Тот вздрогнул, покачнулся.
Для себя Альберт уже решил, что, если ребёнок бросится в реку, он последует за ним и попытается спасти, хотя и плохо представлял себе, как сможет это сделать. Человеком он был довольно сильным, но пловцом никудышным. Да и вообще всё, связанное с движением, а особенно с быстрым движением, давалось ему с трудом. На всякий случай он снял плащ, кинул на газон рядом с собой. Туда же положил зонт.
– Мальчик… Ты… Послушай… – повторил он, пытаясь успокоить колотящееся сердце. – Я твой друг. Не бойся меня, пожалуйста.
В горле у него клокотало, тембр, как он сам понимал, был не очень располагающий, но делать было нечего.
Ребёнок не поворачивался и не отзывался.
– Знаешь… Я режиссёр. У меня есть свой театр, – сказал Альберт, растягивая слова. – Давай, я расскажу тебе о нём. Ты пока там постой, а я расскажу. Да, у меня свой театр, самый настоящий. С окнами на Кремль, представляешь?…
Он говорил медленно, долго, зная, что главное – не останавливаться, и оборвал свой монолог только тогда, когда ребёнок повернулся к нему и сказал:
– Хорошо, я согласен играть в вашем театре.
Альберт кивнул, выдохнул и опустился на плащ.
Мальчик спрыгнул с тумбы.
– Отлично. Ты не пожалеешь, – заверил режиссёр, глядя на него глазами печального мопса.
Когда, отдуваясь и копошась, Альберт принялся подниматься, мальчик подал ему руку, помогая встать.
– Как тебя зовут? – спросил режиссёр, вытирая платком пот с лица.
– Мышкин.
Мальчик откинул с лица длинную русую чёлку.
– Что, вот прямо так и зовут, Мышкин?
– Ещё Мышом называют.
– Хорошая фамилия. Достоевскому бы понравилась, – пошутил Альберт.
– Я читал «Идиота».
Режиссёр рыкнул, прочищая горло, и с удивлением посмотрел на своего спутника. Тот шёл, сосредоточенно глядя перед собой, и даже походка его изменилась, стала собранней, прямее.
– Да ты вундеркинд, я смотрю. И что, он тебе понравился? «Идиот», я имею в виду.
– Трудный текст, – серьёзно ответил тот. – Но скорее да, понравился.
Альберт хотел бы услышать ещё что-нибудь, но собеседник молчал. Мальчика сложно было назвать общительным. «Какой он… Застёгнутый на все пуговицы».
Режиссёр похлопал себя по карманам, достал трубку, закурил.
– Не возражаешь? – спросил он Мыша, но скорее для проформы.
Тот качнул головой:
– Нет. У меня отец курил.
– А где ты живёшь, если не секрет? – спросил Альберт, делая короткие тяги и раскуривая трубку.
– Неважно, – ответил мальчик. – Я больше не вернусь туда, что бы ни случилось.
– Куда, к отцу? Ты сбежал из дому? – почти уважительно протянул режиссёр.
Мальчик некоторое время отмалчивался, потом медленно выговорил:
– Давайте договоримся, что это был последний личный вопрос, который вы мне задали.
– Как скажешь, – усмехаясь, согласился Альберт. – Не подумай чего… Я просто хотел узнать, будешь ли ты приходить на спектакли и репетиции из дома или же станешь жить в театре.
– А я могу жить в вашем театре?
В голосе ребёнка впервые послышалась какая-то эмоция. Это была растерянность и неверие в свалившееся счастье.
– Можешь. Правда, там нет кровати, но мы что-нибудь придумаем.
Мыш засунул руки поглубже в карманы и, не отрывая взгляда от дороги, сказал:
– Меня это устраивает.
После чего снова «застегнулся».
Альберт кивнул.
– Вон там метро, – указал он. – Поворачиваем.
– Я без денег, – коротко бросил мальчик.
– Ничего. У меня есть карта. Вот, «Тройка». Там ещё с десяток поездок.
– Нет. Не хочу быть вам обузой.
– Можешь не переживать, одна поездка на метро меня не разорит.
– До какой станции нам ехать?
– До «Площади Революции», но можно и до «Александровского сада».
– «Площадь Революции» – красивое название… – мальчик задумался, формулируя. – Многослойное.
Альберт поглядел на ребёнка почти с гордостью: «Точно вундеркинд».
– Но всё-таки давайте пройдёмся пешком, – настоял Мыш, кутаясь в шкиперское пальтецо.
«С характером», – отметил Альберт.
От Яузы они двинулись по Садовому кольцу в сторону Таганки. Альберт ничего не говорил, ему было интересно, сколько сможет молчать этот мальчик. Оказалось, что молчать мальчик может довольно долго.
– Какой спектакль будем ставить? – спросил Мыш минут через двадцать, когда они шли по Большому Краснохолмскому мосту через Москву-реку.
– «Ганц и Гретель».
– Это же сказка для малышей!
– Ну, во-первых, у нас Театр Юного Зрителя. А во-вторых, чтоб я больше этого не слышал – «сказка для малышей»… Это спектакль для всех возрастов. Его одинаково интересно смотреть и взрослым, и детям. Что б ты знал, дело вообще не в том, какую пьесу ты играешь – взрослую, детскую, а в том, как ты играешь. В искусстве, в любом, «как» всегда важнее «что».
