы, да и наткнулся на фальшивые монетки от чудовища. Спутал их с настоящими и побежал тайком на рынок купить для матери ложку взамен той, что потерял у реки на прошлой неделе. Сестра тогда чистила ложки и складывала на берегу. А он всего-то хотел проверить, поплывет ложка или нет. Река подхватила ее и унесла с невероятной скоростью, и когда он, промокший до пояса, вылез на берег, ложка уже скрылась за поворотом вдали.
На рынке мальчик случайно зашел в лавку, которую держал перс, похоронивший своих родных. В его глазах светилась злость на весь мир, но мальчик заприметил ложку, кипарисовую, длинную, как его рука до локтя, точно как мамина, – ну разве тут уйдешь. Отец говорил, что у мальчика доброе сердце. Может, он и выбрал эту лавку для того, чтобы ее хозяин заработал немного и капельку подобрел.
Лавочник берет деньги, протягивает мальчишке ложку, и тот бежит к поселению, довольный собой. А через несколько секунд лавочник обнаруживает обман. Сжимает кулаки и бросается за мальчишкой, однако его хватает за рукав жена. Она хорошо знает, на что способен супруг. И ее злоба так сильна, что в сравнении с нею лавочник – милейший человек.
– Мальчишка из лагеря, – говорит она. – Завзятый мошенник. Ты что, всего-то уши ему надерешь?
Вот тогда и началось. Лавочник собрал мужчин, и они ворвались в лагерь, как буря. Перебили горшки, затоптали огонь и умчались. Людей не трогали, даже не глядели на них. Будто и не было никаких людей.
Иудеи снимаются с места. Им не привыкать. Когда разрушители уходят (а теперь они приходят часто, раз или два в неделю, и всегда в разное время), снимаются с места, потом разбивают лагерь дальше вдоль стены. Будто вновь двигаются вслед за тенью. Теперь все по-другому: они не уходят далеко, но даже это дается нелегко. Заново ставят шатры, устраивают лежанки и разводят костры. Больше нет времени на то, чтобы обжигать горшки и делать бусы, чистить финики и полоскать бараньи внутренности. Одни говорят, что надо уходить – на восток или на запад, другие хотят выждать – персиянам когда-нибудь надоест, возражают они. По очереди прячут мальчика, который напортачил с монетами. Кое-кто говорит, что его следовало бы принести в жертву и выдать налетчикам, чтобы спасти общину. Их не слушают.
Мальчика зовут Иц. Его прячут под шкурами, в песке или у реки, за камнями, в грудах белья у женщин, которые только делают вид, что стирают.
Отец мальчика, по имени Мардук, и без того был зол на мальчишку за излишнюю мягкость характера, а теперь вообще разъярился, потому что от сына никакого толка. Иц – его старший, остальным год, два, четыре, пять, шесть и восемь. Нынче сыну не прикажешь натаскать воды или пойти ухаживать за смоковницами. И сам Мардук часто туда ходить не может, надо восстанавливать поселение. А когда идет, находит плоды гниющими на земле и злится еще больше. Нанять бы соседского мальчишку, так ведь ему придется платить; да и просить о помощи Мардук не станет. Даже ту единственную, что могла бы помочь, нельзя взять с собой, и не потому, что она не умеет работать – умеет, уж получше девятилетнего мальчишки, – а потому, что страшно остаться с ней наедине. Ей семнадцать, она дочь умершего брата Мардука, которую он взял на попечение. Она – источник его праведного гнева и отчаяния, от которого кровь вскипает так, что больно на душе. Имя ей – Эсфирь.
Красота Эсфири – не из тех, что вне времени. В другую эпоху ее удлиненный нос, темные губы и сросшиеся на переносице густые брови не стали бы эталоном красоты. Однако ранним летом 462 года до нашей эры (а у Мардука нет другого времени, как нет ему пути ни в прошлое, где еще жив брат, ни в будущее, где девчонка повзрослеет и можно будет выдать ее замуж по всем еврейским обычаям, ни дальше – в другую эпоху) – тогда в ее чертах были и благородство (тонкие, четкие контуры носа и скул), и чувственность (розовое свечение трепещущих век), и загадка (даже Мардук, прекрасно знавший о ее происхождении, порой задавался вопросом: что же она такое?).
И всего семнадцать! Да и расцвела поздновато, только теперь затуманила разум Мардука, воспламенила чресла, затмила жену, которая, между прочим, тоже хороша собой, по крайней мере раньше была. Лишь для детей Мардука Эсфирь – не угроза, а вторая мать, и терпения у нее больше, а усталости поменьше, чем у родной их матери.
