– Так, пора двигаться дальше.
Его голос прозвучал, как глас архангела в пустыне, Шансин вздрогнул, Тарабаркин потерял свою уверенность и затерялся среди вставших старух, лишь Видлен деловито качнув головой на гроб, тихо сказал:
– Берём вместе, смотрите не уроните.
Под ногой у Шансина неожиданно хрустнула упавшая с гроба астра, сухим тяжёлым звуком ударило в стену, отчего Костя вздрогнул, нервно обернулся, но никто не услышал странного звука, все были погружены в собственные скорбные мысли. Шансину показалось, что ахматовские строчки воплотились в нечто вещественное, и он с благоговением прошептал:
Как раздавленная хризантема,
На полу, когда гроб несут.
Гроб оказался невероятно тяжёлым. Тащили его с большим трудом, запыхались, вспотели. Тарабаркин, грешным делом подумал, что старушке в последнюю дорогу положили полное собрание сочинений как минимум Карла Маркса, хотя, может, и Владимира Ильича.
Неожиданно Драперович раскашлялся, согнулся под ношей, скорчился, не мог остановиться, помогла одна сердобольная старушка, с крашеными всклоченными волосами:
– О, малый, и ты уж не жилец, – вздохнула она сочувственно и перекрестилась.
После таких слов художник поперхнулся, кашлять прекратил, только стал с опаской озираться на говорившую.
Когда вышли на улицу, Костю вновь накрыло мистическими звуками и видениями. Ему показалось, что серый громоздкий дом скорбит по умершей, не сводя с гроба пустых глазниц окон. Ему вновь вспомнилось ахматовское: «Мой бывший дом ещё следил за мною…» – и даже послышался тяжёлый вздох, исходящий от облупленных стен. Дом потерял частичку себя, потерял кусочек своего прошлого, не надеясь на будущее.
В автобус садились долго, толкаясь, кряхтя, проклиная высокие ступени. Мест не хватило, пришлось тесниться, а траурной команде стоять, держась за поручни. Высокий старик, руководивший траурным мероприятием, был на своём транспорте. У кустов сирени притулился знакомый «запорожец». Он лихо в него влез, кинул свою палку на соседнее сиденье, коротко нажал на клаксон. Автомобиль хрипло ойкнул, надрывно заурчал и резко кинулся с места. За ним двинулся автобус.
В дороге старики немного оттаяли, деловито переговаривались, интересовались о поминальной трапезе, делились новостями. Жизнь своё брала, и даже рядом лежащая покойница, хоть и прикрытая крышкой, не могла нарушить силы её потока. А когда подъезжали к кладбищу, возникло такое ощущение, что это дачный автобус везёт престарелых садоводов, рыбаков, любителей грибов, лесных прогулок. Но у кладбищенских ворот все притихли. У Шансина засосало под ложечкой. Выворачивая руль, он увидел пару чёрных машин, рядом с которыми стояли знакомые бандиты. Он глянул в зеркало, стараясь разглядеть, заметил ли их Тарабаркин, но подвешенный к поручню венок закрывал весь вид на салон. Костя сильно нажал на педаль акселератора и чуть не наскочил на «запорожец», пришлось резко тормозить. Качнувшиеся в салоне старики заворчали, мол, не дрова везёшь, но Шансин ничего не слышал. Лишь одна мысль сверлила его мозг: как теперь выехать с кладбища, чтобы не остаться там навсегда.
Они вытащили гроб, поставили его на табуреты.
Георгий Илларионович обратился к старикам:
– Сегодня мы хороним нашего товарища Фаину Арнольдовну Панасюк, нашу Фаиночку. Она была весёлой, принципиальной, всегда готовой прийти на помощь по первому зову. Сегодня мы с ней прощаемся, видим её последний раз. Ты, Фаня, прости нас, неразумных, если мы тебя чем-нибудь обидели. Покойся с миром!