Он помолчал, изучая пуговицы на своём размахаистом одеянии, и добавил:
– Хотя, если разобраться, дело даже и не в этом. Тебе предстоит многое узнать. Что-то я смогу объяснить, а в чём-то тебе придётся разобраться самому, без моей помощи…
На Якиманке Альберт почувствовал, как ноют его не привыкшие к длинным прогулкам ноги.
– Может, всё-таки на метро? – снова предложил он, но увидев упрямство в глазах мальчика, не стал настаивать.
В районе Болотной набережной он решительно заявил:
– Всё. Антракт. Давай присядем, иначе я без ног останусь.
Слева от них лежал Репинский сквер.
– Да пошло оно всё к псам…
Режиссёр, не церемонясь, переступил через крошечную оградку и прямо по газону пошёл к ближайшей лавке.
– Оххх… – с наслаждением вытянул он короткие ноги и откинулся на спинку.
Искоса взглянув на мальчика, достал обтянутую кожей фляжку и, не спрашивая на этот раз позволения, сделал глоток.
Сквозь редеющую жёлтую листву кустов и деревьев виднелись тёмные скульптуры.
– Это памятник. Называется «Дети – жертвы пороков взрослых», – пояснил Альберт, заметив, что мальчик пристально смотрит в ту сторону. – Фигуры пороков – «Наркомания», «Воровство», «Садизм», «Проституция», другие… Всего тринадцать штук. Я слышал, – в голосе его послышалось сомнение, – некоторые приходят туда молиться тому пороку, которому служат. Воры, проститутки, нищие… Представляешь? И это не единственное такое место в Москве. Я недавно был на Ваганьковском кладбище и занесло меня к могиле, хотя правильнее сказать, к кенотафу – ложной могиле, Соньки Золотой Ручки. Так там весь памятник исписан! «Соня, научи, как жить», «Соня, научи воровать»… Невероятно. Я глазам своим не поверил… Сколько идиотов на свете.
– Никогда там не был, – оборвал его Мыш.
– Ты вообще москвич? – осторожно спросил режиссёр, сгибая и разгибая гудящие ноги.
– Москвич, – коротко ответил ребёнок. – Но я просил не задавать личных вопросов.
– Ладно, ладно. Как скажешь, – охотно согласился Альберт. – Ну что, пойдём? Тут недалеко осталось.
Знакомство с театром
Они остановились перед небольшой, очень старой дверью дома на Раушской набережной. Невдалеке виднелся похожий на стоящего на четырёх мощных лапах ящера Большой Москворецкий мост. За ним вставал Кремль со звёздами на башнях, вишнёво отсвечивающими в лучах солнца.
Донёсся звон – били куранты.
Альберт сунул руку в карман бежевого, запачканного землёй и травой плаща, достал большой кованый ключ с резной бородкой и хитрой узорчатой ручкой. Вставил в замок и, хмурясь, стал пытаться открыть дверь.
– Вечно тут проблемы, – пробурчал он.
Прямо над головой режиссёра на прочной цепи висел фонарь, выкованный, как и ключ, мощно и узорчато.
Справа от входа висел старинный почтовый ящик с двуглавым орлом, рядом виднелось полукруглое, наглухо закрытое фанерой окошко.
– Касса, – пояснил Альберт. – Я тут продаю билеты.
По другую сторону от двери Мыш увидел застеклённую изрядно выгоревшую афишу: «Ганц и Гретель. Спектакль, переживший века. Для взрослых и детей. Сегодня и всегда». В кармане с датой и временем виднелась бумажка с надписью «Спектакли временно отменяются».
Поверх афиши висело объявление. «Требуются актёры. Мальчик и девочка 10–12 лет. Стучите в дверь. Громко».
– Мальчика надо будет вычеркнуть, – заметил Альберт.
– А если я вам не подойду? – хмуро спросил Мыш. – Такое ведь может быть?
– Тогда я тебе оторву голову и выброшу в Москву-реку. Шутка. Должен подойти.
Замок наконец поддался, и тяжёлая дверь на удивление легко и бесшумно распахнулась. За ней обнаружился небольшой, но довольно уютный вестибюль с каменными колоннами. Стены вестибюля украшали фотографии и старые афиши в рамах.
– Так, смотри, это вход в зал, – режиссёр указал на широкие, покрытые резьбой двери. – Обычно он будет закрыт. Я открываю его только перед спектаклями.
Они повернули направо.
– Там у нас гардероб, там лестница на балкон, – Альберт по-хозяйски уверенно кивнул в разные стороны. – Зал у нас маленький, всего на сто мест, но очень классный. Я потом покажу его. Тебе понравится, будь уверен.
Они прошли коридорами, на стенах которых висели портреты, афиши, маски: и совершенно жуткие, шаманские, и вполне симпатичные, с венецианских карнавалов и маскарадов времён Екатерины Второй.
– За этой стеной зрительный зал, – Альберт мимоходом тронул стену слева от себя. – Эта дверь ведёт на сцену, за кулисы. «Служебная», как я её называю. Она только для актёров. Обычно тоже закрыта. Я открываю её перед репетициями, ну и спектаклями, само собой.
По стенам к выключателям и по потолку к лампам тянулись перевитые провода, насаженные на фарфоровые шишечки. Выглядело всё таким старым, словно сделано было как минимум лет сто назад.
– Скажите, а кто эти люди? – указал Мыш на портреты.
– Работники театра, режиссёры, актёры…
– А я тоже тут буду висеть? – поинтересовался Мыш. – Если подойду, конечно.
– Ты подойдёшь.
От служебного входа они повернули направо, поднялись на полтора десятка ступеней и зашагали по новым коридорам. Повернули раз, потом другой.