Продать бы ее в рабство. Или убить. Мардук и любит ее, и ненавидит. Так он любил и ненавидел и брата, Харуна. Любимчик с трехлетнего возраста. Еще до пояса Мардуку не дорос, а уже с отцом в синагогу ходил. Они тогда жили в стенах города. Пока Мардук играл с шариками, Харун сам научился читать. К четырем годам говорил на трех языках, к пяти – от горшка два вершка! – читал наизусть Тору. А потом прославился на весь Васан, когда запротестовал против дорогущего ремонта старой синагоги и сам начал вести молитвы в бывшей конюшне. Всегда был мечтателем, даже после смерти жены мечтателем остался. Во время Четверодневного погрома тащил куда-то огромную связку книг и случайно свернул не туда… Разве может Мардук убить дочь брата или продать ее в рабство? Он и влезть на нее не может, хотя многие на его месте воспользовались бы. Но он хороший человек. Так говорит детям его жена, когда те бегут от оплеух отца. И правда, плохой человек не вырастил бы такой прелестный, сладкий плод.
– Позволь пойти с тобой, – говорит Мардуку Эсфирь. Левой рукой она режет инжир, правой держит ребенка. Эсфирь левша – в этом ее единственный недостаток, однако даже он разжигает в Мардуке плотоядную страсть.
– Помогу собирать, – продолжает она; видно, что искренне хочет помочь. В ее черных глазах – желтоватые крапинки, будто звезды в ночном небе.
Утонуть бы в них и укрыться там от соблазна ее тела.
* * *
Наступает день, который приносит ответ на все беды Мардука. Указ: собрать на состязание прекрасных дев! Доставить ко двору красавиц со всего царства! Царь выбирает новую царицу!
Что же произошло с прежней царицей (ведь и она пробыла на троне недолго) – Вашти? Этого никто не знает, уж в общине точно. Указ не для них. Но они не глухие. «Мы не глухие!» – кричит про себя Мардук. Его охватывает ярость – и тут же мысли проясняются. Как будто ком грязи вдруг обратился в прозрачную воду.
Эсфирь станет царицей Персии.
Ха!
Он понимает, что это невозможно. Еврейка, без роду-племени. А состязаться будет с девицами со всего света, даже из Греции. Скажи кому – засмеют.
И все же… Может, и ничего, что дело безнадежное. Может, стоит подойти к нему с практической стороны: Мардук отправит ее туда с корзиной инжира. Отборного, самого сочного и мягкого, чтобы аж слюнки текли, а царь не выберет Эсфирь, зато сделает Мардука новым поставщиком инжира ко двору. Откажется от старого продавца, а потом, в подходящий момент, Мардук расскажет царю про сына. (Станет ли царь беседовать с продавцом инжира? Мардук старается об этом не думать, иначе незачем все и затевать.) Он будет честен. Сознается, что мальчишка ошибся с монетой. Расскажет про мародеров. Царь из понимания (или хоть из любви к инжиру) прикажет остановить налеты. Иц спасен. А Мардук с продажи инжира за год накопит приданое и выдаст Эсфирь за ее возлюбленного, Надава.
Он вкратце пересказывает план жене. Настаивает на том, о чем раньше только ворчал. На Эсфирь одни траты. Девчонка слишком о себе возомнила. Сирота, а замуж собралась за парня из богатого (хоть и в прошлом) семейства, приданое им подавай. Еще и мамаша его величает себя натурой творческой и – вот изворотливая! – продает свои побрякушки во дворец. (Это мать Надава делает костяные ожерелья, она уже добилась того, чего так хочет Мардук.) Чтобы собрать приданое, Мардуку с Чурой дали год. Потом настанет черед другой девушки, сказали им. И девушку уже выбрали, а сына считают помолвленным.
Жена должна его понять. Однако Эсфирь для нее как дочь. Когда Мардук заводит речь о состязании, жена глядит на него с отвращением.
– Нет, – отвечает она. – Мы поклялись.
Он кивает с легким разочарованием, но чувствует и облегчение. Она решила за него, не оставила выбора.