Он поклонился, сделал шаг назад, его жидкие седые пряди рассыпались. Старики и старушки поочерёдно стали подходить к покойнице, кто шептал ей слова прощания, держась за край гроба, кто молча склонял голову и шёл дальше. Вскоре вся вереница выстроилась вдоль могильной ямы, Георгий Илларионович кивнул Тарабаркину, и тот засуетился. Шансин подошёл к нему, протянул верёвки. Драперович с Видленом поднесли крышку, положили её на гроб, и художник стал прибивать. Затем они подняли гроб, на верёвках медленно его опустили в могилу. Шансин взял лопату, принялся бодро кидать землю в могилу, Видлен с Драперовичем также схватили лопаты. Вскоре они уже поправляли могильный холмик. Крашеная старушка деловито разносила бутерброды, а Георгий Илларионович разливал водку в пластиковые стаканы. Досталось и Драперовичу с Видленом, хоть Тарабаркин и показывал им кулак, но они отвернулись и влились в разношёрстную стайку стариков, поддерживая тихую беседу. После второго круга раздачи выпивки, народ оживился, голоса стали громче, беседа неумолимо стала входить в колею жизненных пустяков. И в это время к ним подъехал новый «уазик» с серпасто-молоткастой символикой, на заднем бампере у него был закреплён красный флаг. Из машины выскочил шустрый мужичонка в куцем пиджачке, суетливый, с широкой улыбкой заморского кролика.
– Я рад вас приветствовать, товарищи!
– А мы тебя нет, – мрачно проговорил Георгий Илларионович.
– Нашёл чему радоваться, – саркастично заметила крашеная старушка. – Ты на кладбище попал, на похороны или у вас, партайгеноссе Дёготь, так принято себя вести?
– Не сметь меня так называть! – он взвизгнул, а из-за машины выглянул испуганный водитель.
– Ты ещё скажи, что жить стало лучше, жить стало веселее, – сплюнул под ноги один из стариков.
– Не сметь марать партию демагогией и вашими перформансами!
– Слышь, цуцик, ты смерть нашей Фаины обозвал поганым словом, – рыкнул Георгий Илларионович.
– Вы сами испоганили её память вот этим посмешищем, – он ткнул пальцем в сторону автобуса. – Как вы посмели нашу героическую символику перенести на катафалк? Кто вам позволил?
– Швыряться звонкими фразами – свойство деклассированной мелкобуржуазной интеллигенции… – вперёд выступил Видлен. – Надо говорить массам горькую правду просто, ясно, прямо. Ильич был всегда против надуманных правил и условностей. А наш автобус отражает часть нашей жизни, наши пламенеющие сердца, мы родились с этой символикой, с ней уходим из жизни. И нам не указ мелкие продажные прыщи.
– Да мы вас, – заверещал Дёготь, – сотрём в порошок! Мы вас к стенке поставим! Посадим! Сгниёте в камерах!
– Ах, ты, мразь, обкомовская, – зашипел Георгий Илларионович, выдернул из рук Шансина лопату, взял её наперевес и пошёл на выступающего.
Дёготь испуганно кинулся к машине с криком: «Заводи!». Машина взревела и резко тронулась с места, дверь Дёготь закрывал на ходу. Флаг, как лисий хвост, болтался в пыльном облаке, они скрылись в конце проезда.
– Что за хлыщ? – с интересом разглядывая уезжающую машину, спросил Тарабаркин.
– Когда-то был мелким комсомольским секретарём, у меня на побегушках. Потом начал расти, а тут эта долбаная перестройка. Теперь выдвинулся до секретаря обкома КПРФ, а вот того уровня власти уже нет. Вот он и беснуется да выполняет мелкие поручения нынешних сильных мира сего, нередко бандитов, жить-то на что-то надо. В общем, много говорит о коммунистических принципах, ими же торгует в розницу и мелким оптом, зависит от того, кто сколько даст, одно слово – современный партийный лидер.
– Да, сейчас у нас нет вождей уровня Сталина, Ленина, даже до Троцкого никто не дотягивает, – вздохнул сухонький старик, потом кивнул в сторону кладбищенских ворот. – Смотри, кажется нового русского везут хоронить, спешат.
По дороге между могилами на большой скорости неслись три чёрных мерседеса.
– Да-а, что-то они слишком торопятся, план выполняют, – хмыкнула крашеная старушка. – Наверное, сами же загубили душонку пропащую, теперь торопятся концы спрятать.
– Нет, они по наши души, – тоскливо произнёс Шансин.