На следующий день жена приходит к нему. Мардук стоит, подняв руки и потягиваясь после долгой работы (копали с соседом ров), и тайком наблюдает за племянницей, которая поодаль играет с детьми, катает их в бочке. Эсфирь наклоняется, и ее платье немного сползает, обнажая узкую темную спину. Восторженные детские крики ненадолго наполняют лагерь умиротворением. Мардук не замечает жену, пока та не хватает его за бороду и не поворачивает к себе. Под глазами у нее темные круги, они появились, когда Иц начал скрываться. Руки ее почти почернели от непрерывной работы с инжиром. Теперь на его чистку уходит больше времени, потому что приходится срезать все вмятины и гниль.
– Она хорошая девочка, – говорит жена сухо (значит, приняла решение). – Ее не обидят.
– Неужто? – Мардук едва сдерживает раздражение.
– Царицей ей не бывать, зато о ней позаботятся.
Мардук выжидает, чтобы убедиться, что жена точно решила.
– Это ведь хорошо, – добавляет она.
Неделю Мардук только об этом и думает. Он знает, что жена говорила о «ночных покоях», хоть и не сказала прямо. Не говорит и он. Ночными покоями именуют место, где живут царские наложницы. Друг Мардука, Джеби, рассказывал, будто там отвратительно – лабиринт извивающихся тоннелей, где к моменту встречи с царем мало кому из девушек удается сохранить целомудрие. Если Эсфирь будет сопротивляться, ее там изнасилуют; даже если не будет, побоев ей не избежать. Мардук старается не думать, что может прийти в голову царю, оставшемуся без царицы. Сам себя уговаривает, что «покои» таковы, какими их представляет большинство в общине, – просторные и тихие, в них атмосфера праздности, музыка, фрукты и опахала. А может, жена ошибется и Эсфирь ожидает лучшая судьба. Может, ее просто отправят обратно, а Мардук станет продавать инжир во дворец.
Он смотрит, как племянница плетет халу. На этой неделе тесто без яиц (куры слишком голодны), и хала будет клеклая и жесткая. Но Эсфирь все равно старается изо всех сил, приоткрыла рот от усердия, язык прижат к верхней губе, мускулы на руках танцуют.
Не может он ее отослать.
Мардук видит, как она поглядывает на Надава. В глотке нарастает жар, крепнет желание разорвать этих двоих на части, размозжить им головы.
Он не может не отослать ее.
* * *
Эсфирь отказывается. Никуда она не пойдет. Сама заработает себе на пропитание, почему он не позволяет? Он что, утратил рассудок? На что царю Персии сдалась иудейская сирота? Он ее не выберет, это ясно как день, и что потом? Ну, понравится ему инжир, а дальше? Царь продаст ее в рабство или убьет. Дядя смеется и говорит:
– Ну, это вряд ли.
– Тогда что? Что? – спрашивает Эсфирь.
Но Мардук молчит, а тетя отводит глаза.
– Ладно, хватит, – говорит она и показывает на открытый вход в шатер, как будто в общине когда-нибудь скрывали семейные ссоры.
Иц смиренно лежит в углу. Он прятался в стирке у реки, но туда нагрянули персидские мародеры, перевернули корзины и бочки, и мальчика тайком привели к дому, спрятав за ворохом белья. Кожа его, когда-то смуглая, теперь словно позеленела. Эсфирь отвязывает полог шатра из красивой яркой ткани, сотканной в свое время тетиной бабушкой. Ткань падает вниз. Внутри становится темно. Вдруг ее осеняет догадка:
– Ночные покои!
Все молчат.
Сперва Эсфирь не верит. Ей хочется кричать, рассказать им, как отец перед смертью учил ее читать, а мама пыталась научить колдовству, когда Эсфирь была совсем маленькой. Родителям мечталось, что она станет похожей на них – образованной, скромной, не будет жаждать высокого положения и богатства. Другими словами, лучше многих. Но тогда решат, что Эсфирь хвастается, а дядя будет только рад ее отослать. Не любит он ее. И как она раньше не понимала? Эсфири становится стыдно – за себя, за родителей. И она добавляет, тише:
– Не этого они желали.
Но и на это никто не отвечает.
Она топает ногой, и дядя дает ей пощечину.
* * *
Чуть позже Эсфирь сидит у реки с тетей, и та, напевая без слов, прижимает к щеке Эсфири холодную тряпку. Щека уже опухла, девушка чувствует тяжесть отека под кожей. Она ищет взглядом Надава среди шатров. Солнце садится. Вдали, на горизонте, видны красноватые всполохи заката на песке. Несколько женщин неподалеку закончили стирку и тащат мокрое белье в сторону поселения. Тетя перестает напевать и говорит:
– Не хотела я, чтобы до этого дошло.
– Сделай так, чтобы не дошло, – отвечает Эсфирь.