И точно, машины резко остановились около автобуса, из них вышли человек восемь в куртках, чёрных очках, с битами. Среди них двое старых знакомых, суетливый и верзила. Суетливый битой ударил по фаре автобуса, раздался звон стекла, а верзила направился к Тарабаркину, но не успел дойти до него, как Георгий Илларионович, всё ещё держащий лопату в руках, огрел его по голове. Верзила удивлённо повернулся и осел, очки слетели, его маленькие глазки, карие, по-детски удивлённые, остекленели.
– На баррикады! – Видлен подскочил к Георгию Илларионовичу, встал рядом, вытащил из глину другую лопату, крепко сжал черенок, наклонился, оттопыривая нижнюю губу.
За их спиной тотчас образовалась плотная кучка ощетинившихся подручным материалом стариков. Бандиты от столь решительного отпора растерялись, замялись, но тут к ним подбежал суетливый. Нервно срываясь, мелко тряся головой, он заорал, распаляя себя:
– Рванина, на кого руку подняли? Мы вас на шнурки распустим!
Видлен сделал выпад, махнул лопатой, но промахнулся. Суетливый спрятался за спины стоящих с битами, истерично крича:
– Мочи их!
– Ты, что, очумел? Это же старики. Нам сказали упаковать урок с похоронного, – возмутился высокий накачанный парень, со страхом смотрящий на решительных старух и стариков.
И тут крашеная, как наиболее активная, схватила ком глины и кинула в них, её примеру последовали другие старушки. Град комковатой глины обрушился на бандитов, они пытались прикрыть головы, двое тащили верзилу, которого приложил отставной полковник. Суетливый пытался их вернуть, но один из бандитов ударил его ладонью по носу.
– Грузись, рвём когти, пока эта шальная свора нас не закидала!
Они спешно сели в автомобили и, не разворачиваясь, на задней скорости поехали к воротам. Им вдогонку летели комья, некоторые упали на капот машин, в стёкла, но на этом всё закончилось. Распалённая толпа стариков ликовала. Они смогли одержать победу над самоуверенными отморозками.
– Как сказал товарищ Сталин, нет в мире таких крепостей, которых не могли бы взять трудящиеся, большевики, – взволнованный Видлен юлой крутился вокруг Георгия Илларионовича. Тот также был доволен и даже не опирался на свою узловатую палку. От возбуждения их лица светились радостью, они уже позабыли, где находятся, поздравляли друг друга, выкрикивали старые лозунги. Улыбающийся Тарабаркин позабыл свой страх, вышел перед ними, поднял руку.
– Сегодня мы вновь обрели силу, которая в прошлом вела наших дедов на баррикады. Мы наконец почувствовали себя людьми, достойными большего, лучшей жизни, почётной смерти. Хватит нам жалко ютиться по своим углам! Надо смело смотреть в глаза реальности, не бояться её волчьего оскала! – Тарабаркина понесло, жалко, что не было броневика. Кто-то в заднем ряду тихо начал петь «Вихри враждебные», за ним тут же подхватили, и уже над кладбищем неслась песня. Старческие голоса дребезжащие, скрипящие, тоненькие, слились в нечто единое. Глаза стариков хоть и слезились, но в них горел огонь былой молодости, головы держали гордо, уверенно шагали к автобусу. С разбитой фарой он был похож на бравого пирата в красном камзоле. Шансин лихо запрыгнул на подножку, сел в кресло, завёл своего «пожарника», посмотрел в зеркало заднего вида, закрыл двери, тронулся. Проехав немного, притормозил, пропуская «запорожец». Но Григорий Илларионович высунулся из окна и крикнул, чтобы он ехал, не дожидаясь его, в столовой, мол, на поминках встретимся. Шансин поехал, насвистывая весёлую мелодию из одного советского кинофильма, но за воротами его остановила милиция, попросили выйти. И как только он выпрыгнул из кабины, держа документы, ему завернули руки и положили на асфальт. Здоровяк сержант, радостно гогоча, наступил ему на лицо. Пока Костя падал, он успел заметить недалеко от них белую представительскую машину, рядом с которой стоял набриолиненный. Тот ему помахал рукой, сел за руль и резко рванув, скрылся в потоке машин. Лейтенант подошёл к месту водителя, нажал кнопку и, когда двери в автобусе раскрылись, деловито бросил:
– Выходить по одному, строиться вдоль левого борта, давай мать, первой пошла, – он кивнул крашеной, но та словно фурия набросилась на него.
– Ослица твоя мать, а меня не трогай, щас твою наглую морду расцарапаю!