Тетя снова напевает. Смачивает тряпку в воде, выжимает ее и вдруг опускает голову Эсфири себе на колени. Тетины прикосновения, как всегда, нежны и в то же время необычно резкие, и Эсфири грустно от этой резкости. Тетя всегда была добра к ней. Делила с ней лежанку, кормила, научила готовить. Когда у Эсфирь начались месячные, через несколько месяцев после того, как она пришла в их семью, тетя показала, что делать. Простая женщина, в отличие от Мардука, она не возненавидела Эсфирь за то, что та была другой. Теперь-то Эсфирь поняла про дядю все. Стыд от этой мысли усиливается. С тряпки стекает вода и попадает в рот. Эсфирь беспомощно глотает ее, думая, в ком еще могла ошибиться.
Что, если другие девушки одних лет с ней шепчут за спиной: никому не нужная безотцовщина? Что, если Надав, целуя, втайне насмехается над ней, а она, ослепленная страстью, и не догадывается? Что, если он насмехается над самой ее страстью, ведь она целует его в ответ – до помолвки? Что, если она расскажет, что придумал дядя, а Надав даже не удивится? Что, если гордость, которая досталась Эсфири от родителей, сделала ее слепой?
Тетя гладит ее по голове, и Эсфирь замирает. Так нельзя, зачем это она, ведь завтра от Эсфири избавятся. Но от прикосновений так хорошо, что она чуть смущается и остается ненадолго на берегу, прижавшись к тете, а потом еще ненадолго, потому что очень устала, а потом и еще. И вот Эсфирь уже дремлет. И тонет во сне. Она в реке – в реке из ее детства, когда они жили в городе. Она под водой, однако дышит, как рыба, и видит в лучах солнца, пронизывающих воду, чьи-то ступни. Наверное, папины или мамины. Она плывет к ним, изо всех сил стараясь успеть, но тут раздается негромкий тетин голос, и впервые Эсфирь не верит ее словам:
– Не бойся. Ты красавица. Всякое бывает.
* * *
Это, конечно, неправда. Землю не превратить в воду. Нельзя (пока) поймать солнце. Нельзя убрать песок из пустыни, разве что ветер разметет – сегодня так, а завтра иначе.
Ночью Эсфирь не спит. Дядя сказал, что утром отведет ее к воротам дворца. Велел собираться, надеть лучший тетин наряд. В глаза не смотрел. Потом глянул, и что-то промелькнуло в его взгляде: сомнение или, может быть, страх. Буркнул: «Причешись!» – и ушел.
Эсфирь ворочается. Сбрасывает покрывало, потом натягивает обратно. С обеих сторон от нее сопят девочки. В другом углу шатра, свернувшись как котята, спят мальчишки. Только Иц спит отдельно в углу, возле входа. Эсфирь смотрит, как он растянулся на лежанке, – до чего же длинный и тощий! Иц всегда был ее любимчиком. Он напоминает ей отца – тот был такой же задумчивый, вечно в своих мыслях, и кто там что говорил или делал, его совсем не заботило. В мальчике Эсфирь видела тихое благородство, которое проявится сильнее, когда он подрастет. На веревке для белья над ним висит тетин наряд из муслина. В руке Эсфири выданный ей перед сном тетин лучший гребень из панциря черепахи. «Пожалуйста», – сказала тетя. А потом вернулся дядя, и сразу стало тесно, даже его дыхание сковывало, как путы. «Хадасса, – сказал он, называя ее иудейским именем, – не надо им говорить, какого ты племени».
Эсфирь фыркнула. Не ему указывать, что ей делать. «Что же сказать?» – «Может, они не спросят. Не спросят – не говори».
Она закрывает глаза. Вертит головой из стороны в сторону, как делала в детстве, чтобы поскорее уснуть, и мама ругалась, что волосы собьются в колтуны. Теперь Эсфирь специально вертит головой, чтобы колтунов стало столько, что никакой гребень не поможет.
Она трогает затылок рукой. Колтунов недостаточно. На цыпочках крадется к корзинке, в которой тетя хранит свои принадлежности: ножи, нитку с иголкой, пилку. И ножницы. Эсфирь берет в кулак толстую прядь волос, медленно сводит ручки ножниц, чтобы не скрипели, и отрезает. Останавливается, только когда весь пол у ее ног усыпан волосами, а на голове остались лишь короткие вихры. Эсфирь касается торчащих ушей, шеи. Нет, и этого мало.