В это время подъехал запорожец, из него вышел Георгий Илларионович. Он достал своё ветеранское удостоверение, показал офицеру и командным голосом спросил:
– Лейтенант, на каком основании происходит задержание?! Почему вы положили моего водителя?
– Он оказал сопротивление.
– В чём оно выражалось? В том, что он вышел из автобуса с документами. Ты, сосунок, что себе позволяешь? – закричал Владлен.
– Папаша, полегче, по поводу вашего автобуса я получил распоряжение самого мэра, так что вышли, построились, а в отделении разберёмся, кого куда вести.
– Немедленно отпустить водителя!
– Да и не подумаю, я ещё оштрафую его и твою тётку, оскорбившую меня.
– Ах ты!.. – крашеная спрыгнула с подножки автобуса и хлопнула милиционера сумкой по голове.
С лейтенанта слетела фуражка, он наклонился, чтобы её поднять, но крашеная лихо толкнула его коленкой под зад, милиционер упал на асфальт, а сержант, стоящий над Шансиным, кинулся к своей машине, вытащил микрофон и закричал в него:
– Нападение на патруль, требуем поддержки! – Тут же из-за кустов выехал автобус ОМОНа.
– Подготовились, суки! – крикнул Георгий Илларионович и кинулся в автобус. – Давай подручный материал, блокируйте двери!
Из омоновского автобуса выскочили бойцы в широких шлемах, с короткими пластиковыми щитами, с резиновыми дубинками. Они построились в плотную шеренгу, подняли щиты и резиновыми палками стали бить по ним, продвигаясь к похоронному автобусу. За ним мелким бесом двигался лейтенант с мегафоном. Подойдя к автобусу, омоновцы приступили к штурму. Они кинулись с разных сторон, выбивая окна, пытаясь проникнуть внутрь, но старики дружно их выпихивали, били по каскам, поэтому их первая попытка провалилась.
Тарабаркин высунулся из окна и крикнул в сторону бойцов:
– Переплавим резиновые дубинки на презервативы!
– Не пошлите, Саша, – прогремел голос Георгия Илларионовича, – не опускайтесь до них.
И вновь какая-то старушка запела, но теперь «Смело мы в бой пойдём за власть Советов…». Песню подхватили, а лейтенант, беснуясь, приказал выкуривать их. В разбитые окна полетели дымовые шашки, песня оборвалась, в салоне послышались кашель, крики, кто-то задыхался, Тарабаркин открыл двери, на улицу как горох стали вываливаться старики, они тут же падали, на них кидались бойцы ОМОНа, поднимали и тащили в подъехавший машину. Вскоре всех выкуренных погрузили, омоновцы уехали. У кладбищенских ворот стоял разбитый красный автобус с серпами, матросом, красными знамёнами. Рядом толкался сержант, с безразличной физиономией давя осколки оконного стекла.
Старики вместе с Тарабаркиным, Драперовичем, Шансиным и Цитатником были в автозаке. Они пытались прийти в себя, кому-то стало плохо, вытаскивали валидол, кто-то предлагал сердечные капли, кто-то таблетки. Крашеная сухо и зло материлась, от всех несло едким дымом. Драперович подумал, что если они так будут ехать ещё минут двадцать, то точно кто-нибудь умрёт, но машина остановилась, двери открыли, им приказали выходить по одному, руки держать за спиной.
Пожилой капитан, увидев стариков, охнул, ругнулся, потом набросился на лейтенанта:
– Вы что там, окончательно охренели? Вы кого привезли? Пенсионеров! А что ты мне говорил по рации? Мол, везёте чуть ли не террористов, бунтарей, напавших на патруль. Ты в своём уме, прыщ?
– Не кипятись, Михалыч! Это приказ сверху.
– Тогда меня здесь нет, а ты сам разбирайся с говном, падающим на тебя сверху! Всё! – проходя мимо рядового милиционера, он приказал, чтобы тот вызвал «скорую», и, добавив, что там есть больные, скрылся за дверью.
Их поместили в одну большую камеру с длинным столом посередине, в соседних сидели одинокие уголовники, они с интересом прислушивались к происходящему за дверями.
– Сажай их пока всех вместе, переночуют, завтра будем разбираться. Пока пусть остынут, а то разыгрались в революцию, – лейтенант гадостно осклабился, наслаждаясь собственной властью.
– Так там же мужчины и женщины, как им ночь провести, параша-то одна? – спросил молодой милиционер.
– Им в коммуне жить не привыкать, вспомнят молодость, – заржал молодым мерином лейтенант.
– Сейчас придёт врач, вас осмотрит, – тихо проговорил молодой.
– Шли бы вы подальше со своими врачами, – грозно зарычал Георгий Илларионович, – обойдёмся, сатрапы! Убийцы, прихлебатели! Контра!
Старики сели вдоль стола, кто-то прилёг на койки, застеленные серыми колючими одеялами. Все были подавлены, растеряны, но тут встал Тарабаркин, он вытащил из внутреннего кармана пиджака алюминиевую фляжку.
– Эти идиоты не проверили меня, так что мы живём. Драперович бери кружки, расставляй, примем по капле, легче будет.
Разлили и выпили молча за упокой Фаины, Санька сразу же плеснул по второй.
– Я считаю, что похороны Фаины Арнольдовны были достойными, мы не посрамили её память, мы смогли дать отпор представителям всех партий паразитов нашего города, нашего общества, бандитам, мэрам. Мы все вели себя достойно, смело, как наши родители на баррикадах, так что вторую я хочу выпить за вас! – голос Тарабаркина дрожал от волнения.
И вот помятые, с разбитыми лицами, в порванной, жалкой одежде, старики и старушки, над которыми глумились все кому ни лень, от работников ЖЭКа до сытых чиновников социальных служб и различных мэрий, униженных жалкими пенсиями, больше похожими на подачки на паперти, отдавших этой стране все свои силы и молодые годы, работавших честно, беззаветно веря в светлое будущее, которое для них наступило в этой камере, ободрились. Они вновь ощутили свою силу, вновь стали единым народом, построившим великую страну, перенесшим бойню Второй мировой, запустившим впервые в мире космический спутник, они ощутили гордость за прожитое. И уже кто-то затянул песню «Наш паровоз вперёд лети, в коммуне остановка…». А Санька вдруг спросил Шансина:
– Ты не знаешь, кто такой милый Эшгольц?
Костя недоумённо посмотрел на него, потёр разбитую щёку, а Тарабаркин извиняюще добавил:
– Приснилось, но не знаю, кто это.
– Герман Гессе, – вздохнул Шансин. – «Игра в бисер».
– Странно, ведь я не читал его, – смутился Тарабаркин и подумал: «Не к добру это, не к добру, обязательно побьют», – и у него заныли рёбра, отбитые омоновцами, а Костя Шансин вновь шептал стихи Анны Ахматовой:
Я пью за разорённый дом,
За злую жизнь мою.
Часть II. Как Турция превратилась в Антарктиду
Кроме праха, ничего не снится.
Юрий Кузнецов
И там следы босого странника
Лежат под лентою бетонною.
Вадим Шефнер. Первопутник
1
В первых числах января в низинке у слияния двух речек выпала рыхлая крупа. Как потом показали свидетели в овечьих тулупах с самогонным духом, была она не снежной природы, а что ни на есть крупяной, то есть белоснежной перловкой. Посему этому замечательному месту было дано название Крупчатка, где и поныне стоит одноимённая деревенька. В тот же час родился плюгавый младенчик. Был он не по возрасту смышлён, о чём он самолично заявил и был представлен старосте отцу Никодиму, имевшему в деревне прозвище Пьяный Глаз и отсутствие духовного звания, но на редкость многочисленное потомство во всех окрестных селениях. В силу последнего обстоятельства, а также по причине рождения младенчика, было выпито немереное количество всевозможных напитков, но со строгим градусом, а мальчик наречён иноземным именем Буйвол. Приехавший из городища батюшка возроптал и дал имя рождённому Филогоний, по святцам, но родители решили, что Буйвол тоже хорошо, поэтому нарекли его Филогоний Буйвол, в просторечии Фила, не путать с Филей. Со временем имя и фамилиё закрепились за мальцом, а по прошествии лет и за его отпрысками. С тех пор пошёл род Буйволов, странных, неуёмных, буйных, но суховатых, мелких, невероятно занозистых и «злючедерущихся», как говаривала бабка Сипуха с Улёбков. А дрались потомки Филы по поводу и без, зависимо от настроения либо от количества выпитого. Через пару сотен лет на свет появился мальчуган, вылитый Филогоний, но в этот раз нарекли его апостольским именем Павел. Хотя необычайно дружелюбная тётя Фрида из их коммуналки в заводском бараке всегда его звала Пауль на свой немецкий манер. У Фриды была трудная жизнь, хоть и начиналась счастливо на жирных землях Поволжья, однако лихие ветры эпохи смели её семейство уже в другую землю, промёрзшую, лежащую тонким одеялом на льдах вечной мерзлоты Якутии и Колымы, где она и похоронила всех своих многочисленных родственников, а заодно первую и единственную любовь, – голубоглазого, золотоволосого Пауля. Она прошла через весь ужас времени, сохранив любовь к людям, особенно к малолетним, а Павла Буйвола полюбила как родного сына, и он к ней проникся таким же чистым искренним чувством, да и видел он её чаще, чем свою мать. Незаметно для себя Буйвол привязался к Фриде и к имени, а на совершеннолетие поменял имя с Павла на Пауль. Так и ушёл в бурную круговерть жизни Пауль Буйвол.