Выскользнув наружу, старается держаться поближе к шатрам. Уже совсем темно, видны только бледные полосы по краям неба. Неподалеку слышится движение, негромкое звяканье, и Эсфирь, затаившись, пригибается к земле. Это ночная стража, свои, хотя как знать. Мужчины. Любой из них, заметив Эсфирь, оттащил бы ее обратно в шатер за ухо. А может, и что похуже, ведь она, оказывается, понимает так мало. Вдруг возьмут и затащат куда-нибудь, полезут под рубашку, воспользуются тем, что ей нельзя поднимать шум? Глотая слезы, она поворачивает в другую сторону. Они отрезали ей путь к шатру, где живет Надав. Эсфирь уже приходила к нему до заката, но не успела даже позвать, как вышла его мать («Его нет, ушел, соседские овцы…» – и тому подобное). Эсфирь не поверила. Не верит и сейчас. Но ей нельзя попасться, да и сможет ли она разбудить Надава, не разбудив его мать, и вообще не дело показываться Надаву с такой прической.
Эсфирь крадется к дворцовой стене, а оттуда медленно бредет вдоль, пока шатров не становится совсем мало. Здесь, у дальней (новой) границы лагеря с севера, есть еще один маленький лагерь, всего пяток шатров. В нем живут те, что колдуют. Даже раньше, в городских стенах, где все теснились вместе, колдуны селились отдельно, на дальней глухой улочке. Ее мать говорила, что так они сохраняют могущество, а их дети играют только между собой, чтобы потом, повзрослев, найти пару среди своих.
Матери Эсфири это было известно, потому что ее мать была одной из них, но покинула клан, выйдя замуж за чужака. А потом и мать Эсфири повторила ее путь, уйдя от своей матери, которая к тому времени уже знала, что от магии пользы женщине больше пользы, чем от любви. И все же дочь вышла за отца Эсфири, а когда Эсфирь родилась, мамина магия совсем ослабела. Когда мама рассказывала об этом, Эсфирь замирала, испытывая странное чувство. Как будто ей сказали, что у нее вырастет хвост, или есть тайное прозвище, или ей уготована особая судьба. Она старалась запомнить все – имена самых солидных и сильных в колдовстве семей, вроде Тулу или Ибрагим. Мама говорила о них со смесью уважения и восхищения. Только вот Эсфирь уже позабыла все, чему учила мама. Помнила только что-то про узелок, который та завязывала, не шевельнув и пальцем. Какой от него толк?
Эсфирь смотрит на шатры колдунов и злится на мать за то, что так легко отказалась от своей силы и стала простой швеей, а о будущем дочери и не подумала. В детстве мать порой клала руку ей на затылок и, взглянув на кучу одежды, которую надо было зашить, говорила: «Ну, поди». Как будто Эсфирь не могла не вернуться, и как будто мама всегда будет с ней. Еще до того, как мама заболела, Эсфирь предчувствовала беду. Она не знала других детей, может, дело было в этом. Бывало, она хватала маму за руки, впивалась ногтями, и та была вынуждена выгнать маленькую Эсфирь. Эсфирь мутит от воспоминания: большие мамины руки пытаются оторвать от себя ее детские ручки. Руки у матери были даже больше, чем у отца, и родители часто шутили об этом.
Небо над кучкой шатров светлеет. Эсфири жаль, что не унаследовала хотя бы маминых рук, раз уж с волшебством не вышло. У нее самой руки маленькие и всегда мягкие, какую грубую работу ни делай, а мозолей не бывает. И Надав говорил – какие мягкие. Красивыми называл. Как-то раз даже легонько укусил за палец. Это поразило ее, и в то же время было приятно. А сейчас Эсфирь думает об этом, и ей становится страшно: красивые руки ее не спасут.
Она ползет на четвереньках к самому большому шатру, который принадлежит семье по фамилии Га-доль – самым почитаемым колдунам. Эсфирь поднимает полог и залезает внутрь.
* * *
Наутро Эсфирь с сотнями других девушек ждет у ворот дворца. С ней Мардук. Он больше не суетится и не хорохорится: съежился, руки за спиной, сгорблен, как старик. Утром, когда все проснулись, дети (кроме Ица, который все знал) начали смеяться над ее волосами. Тетя ахнула, потом схватила ножницы и попыталась привести в порядок то, что осталось. Мардук побагровел от злости. Через час они вышли из шатра, чтобы уйти тихо, как думала Эсфирь, ведь дядя не разрешил даже повидаться с Надавом и сказать ему, что ее отсылают. Внезапно Мардук повернулся в сторону шатров и завопил, как одержимый: «Я веду Эсфирь к царю! Мы будем избавлены от страданий!»
Эсфирь с ужасом смотрела, как все высыпали из шатров и слушали хвастливую речь Мардука. Мечтал продавать инжир – и вдруг заговорил о спасении своего народа?
Она отворачивается, чтобы не видеть его.
Почти все девушки пришли одни. Солнце стремительно встает, они ждут час, другой. Проходит три часа, но охрана по другую сторону ворот не двигается. Девушки начинают терять сознание. День жарче, чем накануне, самый жаркий за последнее время. Или так кажется из-за толпы? Откуда девушкам знать? Все боятся жаловаться громко, только шепчутся и вертятся. Звуки сливаются в общий гул. Эсфирь ставит на землю корзину с инжиром и разминает затекшие руки, трет полосы, которые остались на коже от ручек. На Мардука не обращает внимания. Прикасается к своему поясу, нащупывает кармашек, который пришила тетя. В нем гребешок и пузырек с краской для губ из граната. Эсфирь намерена выкинуть краску, как только откроются ворота. Швырнет ее под ноги, потом наклонится поднять корзину, да и рассыплет весь инжир, будто случайно, а на Мардука и не взглянет. Будет противиться всеми способами.
Внезапно ворота распахиваются. После стольких часов ожидания все поражены, девушки дружно ахают. Толпа напирает, Эсфирь подхватывает людской поток и несет, словно течение. Она понимает, что не сможет ни достать краску, ни выбросить. Не может и высыпать инжир – корзина крепко прижата к ее ноге. Мардук затерялся далеко позади. Толпа течет вперед, сотни ног громко шаркают о камни, и в этом шуме Эсфирь различает, вернее, чувствует, как в горле рождается странный звук. Она напевает. Тетина привычка стремительно пускает в ней корни. Мотива нет. Эсфири важна вибрация, отражение ее сути, ее стержень; нужна сила.
Бруклин. Вторая жена
Пытаясь держать себя в руках и не паниковать, Лили напевает. Времени почти не остается, пора выходить, чтобы забрать старшую из школы, а в это время младшая швыряет в стену ботинки:
– Неть ботики, неть!
А ведь ботинки отличные, совсем новенькие, в отличие от большинства детских вещей: подарок от брата Лили, хорошенькие, теплые, из ярко-зеленой замши. Лили сама бы от таких не отказалась. Ей так и хочется сказать: «Будь у меня такие ботинки, я бы ими не швырялась!» Но она знает, это не поможет, да и не хочет давить на малышку. По рассказам Рут, матери Лили, бабушка Лили только и делала, что командовала, поэтому (тоже по словам Рут) Лили в детстве почти никогда не ругали. «Компенсация», – шутила мама, хотя ее мягкость давно улетучилась. Теперь Лили выросла, и мать ругает ее постоянно, пусть исподтишка, ведь Лили не оправдала маминых ожиданий:
«Надеюсь, тебе нравится не заниматься ничем, кроме детей».
«Да сколько же у тебя губок для посуды!»
«Ты в молодости была такая целеустремленная. А теперь… Тебе так лучше?»
Лили напевает, заглушая голос матери, – правда, напевает любимую мамину колыбельную: «Мистер Лис собрался в путь…». Садится перед дочерью на корточки и пытается надеть ботинки, думая, что Рози сейчас, наверное, ведут в столовую в толпе других обиженных первоклашек, которых не забрали родители.
Тем временем малышка Джун никак не перестанет пинаться. Джун значит «июнь», такой теплый и мягкий месяц! Лили потеет. Она-то уже в пальто, шарфе и шапке.
– «Мистер Лис собрался в путь…»
Джун снова сбрасывает ботинок, Лили бросается его поднимать – и зря, потому что дочка тут же вырывается и бежит по коридору в ванную, где проделывает излюбленный трюк – стаскивает с себя футболку и бросает в унитаз.
– «По дорожке не свернуть…»
Лили скидывает пальто и бежит за Джун, внушая себе, что нужно выдохнуть и успокоиться, ничего страшного, никто ведь не умер, по крайней мере пока. Не война и не революция. Ну, посидит Ро чуток, погрустит, невелика беда. И опять будет сверлить Лили этим своим взглядом, будто насквозь видит. Ну и что? Подождет пять минут, не конец света, многим детям гораздо хуже, и вообще, надо воспитывать в детях стойкость, стойкость в современном мире – это…
– «…И луна ему светила».