В шумном заводском бараке, в районе с бодрящим названием «Соцстрой рабочего городка Осинники», Пауль вырос вместе с Тарабаркиным, был его ближайшим другом и охранителем. Долговязый Санька Тарабаркин драться не умел и не любил, поэтому каждая задиристая сопля норовила навалять тому по шее, но боялись Пауля, дерзкого, бесстрашного буяна. После окончания школы жизнь их развела в стороны. Буйвол закончил университет и метеорологом двинул на остров Диксон, откуда уходил в многочисленные полярные экспедиции и даже в Антарктиду, но в девяностые их всех пустили в расход, то есть выкинули, выдав жалкое пособие, которого с трудом хватило на билет до Большой земли. Через лет пять у высокого начальства в Москве засвербила гордыня в причинном месте, и оно заголосило на весь мир о величии страны, прошлых достижениях, в общем, вновь решили отправить большую экспедицию в Антарктиду. Пауля нашли друзья из управления среди ящиков с фруктами, которыми он торговал на рынке Томска. После короткого, но убедительного разговора Буйвол согласился принять участие в грандиозном мероприятии. Отряд формировали в Новороссийске, где экспедиционеров ждал большой корабль, продукты, оборудование, необходимое для жизни среди льдов. А предписания и деньги получали в управлении, в Москве, куда они говорливой толпой собрались к определённому числу, а потом так же отправились в сторону Новороссийска. Пока весёлое сборище геологов, метеорологов, биологов и прочих спецов добиралось до южного города, в вагонах поезда устроили шумное братание, заодно и прощание с Большой землёй. Некоторым вагонным обитателям, в простонародье – пассажирам, не понравилось их поведение, поэтому ближе к пункту назначения свершилась великая драка, перешедшая в банальный разгром одного из вагонов. В этом бурлящем котле себя ярко проявил Пауль, в силу чего в Новороссийске был препровождён в отдельный номер, но далеко не гостиницы. После отсидки пятнадцати суток, он и его пятеро товарищей по несчастью, отправились восвояси, то есть в Москву на покаяние и получение новых предписаний. За срыв работ государственной важности Буйволу было предложено по-тихому уволиться или двинуть на пустынный остров в Ледовитом океане. Пауль безропотно выбрал второй вариант и отправился домой в Томск попрощаться с женой. По прибытии в славный студенческий город, он накатил в привокзальной кафушке пару сотен граммов для храбрости, посидел в скверике, выкурив тройку сигарет, и отправился к своей убогой пятиэтажке, созданной в великие времена правления главного зерновода страны Хрущёва Никиты сына Сергея. Когда Буйвол поднялся к себе на четвёртый этаж, отскрёб ботинок от собачьего гуано (его смачное выражение) и постучал, то из-за облупленной двери появилось нечто волосатое, рослое, с довольной ухмылкой жующее кусок колбасы. Это нечто было одето в его трикушки, старую футболку с надписью «По хрен», подаренную друзьями на полярной станции. Майка с надписью отмела все сомнения по поводу ошибки этажом или домом, это была его квартира. Однако от неожиданности Буйвол всё-таки немного растерялся и, потирая распухший нос, уставился на мужика. Тот же хрипло, с задором невыспавшегося пионера, многозначительно щурясь, спросил:
